Юлия Рублева - Одиночество мужчин
К концу сентября виза была готова. Жиль заказал мне билеты, и я забрала их в офисе «Эйр Франс». Приехал бывший муж в командировку и заодно проводить меня, как он выразился, в последний путь. Он называл его Жюль и, похоже, слегка ненавидел. В этой истории тогда принимали участие все кому не лень. Подруга проездом из Германии научила меня грассировать. Старый приятель, от которого год не было ни слуху ни духу, написал мне в аську, не поздоровавшись: «Все французы – лягушатники». Коллеги обвиняли в эгоизме и спрашивали, поместятся ли они все у него в квартире.
А я была в смятении. Я не была в него влюблена ни на секунду. Он мне просто нравился. Очень нравился, не более того. Но черт меня побери, мне надо было что-то решить и надо было увидеть Париж. Он называл меня фам фаталь, женщина судьбы. Но я никакой своей судьбы в нем не чувствовала. Тем не менее у меня не было ни одного предлога отказываться.
В аэропорту Шарля де Голля он встречал меня с розами.
* * *В Париже легкий, вкусный воздух. Очень чистый, просто изумительный. Париж и сам весь легкий, прозрачный и романтичный. Из аэропорта мы поехали в центр, в какой-то старый район. Немного погуляли. Потом поехали в магазин La maison de l’escargot («Ля мезон де эскарго» – «Дом улитки»), где купили с килограмм улиток двух сортов. В магазинчике их было сортов пятнадцать, наверное.
Потом приехали к Жилю. Он жил в Гриньи, пригороде Парижа, возле аэропорта Орли. Тихий чистый спальный район. Небольшая двухкомнатная, довольно уютная квартира. Я зашла и обалдела: на столе в гостиной мой большой портрет двухлетней давности, в спальне возле кровати вообще иконостас из моих фотографий… Мне стало страшно. Я не знала, что снимки, которые я ему посылала, превратились для него в фетиш. Сам он выглядел каким-то измученным и похудевшим. Он сказал, что к моему приезду отдраил всю квартиру. Он сказал: «Это твой дом, Жюли».
Он приготовил улиток – очень просто, в печке. Они запеклись, и из них вытек душистый масляный сок с приправами. Маленькой вилочкой с двумя зубцами мы вынимали улиток из раковин, макали вкусный французский хлеб в масло, пили красное бургундское вино. Вина у него оказался целый шкаф.
Потом мы говорили. Я сказала, что мне сложно решиться на что-то. Я только что переехала в Москву. У меня любимая работа, я не хочу ее терять. Я не хочу начинать здесь все сначала, и Маша не хочет уезжать из России. Потом мы легли спать.
Ночью я проснулась от того, что Жиля рядом не было. Он сидел в гостиной в какой-то скорбной позе.
– Ты знаешь, Жюли, я не знаю, что теперь мне делать. Я не могу заснуть, – сказал он. – Я так надеюсь, что ты все-таки еще подумаешь.
На следующий день мы поехали в Руан. Там жила подруга моей подруги, русская, которая взялась нам немного помочь с нашими переговорами. Галя ждала нас возле белоснежного Руанского собора – того самого, который в разное время суток рисовал Клод Моне и который всегда получался у него разным. Я не опишу вам, насколько это было прекрасно. Солнце, выходной день. Узкие тихие улицы, цветы на балконах. Возле цветочной лавки старик играл на аккордеоне и пел украинскую песню. Начинали звонить колокола на соборе, и тогда все вместе становилось просто счастьем. Неподалеку – маленькая площадь, где сожгли Жанну д’Арк. Какие-то легендарные места, одно на другом в этом маленьком сонном городке.
Мы сидели в итальянском кафе. Жиль сказал, что хочет ребенка, и погладил меня по щеке. Я поняла это и без перевода. Он говорил, переводила Галя, что, как только увидел меня, сразу понял, что я его судьба. Вот он такой и видел свою жену. У него было два гражданских брака, но впервые он хочет жениться официально, хочет, чтобы я носила его фамилию. Я маялась, мне было тоскливо. Я представляла себе этот брак, созданный его страстью и моим одиночеством, размеренные вечера, блинчики на завтрак, спокойные поездки на машине за покупками по выходным. И моя вечно отсутствующая душа, включенный по вечерам компьютер и невозможность все исправить. А если еще ребенок.
Я хотела бы ребенка, но от любимого мужчины. Я ничего не имею против быта и не боюсь повседневности.
…Но, может быть, решиться на это? Может быть, это будет гостевой брак, предложила я ему. Я не могу жить в чужом языке, русский язык – это мой хлеб и любовь, я умру от тоски во Франции. Нет, говорит Жиль, я не могу гостевой, Жюли. Прости, я изведу себя ревностью и тебя замучаю. И ты не сможешь получить гражданство. В обычном браке ты получила бы его через год. И он согласен удочерить Машу.
