Ильдар Абузяров - Финское солнце

Да и свои руки и ноги Люлли из-за дыма от перекалившегося масла уже видела с трудом. Порой Люлли казалось, что она сама себя приносит в жертву у электрической духовки, что ее кости уже хранятся в мешочке ее дряхлеющего тела. Но что поделать, если, как пояснил сантехник Сантари, котловая энергия – самая эффективная. С помощью нее отапливается дом, греется вода.

Это Сантари рассказал электрику Исскри Пробконенну, когда они устанавливали в квартире Кастро и Люлли электрический отопительный котел.

– Да, и электричество тоже поступает в дом от котлов ТЭЦ, – согласился Исскри.

Люлли слушала их краем уха, смотрела, как ей отчаянно подмигивает Каакко, а сама думала, что семье гораздо лучше, когда жена и мать парит, варит, кипятит и отбеливает именно в котле. А еще возится с ребятишками, которых родила, и купает их в тазике. Тогда ее энергия из котлов, кастрюль и тазиков переливается в кровь и плоть семьи. Поддерживает жизнь и тепло. И все это называется счастьем.

«А может, – с ужасом подумал сантехник Каакко, – прорвало главный котел?» А паровой котел отопления – это священный очаг всего «Дома». Если так, то надо срочно бежать за помощью. Да и без сварочного аппарата тут не обойтись. А сварочный аппарат с двумя баллонами ему одному не подтащить. Значит, надо звать на помощь Тарью, тот никогда не откажет, если беда и надо помочь.

Сколько Тарья себя помнил, он всегда таскал тяжести и получал за это вознаграждение. В школе он таскал флягу с молоком для столовой, а осенью разгружал припасы в овощехранилище. За это ему наливали кружку холодненького молока и отрезали большой ломоть мягкого, теплого еще батона и шматок замерзшего масла. А на овощехранилище он получал вдоволь сладкой моркови и репы.

В свое время он помог Веннике донести от школы до дома тяжелый ранец, чем и вызвал ее расположение. Когда же они оказались вместе в квартире, Тарья не бросился сразу на девушку, а помог ей сначала в уборке: вынес мусор, выбил ковры. И тем покорил сердце Веннике окончательно.

А потом Тарья с Веннике сблизились и поженились. Причем сближались они с Тарьей всегда в любимой для Веннике позе – она наверху, согнувшись. Тарья легко нес Веннике из загса. А от свадебного кортежа до ложа в первую брачную ночь так и вовсе летел. У Тарьи были сильные руки и большое сердце. Он плакал, когда выносил из роддома их с Веннике малыша. Руки почти не чувствовали тяжести, а вот большие горячие капли слез давили на щеки.

Чтобы жить отдельно от родителей, Тарья и Веннике снимали квартиру. Вначале это было терпимо, но, когда родился сын, расходы возросли, а работы не стало. Тарье пришлось уйти с вокзала. Перебравшись на «холодильник», Тарья хорошо вписался в артель. Но на «холодильнике» платили мало, а цены на электричество и тепло росли не по дням, а по часам. В их с Веннике квартире стало прохладно – приходилось экономить на отоплении. Ребенок мерз, а они всё не могли позволить себе батарею.

– Хочешь подкалымить? – подошел однажды к Тарье бригадир артели Бугор.

– А как? – спросил Тарья.

– Есть один план. Но работать придется внеурочно. Иногда и ночью.

План заключался в том, что их артель должна была разгружать угнанный для Урко и Упсо вагон. Они выстраивались цепочкой и передавали друг другу короба с тушенкой. Каждая пятая-шестая коробка кидалась не в фуру, а под вагон, прямо на пути. Там ее подхватывал Тарья и тащил в сугроб. Хочешь жить – умей вертеться.

По ночам они наведывались на родной склад. Внизу у массивных ворот ангара была большая резиновая подкладка. Если приподнять ее вилкой погрузчика, то на петлях чуть приподнималась и сама воротина. В щель вполне мог пролезть человек. Погрузчик стоял на территории логистического комплекса. Взяв в долю охранников, Тарья с подельниками из бригады ночью проникал на территорию склада. А там с помощью погрузчика и собственной расторопности – и в ангар. Брали по чуть-чуть. К примеру, бутылку оливкового масла из одной коробки с одного ряда, а потом, через несколько стендов, другую. Складывали в «челночьи» сумки и пропихивали под складом.

Затем товар на машинах развозили по своим квартирам. В течение недели товар по бросовым ценам предлагали в тот или иной мини-маркет. Хозяева киосков и магазинчиков брали дешевые продукты с удовольствием, поскольку гипермаркеты Хаппонена-старшего практически убивали все торговые точки на несколько километров в округе. Тем более что Хаппонены позволяли себе демпинговать. Но Тарья и компания не дали умереть малому бизнесу, чья торговля с их легкой руки пошла лучше. Помогал Тарья выжить и одинокой старухе Ульрике, подкидывая ей дешевые семечки. Самому Тарье грызть семечки было недосуг, да и Веннике не нравилось выметать семечкины шкурки-кожурки.

