Игорь Соколов - Любовь по Цикенбауму
– Да уж! А вот раньше бывало, сидишь с какой-нибудь студенткой, а она тебе «Незнакомку» Блока по памяти читает или Марину Цветаеву! – неожиданно оживился Цикенбаум…
– Мне нравится, что вы больны не мной! – вдруг громко захохотала наша лежащая на травке красавица…
– Так ты все слышала, Элеонора?! – изумился Цикенбаум.
– А то, бля-нах, – икнула девчонка.
– А может, покупаемся?! – предложид я.
– С удовольствием, нах! – и девчонка со смехом нырнула с берега в Оку…
– Как бы не утонула?! – забеспокоился Цикенбаум…
– Так иди, спасай! – усмехнулся я…
– Да, куда мне, я же пьяный! – свернул губы трубочкой Арнольд Давыдыч…
А девчонка между тем не выныривала…
Я мигом сбросил с себя брюки и рубашку и нырнул в воду и почти сразу наткнулся на ее тело, я тут же вытащил ее на берег и стал делать искусственное дыхание, одновременно делая массаж грудной клетки…
– Твой мать! – закричал расстроено Цикенбаум…
Через мгновение она выдохнула из себя воздух с водой и я ее тут же приподнял, подложив под ее голову свое колено…
– Молодец! – обрадовано похлопал меня по плечу Цикенбаум…
Через некоторое время мы сидели у костра и слушали, как Арнольд Давыдыч рассказывает о раскопках древних курганов в Крыму, а Элеонора страстно целовала меня в губы и часто вздыхала как ребенок…
А Цикенбаум все говорил и говорил, и кажется, что таким образом он заговаривал свой стыд и свою одинокую неприкаянность, с какой многие великие ученые заканчивают свою удачную в науке и неудачную в жизни карьеру…
Еще через полчаса мы с Элеонорой чудно слились в одну пламенеющую бездну, в этой бездне исчезло все, – любовь, весна, красота, желания и мы сами, чтобы потом взамен нас пришли сливаться в эту же горящую бездну другие, но в этот миг в кустах цветущей сирени над нами волшебно пели соловьи, волны Оки шептались с берегом, окутанным вечернею дымкой, а одинокий профессор Цикенбаум сидел у костра и сам с собой беседовал о раскопках в Крыму…
В древних заклинаньях Цикенбаума
Странно, но Цикенбауму всегда не хватает женщин, может поэтому он так и суров к студенткам на экзамене, и так неожиданно ласков с ними наедине, когда они сами приходят к нему на пересдачу домой, и жадно впиваются в него юными светящимися глазами, и быстро стягивают с себя юбки, платья, джинсы…
Эстетика любовного исчезновения… Цикенбаум знает эту тему не понаслышке…
Не с одной девчонкой он изливался в небеса своей невидимой любовной энергией, уничтожая на время свое сознания и добиваясь умопомрачительного оргазма…
Арнольд Давыдович знал, как добиться ощущения самого сладкого наслаждения, после которого, по его словам, тебя ждет чувство абсолютной пустоты и покоя…
Так сравнивая волшебное лоно девы с пустым темным и загадочным пространством Вселенной, он с необыкновенной легкостью соблазнял множество девчонок, с которыми часто проводил восхитительные вечера на берегах Оки, в березовых рощах или в раскидистой и высокой дубраве, с шашлыком или барбекю, и почти всегда с мягкой водкой на березовых бруньках и с салом, он умел производить впечатление своими заоблачными стихами, которые так вкрадчиво нашептывал уже по уши влюбившейся в него девчонке, которая была готова с любимым профессором пересечь любое таинственное пространство, ради тех самых чудных ощущений, из которых и складывалась ни с чем несравнимая легкость проникновения, которую Цикенбаум почему-то все время сравнивал с загробным Царством, цитируя иногда по памяти книгу Мертвых, и именно от него она вдруг с удивлением узнавала, что так ее назвал египтолог Лепсиус, но ее истинное название – «Рау ну пэрэт эм хэру», что означает «Главы о выходе к свету дня», и что весь перевод этой книги неверный, искаженный, ибо ни один перевод на свете не может передавать сокровенный смысл того, что знали посвященные египетские жрецы, мы можем, шептал профессор, видеть только часть суда Осириса над умершим, видеть как он, – царь и судья загробного мира сидит на троне с короной и жезлом, и плетью, которые означают власть, могущество и силу, и видеть как Тот и Анубис взвешивают на весах сердце покойного, этот незыблемый символ души не только у древних египтян, но и у многих других народов, и 42 бога всегда сидящие сверху Осириса, дабы явить проявление множества той же самой власти, могущества и силы…
И вот мы слышим, как на суде покойный обращается к Осирису, а затем к каждому из 42 богов, оправдываясь в смертном грехе: «Слава тебе, бог великий, владыка обоюдной правды. Я пришел к тебе, господин мой. Ты привел меня, чтобы созерцать твою красоту. Я знаю тебя, я знаю имя твое, я знаю имена 42 богов, находящихся с тобой в чертоге обоюдной правды, которые живут, подстерегая злых и питаясь их кровью в день отчета перед лицом Благого. Вот я пришел к тебе, владыка правды; я принес правду, я отогнал ложь. Я не творил несправедливого относительно людей. Я не делал зла. Не делал того, что для богов мерзость. Я не убивал. Не уменьшал хлебов в храмах, не убавлял пищи богов, не исторгал заупокойных даров у покойников. Я не уменьшал меры зерна, не убавлял меры длины, не нарушал меры полей, не увеличивал весовых гирь, не подделывал стрелки весов. Я чист, я чист, я чист, я чист.
