Юрий Буйда - Казанский вокзал
– День рождения у деда, – сказала Пицца, наливая Алеше. – Сто лет в обед.
– А этот уже наобедался? – Сняв форменную фуражку, сержант брезгливо переступил через лежащего на полу мужчину. – С такими вот и погоришь, Пицца. Что у него с башкой?
– Ударился. – Пицца вытащила из-под стола табуретку и придвинула к Алеше тарелку с холодным мясом.
– Мишутка где? – спросил Силис, чокаясь с Овсенькой. – Со здоровьицем!
– Тут он, живой-здоровый. – Старик с любовью смотрел на милиционера. – Хороший ты, Алеша, человек, правда!
– А я с тобой и не спорю, – усмехнулся Силис. – Тебе кто морду набил?
Синди пьяно погрозила ему пальцем:
– Я попала в автомобильную аварию, товарищ сержант!
– Это не авария, это ручная работа, – без улыбки возразил Алеша. – Про Громобоя слыхали? Помер. Целый день на тротуаре провалялся, только сейчас за ним выехали…
– Помянем Громобоя! – предложила Барби, уже забывшая о чесноке. – Ну и сволочь он был!..
Мужчина на полу зашевелился и с рычанием сел. Обвел шальным взглядом компанию и вдруг заорал во всю глотку:
О чем задумал, Громобой,Иль ты боишься смерти?
Пицца захохотала дурным голосом, а мужик продолжал:
Ты будешь счастлив двадцать лет,Я слова не нарушу,А ровно через двадцать летОтдашь свою ты душу!..
Синди и Барби зааплодировали.
Взял в руку финское пероИ кровью расписался…
И так же внезапно, как начал, мужик оборвал песню и схватился за голову:
– Вот гады! Ну, гады же! Глянь, что там у меня?
Пицца презрительно скривилась:
– Ничего. Дурная башка только.
Барби протянула ему стакан:
– Поправь головку, лох.
Он не раздумывая проглотил содержимое стакана и уставился на костлявые коленки Барби.
– Я не лох. – Встал – головой под потолок. – Я русский человек. И исключительно православный!
– И как тебя такого уработали? – задумчиво проговорила Синди. – Ну ладно, топай отсюда. Живой – и слава богу.
Он посмотрел на нее маленькими бараньими глазами и вдруг по-детски улыбнулся. Достал из кармана бумажник, не глядя вынул купюру (единственную, оставленную ему Синди).
– Я угощаю, девушки. – Развел руками. – Извини, сержант. Они меня от смерти спасли. Я правильно говорю? Я человек исключительно благодарный! За мой счет, девушки.
Женщины переглянулись.
– Ладно, сядь! – велела Синди. – У нас и без тебя есть что выпить. Тебя как звать, облом?
– Гордым именем Иван. – Скинув пальто на кучу старого тряпья в углу, где Пицца хранила прокатные костыли, Иван сел рядом с Барби, которая сонно шевелила губами и кивала стакану. – За кого пьем? За меня?
И засмеялся собственной шутке. Глаза его, однако, не смеялись.
– За Громобоя, – сказал Овсенька. – Помер который.
– Хороший был человек, – с чувством проговорил Иван, наливая в стаканы и глядя на женщин блестящими глазками. – Гро-мо-бой! В самом деле Громобой?
Синди вяло махнула рукой:
– Да куда ему… Обыкновенный чокнутый. А как выпьет, совсем дурак дураком. – Хрипло хохотнула. – Все Бога ждал!
– Бога?
– Ну. Как найдет на него – шел на платформу и ждал поезда, на котором Бог приедет. Иисус Христос. Наплачешься с дураком… Стоит на платформе, весь как на иголках, прыгает на своем костылике, шею тянет – ждет. Христа – с поезда! Пассажир Христос! А поезд подойдет – начинал метаться, выглядывать, пассажиров за руки хватал: а вдруг этот… или тот? А может, кто видал его? Это Бога-то! – Синди так похоже изображала ужимки Громобоя, что даже Алеша Силис заусмехался. – Я ему говорю: дура пьяная, не ездят Христы на поездах. Да и как же ты его не узнаешь в толпе, если он вдруг и правда явится? Ведь Бог… А он мне: а как же его узнать? На нем погоны, что ли? Ведь он и тогда явился не в царской короне, а как все, и поначалу его никто не признал, и били, и казнили, а если б признали, разве отважились бы казнить?
Овсенька, подавшись вперед, замотал головой:
– Дурак он, девонька, Громобой твой, прости, Господи… Это не мы Бога, а нас Бог будет искать и найдет обязательно. Как же мы Его не узнаем, если Он придет нас спасти? Узнаем, конечно. Он либо знак подаст… Либо еще как…
Алеша Силис холодно посмотрел на старика.
– Интересный вы народ: все хотят за копейку спастись. – В голосе его звучало незлое презрение. – Да чтоб спастись, надо делать что-нибудь. А вы что делаете? Ты на метро с Мишуткой катаешься, эти блядуют да воруют… За это спасать?
– А по-твоему, как в магазине должно быть? Заплатил – получи товар? На хрена такой Бог? – проворчала Пицца, которая несколько раз в году ходила в Елоховскую, после чего запиралась в вагончике и два-три дня кряду пила вчерную.
– Ну, хотя бы верить надо, – продолжал Алеша уже с раздражением. – А кто верит? Ты, что ли? Или ты? Да ты даже не знаешь, кто такой Бог!
