Марианна Гончарова - Папа, я проснулась! (сборник)
Обязанности в их экипаже распределяются так: Лора – рулевой. Она водит автомобиль. Сережа – чичероне. Слово «экскурсовод» ему не подходит. Он подвижный, легкий, загадочный, радостный, неутомимый чичероне, который заражает своей любовью к городу немедленно.
Рейтарская, 9, или Птицы, ежи, лошади
– Сначала, – объявил Сережа, – мы поедем к во́ронам, а потом к Ежику.
– Я зоопарки не очень, – робко отозвалась я, – если честно, то очень не очень.
– Это не зоопарк, тебе понравится, – пообещала команда.
В обычном дворе, похожем и на одесский, и на черновицкий, в огромной клетке живут ручные во́роны Кирилл, Карлуша и Корбин. Жильцы двора ухаживают за ними, кормят и придумывают о во́ронах всякие легенды.
Надо сказать, что эти во́роны не уступают по размерам и красоте даже легендарным во́ронам лондонского Тауэра – тем самым, которые берегут устои бывшей королевской тюрьмы.
Киевские во́роны сытые, веселые и общительные.
Иногда они ни с того ни с сего вдруг имитируют звук автомобильной сигнализации. И опешившие гости несутся вон со двора, проверить, не их ли машины угоняют. Иногда они ворчат что-то нечленораздельное. Или хохочут. И очень ревностно охраняют свое личное пространство и свою еду.
Как-то они даже наваляли грозе района, известному в округе вороватому коту, за то, что он всего-то хотел угоститься сосиской из во́роновой кормушки. Не судьба. Кот еле лапы унес. А потом сидел на ветке дерева рядом с во́роновыми вольерами и орал. Дразнился. Вороны, быстро переняв его обиженное мяуканье, орали ему по-кошачьи в ответ. Разговор шел на повышенных тонах. Язык людям был непонятен, но интонации знакомые.
В тот день, когда мы нанесли визит этим королевским птицам, Бог послал им на обед куриные желудочки.
– Приятного аппетита, Карлуша, – стал подлизываться Сережа, во́рон застыл, глядя боком своим бусиновым глазом Сергею в лицо, как будто узнал своего, затем покрутился суматошно (мол, ой-ой, ты пришел, а я как-то не ожидал, не готовился), нашел тонкую палочку, взял в клюв, подскакал поближе к месту, где мы стояли, и просунул палочку сквозь прутья клетки, мол, давай, мужик, займись делом, – курлыкал во́рон – давай чеши, не стой.
И Сергей Черепанов, кандидат наук, известный прозаик, поэт, публицист, член редколлегии киевского журнала «Радуга», элегантный мужчина в белых брюках, послушно взял грязную палочку и принялся чесать во́рону Карлуше голову, спинку и крылышки. Ворон, сгорбившись, поворачивался то грудью, то спиной и покряхтывал от наслаждения.
* * *– Понимаешь, – объясняют Лора с Сережей, лаская взглядами и улыбками деревянного Ежика, созданного киевским скульптором Константином Скритуцким по эскизам из мультика Юрия Норштейна, – эта скульптура называется не «Ежик в тумане».
– А как?! – Я разглядывала знакомого с детства застенчивого ежика с узелком в лапках. В узелке – варенье. Можжевеловое. Он, такой милый, уселся на пенек, прижал узелок к пузичку, болтает ножками и удивленно смотрит куда-то вверх.
– А ты взгляни, куда он смотрит, – предложила Лора.
Я встала рядом с ежиком и посмотрела. Ежик смущенно и радостно пялился на памятник защитникам границ – всадника в центре большой площади. Естественно, всадника на лошади. Правда, он, этот верховой, как-то неестественно сидел, а еще верней, стоял верхом на этой лошади. Как будто он сначала просто стоял на постаменте, расставив ноги, такой удалой да бравый, а потом под него подсунули коня. Мол, не стой, богатырь, садись. А тот не заметил. Так и стоит. Но верхом на лошади. Но для нас этот факт неважен. Нам важно, что ежик из своего скверика видит лошадку.
А лошадка вороная, стройная, длинноногая, с точеной головой, пышной гривой и хвостом. Все как надо, чтобы удивить маленького ежа в тумане.
И у ежа как раз такое личико. Как раз такое: Ииии… Лошаааадка…
Кстати, скульптура сидящего на пеньке Ежика так и называется. «Лошадка»
– А когда туман, – сказал Сережа, – кажется, что она плывет в воздухе. Лошадка.
Дом-музей Булгакова
Давность для меня ничего не значит. Каждый человек, как далеко по временно́му мосту я от него ни ушла, все равно живой. Поэтому я не очень понимаю шутки про давно ушедших людей – про Джордано Бруно, например. Когда я читаю о его последних ужасных минутах на Кампо деи Фьори, я плачу. Он ведь для меня лично так много сделал. Для меня, для моих детей. И для Андрюши, моего внука. Когда доказывал, что не только Земля, но и Солнце вертится вокруг своей оси и что планет вокруг Солнца гораздо больше, чем тогда знали. И даже что Солнечная система не единственная. И что мы не одни в звездном мире. Он был один на один со своей правдой.