На этом месте я очнулась и завопила: «У Маши есть отец! Жиль, я не могу, не могу. Я не могу сейчас увозить дочь, для нее это будет травмой. Я не хочу уезжать сама!» На этом наши переговоры почти завершились. Я обещала, что подумаю еще, буду думать все мое пребывание здесь, десять дней.
Мы вставали рано утром и шли на поезд RER – это что-то типа загородного метро. Полчаса до центра Парижа. Жиль шел на работу в свою контору. А я шлялась по Парижу где хотела. Какой же он маленький и красивый! Это было счастьем, и я забывала про Жиля начисто.
…Мост через Сену, где я открыла только что купленные духи Lanvin, и ветер унес у меня из рук целлофановую обертку. Три столика на бульваре, за одним из которых я просидела час, выпив две чашки кофе. Пожилой официант, небрежно ставящий передо мной старый начищенный кофейник и горячие тосты с тунцом. Тяжелая огромная дверь издательства «Галлимар», которое я собиралась поискать специально, а через пять минут буквально в него уткнулась. Бутик «Ла Перла» на Вандомской площади в девять утра, где в витринах на солнце сверкал белоснежный мех. Продавщица в маленькой лавочке на бульваре Сен-Жермен, с которой мы, просто по Булгакову, трещали на французском, пока я примеряла чудные шали, шарфы и шапочки.
И отовсюду: «Бонжур, мадам». И улыбки.
Бульвар Ланне, где русское консульство. Тихие дорогие особняки. Во всем квартале – ни одного кафе и лишь недалеко от метро – небольшой ресторанчик, куда на обед приходили старые ухоженные француженки в бриллиантах. Там я сидела с утра и учила французский по самоучителю, тут же практикуясь на официантах. Полицейские, нереально любезные и снисходительные, в белых перчатках.
Магазинчик, где я купила моцареллу, минералку и шоколадку. Я съела это все на скамейке в Люксембургском саду, куда зашла тоже совсем случайно. Свежий горьковатый сентябрьский воздух. Рыжие каштановые аллеи, блестящие каштаны на земле, чугунные скамейки, тишина. Я сидела на удобном стуле-кресле в этом саду, грелась на солнышке и понимала, что в Париже мне хорошо быть одной.
И Лувр… Усталая Джоконда с охраной, под стеклом, на которую было жалко смотреть. Запрещенные фотовспышки, китайцы, японцы в наушниках. Голландцы, к которым я шла через бесконечные переходы и потом тихо всматривалась, пытаясь научиться видеть в них свет. Сад Тюильри, который мне показался маленьким и скучным.
Набережная Сены, Дворец правосудия. На другом берегу – барахолка, где можно купить русские открытки, какие-то шурупы, картины, шкатулки. Улица цветочных магазинов, где идешь под аркой из переплетенных растений, стараясь не наступить на горшки с цветами. Битком набитые ресторанчики в час дня. Вкусные до умопомрачения запахи на узких улочках.
Вечера с Жилем и вполне семейные выходные дни. Он был очень терпеливым и добрым. Я что-то готовила каждый день. Однажды я напекла ему кукурузных блинов и погладила рубашки. Я не курила за эти дни ни разу. Я разговаривала с Галей по телефону и с русскими женщинами в нашем консульстве, где мне надо было получить какую-то бумажку. И все они говорили одно и то же: во Франции безработица.
На моей кредитной карте были деньги. И у меня были наличные. Я могла покупать все, что захочу. Но я не покупала, примеряя себя к новой жизни, где Жиль по утрам говорит: «Жюли, экономим!» и где у меня нет собственных средств. Я познакомилась с петербурженкой Алисой Лешартье, которая зазывала меня в «Самаритен» съесть какие-то необыкновенные пирожные. Ее муж был программистом, и они мотались между тремя странами – Швейцарией, Францией и Россией. Ее двое малышей разговаривали на трех языках. Я чувствовала, что, живя с Жилем, я не увижу никаких пирожных и посиделок с подружками.
Я не знаю, как это сказать точно, но от него веяло какой-то беспредельной патриархатщиной. Я совсем не феминистка, мой муж мне говорил, что со мной очень уютно жить, но тут пахло опасностью. Я им не восхищалась и мне не хотелось его слушаться. Поэтому в любой момент я могла превратиться в разъяренную стерву, испортив жизнь и себе, и ему. Для меня это был однозначный мезальянс, неравный брак. Но я все-таки колебалась.
Он так заботливо укрывал меня в машине пледом, так терпеливо сносил все мои капризы, так ничего не требовал – лишь бы я была! Он ходил за мной по пятам и все время меня нюхал, целовал, тискал. Он говорил, что любит мой запах и мой смех.