Пицца оскалилась:
– Кабы знала, то и не верила б.
Иван поднял ручищи, призывая к спокойствию:
– Братцы, братцы, послушайте! Я много когда-то читал… Сейчас, правда, бросил… Но люблю про это поговорить… Я же исключительно русский человек! А когда русский человек про это говорит? На бегу, в пивнушке, по пьянке, впопыхах – милое дело! Только и это надоедает. Братцы! Конечно спасемся. В говне по уши живем, бездельничаем – это правда, сержант тут в точку: недостойны. Но ведь были бы достойны – тогда кому Бог нужен? Достойным Бог не нужен. Он нам нужен. – Он с грохотом опустил руки на стол. – Все равно спасемся, православные! Русь никогда ничего не делала, да по-настоящему, как в книгах, никогда и не верила, а спасалась, и мы спасемся!..
– То другая Русь была, – возразил Алеша.
– А Русь всегда другая! – Иван счастливо засмеялся. – Одни про нее одно, другие – другое, а она все равно третья! Все равно другая! И насрать! Ура! Наливай!
Алеша со вздохом надел фуражку:
– Ладно, дед, пошли – пацану домой пора.
У выхода из подземного перехода стояла машина «скорой помощи». Угрюмые усталые санитары молча и деловито упаковывали в полиэтиленовый мешок скрюченное нагое тело Громобоя. Чуть поодаль тлел костерок.
Овсенька пнул дымящийся башмак – все, что осталось от нищего с «честно отрубленной ногой», – и поспешил за Алешей и Мишуткой, которые уже скрылись под железнодорожным мостом.
В воняющем мочой и табаком вагоне народу было мало.
Алеша дал мальчику шоколадку, и тот принялся ее бережно кусать, держа над раскрытой ладонью, чтобы крошки не пропадали.
– Кончал бы ты с этим, – сказал Алеша, когда электричка тронулась в сторону Курского вокзала. – Таскаешь пацана с собой – зачем? Либо потеряется, либо потеряешь. А как он расскажет, где живет? Ведь он и писать не умеет…
Овсенька кивнул:
– Прав ты, конечно, Леша. А что же делать? Я бы в деревню с ним уехал, да ведь померла моя деревня, мне говорили, нету ее больше. Значит, тут доживать надо. – Он со вздохом достал из кармана полупустую бутылку. – Будешь? Давай-давай, сынок, у тебя ведь тоже душа есть, я знаю, Леша…
– Чего ты знаешь? – Силис сердито поправил фуражку и, оглянувшись на дремлющих пассажиров, быстро глотнул из бутылки. – Все, остальное ты сам, я в форме.
Овсенька выпил и спрятал бутылку в карман.
Грохнув дверью, в вагон ввалился продавец с лакированной книжкой в руке.
– Любовный роман для взрослых «Эммануэль»! – скучно возгласил он. – В твердом прошитом переплете… Кто интересуется, может полистать, ознакомиться…
Овсенька встрепенулся, полез в карман за деньгами.
– Давай купим, Алеша, почитаем… – Вынул десятидолларовую бумажку. – Молодой человек!
Силис выхватил у него купюру, зашипел:
– Совсем сдурел! Книжка понадобилась! На эти деньги Мишутке можно ботинки купить, дурила!
Овсенька виновато улыбнулся.
– Откуда у тебя доллары?
– Синдюшка дала.
– Спрячь и никому не показывай. Народ сейчас такой, что и за рубли убьют. И внучке не показывай – отберет.
– Отберет, – с улыбкой согласился Овсенька. – Леш, может, возьмешь их у меня? Не умею я с ними…
– Ладно, давай. Поменяю – верну.
Когда подъезжали к Бутову, Мишутка слизывал с ладони последние шоколадные крошки.
Жена встретила Алешу в полупрозрачном халатике.
– Опять своего Овсеньку провожал? – насмешливо спросила она, подставляя щеку. – Филантроп.
За ужином Алеша нехотя ковырял вилкой мясо и думал о Мишутке и о своей жизни с Катей. Детей у них не было, хотя жена давно лечилась. Она была красива волнующей кошачьей красотой, и Алеша терял голову, когда она, капризно изгибаясь всем гладким ленивым телом, манила его пальчиком в постель. Женился он по любви, хотя его отец был против: «А что ты о ней знаешь, парень? Знаешь, чем она до тебя занималась?» Алеша догадывался, но говорить об этом не хотел, боясь деталей и подробностей. Однажды набросился на ее лечащего врача, который сказал ему: «Что ж делать, Алексей Сергеевич, если ее матка так привыкла к абортам, что уже не держит плод?» Он боялся говорить обо всем этом и с Катей, хотя она как-то сказала: «Если хочешь, все расскажу…» Он хотел, очень хотел, но не мог в этом признаться. Догадывался, что долго жить без детей, одной любовью – а жену любил зоологически – невозможно. В самой глубокой глубине его души таилась до поры мысль о том, что однажды он скажет жене все-все-все, и Алеша ненавидел эту мысль, и себя, и даже плакал тайком от Кати, и давил эту мысль как давят башмаком тлеющий окурок… Набравшись смелости, предложил ей усыновить Мишутку, но она лишь чуть-чуть приподняла красивую бровку: «Припадочного? Глухонемого? Не люблю цепных детей…» И больше он таких разговоров не затевал.