В семье появились кое-какие деньжата. Не абы что, но заплатить за квартиру и тепло хватало. На их столе не переводились такое полезное для Веннике оливковое масло, сгущенка и тушенка. Но Тарье всё чаще приходилось уходить по ночам. «Третья смена, – объяснял он Веннике. – Сегодня опять третья смена».

Сначала Веннике мирилась с отлучками мужа. Но однажды она взяла щетку и стала чистить грязнющие брюки Тарьи. Еще бы: Тарье теперь частенько приходилось ползать под воротиной ангара на пузе. Тут-то она и обнаружила несколько длинных белых волос. Веннике так расстроилась, что весь вечер пролежала лицом к стене.

Я тоже не прочь прилечь. Я иду к дивану, а мои мысли от Веннике и Тарьи плавно перетекают к Пертти.

Потому что Пертти последнее время только и делает, что лежит на своем засаленном диване и засаленном матрасе, повернувшись лицом к стене. Он повернулся к ней, когда понял, что его круг завершен, что он должен уйти, оставив свое место другим: сыну от первого брака Топи и еще молодой жене Сирке.

Каждый раз, повернувшись к стене, Пертти видит одни и те же узоры. Обои стары и просалены, а узоры сакраментальны и вечны. Они говорят о непреходящем смысле жизни и бытия. О том, что мы, умерев, не исчезаем, но уходим в сакральный мир предков.

Но Пертти от этого не легче. Что он скажет своим предкам, придя к ним? Что он успел сделать за свою мигом пролетевшую жизнь? Продолжить род, воспитать хорошего работящего сына. Да, он родил сына, но разве мы – червяки, живущие только ради того, чтобы пожрать и размножиться? Вот какие мысли не давали Пертти успокоиться и заснуть. Или заснуть и уже успокоиться. И червяки с раками грызли его изнутри.

От мыслей о беспомощности своей Пертти было больно вдвойне. Болело где-то в районе кишечника под печенью и еще в душе. Вначале Пертти не говорили, что у него рак, а сам понял он это не сразу. Просто чувствовал, что загнил и зачервивел.

И не то чтобы Пертти был глубоким стариком, хотя и выглядел куда старше своих сорока девяти. Просто он чувствовал, что разлагается изнутри. Что газы выходят из него непроизвольным образом. Что тело превратилось в помойку. И запах изо рта. И простыни липкие, словно они варятся в баке, кипят, тлеют вместе с торфяным огнем, как на болоте, и потому пахнет от них бомжатником.

Он вспоминал, как ему досталась квартира в этом кондоминиуме. Как он стоял в очереди, требовал, ругался. Может, отсюда такой запах и полное отсутствие аппетита. Но, с другой стороны, его жизнь прошла не совсем уж бездарно. Да, если глянуть с другой стороны, было чувство, что круг прошел не зря, что успел родить сына. Построить дом, эту вот клеть. Оклеить его обоями. А теперь сын повторяет его путь, продолжает его бытие. Круг завершен. У него была своя страна, свой род, свой язык, свой дом и свой сын.

– Спасибо, спасибо, – шептал Пертти тайным хозяевам и служителям дома, повернувшись к вечным узорам. – Спасибо вам, спасибо за всё.

Пертти считал, что всех и всё в этой жизни следует благодарить. А особенно – служителей «Дома» и его домовых. В сущности, Пертти был сейчас главным священником нашего кондоминиума. Он чуть ли не единственный, кто каждый миг и час благодарил домовых и общался с ними.

А жена – еще молодая женщина и может еще успеть реализовать себя. У нее всё еще впереди.

Лежа в своей комнате, Пертти слышал, как сантехник Каакко тискает его Сирку, как он щупает и мацает ее. И как она повизгивает и хихикает в его объятиях, словно блаженная. Благо, их квартира большая, трехкомнатная, так что есть куда привести мужика, чтобы любовники могли вести себя несдержанно и громко.

«Молодец, сынок, – думает Пертти про Каакко со слезами на глазах. – Зажимай ее крепче, чтобы она смогла разродиться новым потомством. Спасибо, спасибо тебе».

Сам не зная почему, Пертти называет Каакко сынком. Может, потому, что они с Сиркой хотели, чтобы у них родился еще один сын. А еще потому, что очень любит свою жену и хочет, чтобы ей было хорошо.

«Ничего, она еще молодая, – думает Пертти. – Пусть повеселится».

Просил он ее только об одном: чтобы не выходила замуж за актера.