Вот так же у меня сжалось сердце, когда мы пришли в гости к Михаилу Афанасьевичу. На мой глупый вопрос: «Скрипят ли полы здесь по ночам, слышен ли шепот и легкое дыхание, скользят ли тени зыбкие из залы в залу» – Ирина, которая вела нас по дому, улыбнулась сдержанно и ответила просто:
– Мы не заигрываемся.
Вот Ирина. Тоненькая, неброско одетая. Очень деликатная, с тихим, чуть глуховатым голосом. Как она подходила этому дому своей интеллигентностью, нежным лицом и тоненькой фигуркой.
Сначала я ныла – не надо экскурсовода, не надо, предполагала, что сейчас выйдет артистичная дама и давай, мотая кистями длинной вязаной шали, воздымая руку и закидывая голову, примется, театрально подвывая, читать отрывки из «Турбиных», педалируя и закатывая глаза. А то еще и споет:
– Целую ночь соловей нам насвистывал…
Ой, только не это. Мой любимый романс.
– Не надо экскурсовода!!! – умоляла я.
Ну что ж я такая недальновидная! Как я вообще могла, как я смела предположить, что такой дом, такое место может позволить себе пошлость и навязанную театральность! Все наоборот. Ирина, научный сотрудник, фамилии так и не узнала, держалась так незаметно, говорила так по-человечески, незаученным тоном, негромко, спокойно, что только украсила наше пребывание в доме Михаила Афанасьевича.
«Боже, какими мы были наивными, как же мы молоды были тогда!»
Пошел дождь. Летний. Теплый. Он шлепал по кустам, как будто легко хлопал в ладошки. Город молчал, и молчали дома. Мы сидели на веранде булгаковского дома, пили чай по рецепту бабушки Турбиной, настоянный на смородиновых ягодах и вишневых листьях. Мы пили чай с тыквенным и ореховым вареньем, с вишневым пирогом. Мы пили чай, слушали дождь.
«В час, когда ветер бушует неистовый, // С новою силою чувствую я // Белой акации гроздья душистые // Невозвратимы, как юность моя, // Белой акации гроздья душистые // Неповторимы, как юность моя».
Лысая гора
У Сережи абсолютно свои личные бережные, теплые отношения с историей. Мне кажется, история тоже любит Сережу и раскрывается ему, и доверяет ему. Как ворон Карлуша.
Куда он потащил меня, человека, мягко говоря, непредсказуемого, закрытого, сующего нос в тайны бытия? Человека, который дружит с седыми древними мольфарами и несет груз скорби по тем ученым людям и красивым женщинам, сожженным неправедно на инквизиторских кострах?
Правильно. Мы потащились на Лысую гору.
Сначала Сережа подвел нас с Лорочкой к высокой-превысокой лестнице. Конца ее снизу даже не видно.
Ну что, поднимемся?
– Это она? – От любопытства я стала пританцовывать. – Лысая гора? Да?
– Ну как сказать, – Сережа ответил нехотя, – это не самая главная Лысая гора.
– Дополнительную открыли? – брякнула я. – Все ведьмы на главной не помещаются? – и полезла наверх.
Еще бы не Лысая гора, вокруг этого спуска дома под номером 13. «Не главная, – ворчала я про себя, – они просто делиться со мной не хотят, – конечно главная», – перлась я наверх с несокрушимой силой.
Макушка горы действительно оказалась лысой. Но не потому, что была истоптана сотней ведьм, колдуний и прочей нечисти. А потому, что была выложена аккуратной плиточкой.
– Чего мы сюда притащились? Спляшем, что ли? – предложила я.
Но Сережа вдруг опечалился. Он показал рукой туда, далеко, на высокую гору напротив и сказал грустно:
– Вооон там, собственно, он и встретил ту гадину.
– Кто? Сережа, кто кого встретил?
– Олег.
– Олег?
– Князь Олег. Там змея его и укусила. Там он и похоронен.
Сережа печален. И я, повинуясь талантливому рассказчику и ведомая им по спиралям времени, вижу сама, как князь Олег, спустя четыре года после предсказания вещуна, вдохновленный победой в очередной битве, говорит своим братьям-соратникам, мол, так, а конь мой, от которого смерть я должен был принять, где же? А ему – дак, княже наш, ты, конечно, извини, но нету коня. Помер же. Ты подзабыл, наверное.
«Ах да, точно! Вот бедняга, – вспомнил князь, хлопнув себя ладонью по лбу, – как я мог забыть, друг мой верный помер».
Тут бояре уши прижали, головы – в плечи, глаза долу, ожидая, что князь, запальчивый в гневе, поколотит их, а то и на кол, ой-ой!