А при выходе из «чертога обоюдной правды» умерший говорит:
«Нет ко мне обвинения со стороны нынешнего царя… Я явился к вам без греха, без порока, без зла, без свидетеля, против которого я бы сделал что-либо дурное…»…
А вот за всеми этими откровениями следовала волна страстного любовного тока, который вместе с дрожащими губами профессора Цикенбаума пробегал по телу плачущей от счастья девчонки, из-за чего она падала с ним в траву и отдавала ему свое святое чистое тело сначала на земле, потом в священных водах Оки…
И было в этом что-то необыкновенное, тайное, тянущееся к ним из глубины неведомых веков, от всех умерших и ставших давно тенями, но оставивших им свет того великого грядущего, от которого до сих пор исходит страх собственного исчезновения…
Так и я попался на удочку профессора и соединил он меня тогда с устами другой безумной девчонки, и втянула она меня в свои сумасшедшие уста вместе со всеми погребальными заклинаниями из гробниц фараонов, и даже ночью на Оке, где звезды и луна создавали ощущение какого-то странного повторения наших человеческих жизней, и того, что мы называем истиной, правдой, которую все время ищем ит не находим, ибо не можем по настоящему любить и дорожить друг другом, а поэтому все время каемся и повторяем заклинания древних, таких же по сути несчастных людей, и рисуем богов, идолов, и поклоняемся им, и лишь в лоне женщины находим то, за что уже не страшно умереть, дав жизнь тем, кто в ней нуждается, и тому невидимому Мастеру, создавшему нас и наш мир…
Вот так профессор Цикенбаум попался мне как-то раз случайно под руку и стал святым, но вечно неуклюжим по причине своей научной всеядности, из-за которой он прослыл местным безумцем, хотя он знал много языков и таких древних, которых уже не знал никто кроме него, ибо наука, особенно древне-историческая и философическая далеко не всем в этом мире нужна…
А потом эта девчонка назвала себя дочерью Осириса и чуть не откусила мне нос, кажется, она слишком много выпила водки на березовых бруньках и хотела, чтобы Тот и Анубис взвесили на весах мое сердце, но во хмелю спутала мой сосок с сердцем…
Вот так нарвешься на какую-нибудь безумную грешницу, а она на радостях возьмет, да оторвет тебе все твое хозяйство, чтоб принести в жертву древним богам…
Цикенбаум долго смеялся над этим, но мне как пострадавшему было не смешно, и лишь потом, выпив водки, занырнув с девчонкой в Оку, и затаившись с ней на одно сладкое мгновение в камышах, я вернул себя благое расположение духа и звезд мерцающих над нами и Окой…
Мы все умрем, уйдем, но вот сейчас для нас сквозь нас открылась одна правда, а правда в том, что мы почуяли экстаз, а в нем лекарство от ужасного безверья, в котором нет для нас душевного тепла… Аминь!…
Я, Цикенбаум, Стелла и вымирание человечества
– Для чего ты живешь?! – спросил меня как-то Цикенбаум.
– Как ни печально, Арнольд Давыдович, но я не знаю, для чего я живу! – пожал я плечами… Мы опять с ним пили водку на Оке, но уже без дев и без костра… Кругом таял снег, а мы сидели на поваленном дереве и глядели на плывущие льдины в реке…
– И почему весна всегда так неожиданно пробуждает в нас столько странных чувств?! – задумался Цикенбаум.
– Если б я знал, Арнольд Давыдович! – вздохнул я.
– Жаль, что Россия вымирает, и остановить это вымирание, по всей видимости, невозможно! – Цикенбаум выпил водку и даже прослезился.
– И что, мы на самом деле вымираем?! – вздрогнул я.
