Михаил Першин - Еська
Вышел на поляну, а под дубом-то – Медведиха! Неужто и её осилил? В том-то и история, что и её!
Чего Медведиха баяла, того мы с вами перетолковывать не станем, потому уж слово в слово энту песнь горестну знаем, а только выслушал её Еська, да и не стал утешать, а, насупротив того, тако слово молвил:
– Ты, – говорит, – мне, Мишанюшка, сосёнку посмолистей завали.
Это Медведихе плёвое дело. Навалилась и сосну повалила.
– А ну-ка, – Еська кличет, – Волчихушка, обломай-ка все ветки с сучками.
Волчиха из-за деревьев выскочила да вмиг все сучки обломала.
– А теперь, Заюшка, очисть сосёнку от коры.
Зайчиха прискакала да вмиг ствол добела обгрызла.
Следом Лисица прибежала. Хвостом виляет, спрашивает:
– Чего это ты меня в помогу не кличешь?
– Погоди, – Еська в ответ. – Кликну и тебя.
Достал ножик, да из сосны девку вырезал.
– Вот и твой черёд пристал, – Лисице говорит. – Дай-ка мне клочок шёрстки своей рыжей.
Взял шерсть, в смоле сосновой вымазал да промеж ног девке приладил. Поставил её посредь поляны, а сам за деревом укрылся. И звери попрятались.
Час миновал, другой пошёл. Слышат: ветки затрещали. Идёт кто-то. И точно: из чащи мужичок выходит. Сам с вершок, а залупа с горшок. Увидал девку, остановился. Глаз с рыжего клочка не сводит. Потом как кинется, облапил её, да и прилип.
Тут Медведиха из своего укрытия как выскочит, лапу занесла над ним. Пришибла бы, кабы её Еська не остановил.
– Погоди, – говорит и к мужичку обращается: – Что ж ты, охальник, зверей лесных позоришь? Мало ль ты девок человечьих попортил?
– Не казните меня. Выслушайте сперва историю мою. Зовут меня Милентием. Был я некогда красив та́к, что девки мимо пройти не могли. А бабы – те вовсе проходу не давали. Сладко мне жилось на свете. Шёл я раз по дороге, слышу: кличет меня кто-то. Гляжу: старушонка в яме. Такая гадкая, аж свет божий позорит. «Подсоби, – молвит, – сынок». А я ей: «Какой я тебе сынок? Уж правнуки твои, верно, в земле сгнили, а ты всё небо коптишь. Не жди от меня помоги, а коль сгинешь ты вовсе, так и то мне люди в заслугу поставят». Сказал так, да и елду свою показал: вот, мол, тебе вся моя помога. И тут у старой рука-то вытянулась да аккурат до моей мотни. Хвать за залупу и стала тянуть. И всего меня в неё втащила. Только чуток ног да рук, да от головы маковка одна снаружи осталися. Стал я сам с вершок, а залупа с горшок. А она ещё сказала: «Будешь ты отныне любую тварь женска пола еть, передыху не зная». Так что не своим хотением, а злокозненными чарами я вас, зве́рушки, обидел. А теперь, когда знаете, что было со мной, убейте вы меня, горемычного. А иначе освобожусь я, да и сызнова за вас возьмусь, и уж мандушкам вашим спасенья не видать.
Только молвил он это, как девка сосновая голос подала:
– Как это ты, мил-друг, освободишься-то? Будто я тя выпущу! Вечно будешь в объятиях моих.
– Погодь-погодь, – Еська смекает. – Яблочком не желаешь угоститься? И старушкин подарок из котомки достаёт.
– До гостинцев ли мне! – Милентий застонал.
– А ты отведай.
Тот яблочко надкусил, да и расти стал. Пока доел, превратился в такого ладного парня, что и звери обиды свои позабыли. А ка́к яблочко сочное было, то сок его на девку брызнул, и она живой да мягкой стала. Только шерсть рыжая на мандушке как была, так и осталась.
– Пойдём в деревню, – Милентий зовёт.
– Нет уж, я в лесу родилась, тут и жизнь коротать буду.
– И то верно, – он молвит. – Неровён час, узнают мужики, что это я всех девок перепортил, зашибут ведь.
Так и остались Милентий с Соснушкой в лесу жить.
А Еська дале пошёл.
КАК ЕСЬКА ЕБИЦКУЮ СИЛУ ОДОЛЕЛ
1
Шёл Еська куда дорога вела. Она направо, и он направо. Она налево, и Еська туда. Мосток так мосток, овраг так овраг.
Дошёл до корчмы.
Корчмарша на крыльце сидит, рукой голову подпирает.
– Здоро́во, хозяйка!
Та только головой кивнула.
– Чего грустна? Принимай гостя, враз развеселишься.
– Ну заходи, человек прохожий.
Встала, подолом перед носом Еськиным шварк. Пятки только белые мелькнули.
Зашли. Сел Еська за стол.
– Чем расплачиваться будешь, человек прохожий? Серебро есть, аль товар какой?
– Серебра у меня немерено, да как на грех, обронилось по пути. Вишь, сколько на дороге лежит?
– Да то ж пыль.
– Вот это моё серебро и есть, – Еська во весь рот щерится.
Она и руки в боки. Брови нахмурила:
– Так чего ты хочешь?
– А чего все другие прохожие хотели?
– У других прохожих грош за душой водился.
Слово за слово, она его взашей гонит. А тут на порог новый гость вступил. Ростом под притолоку, плечи дверь загораживают, ус кверху торчит, за ресницы цепляется. Горсть монет на стол высыпал, да как крикнет:
– Эй, хозяйка! Вина тащи. Да не бутыль, а бочонок. Мяса давай. Да не ногу, а барана цельного. Хлеба ковригу на полпуда неси.
Уж такому-то гостю хозяйке улыбнуться б. Да не тут-то было:
– Садись, – говорит, а сама обратно хмурится. – Щас принесу.
Ну и Еська промеж дела в уголке пристроился. Может, думает, от этакого едока что и мне достанется.
Куды там! Ни косточки, ни крошки не оставил. Всё дочиста слизнул, будто и не было ничего на столе. Но и тут баба не удивилась, не спросила, откель он такой явился. Нет, Еська смекает, неспроста это.
А гость-то нажрался, да и, как водится, руку хозяйке под юбку запускает, промеж ног попасть хочет. И снова она – ничего: не осерчала, не обругала его, но и не улыбнулась, не ободрила. Отошла просто.
– Погоди-ка, хозяйка, – он говорит. – Больно ты хмура. Так ли надо гостей привечать?
– Да много вас тут бродит, не напривечаешься.
– А ты не всех. Ты одного. Аль не слыхала, как говорят: каков едок, таков и ебок. Уж я не посрамлю мужского звания.
А баба-то в слёзы:
– Да отстань, окаянный. Будто б я сама не желала поваляться? Будто у меня внутри не горит всё огнём негасимым?
– Так а что ж ты нелюбезна така?
– Да где уж любезной быть! Муж у меня – Ебицкая Сила.
– Так он что ж, вовсе тя, что ль, заёб?
– Куды там! Раз-то в год это есть. Грех сказать, что нет. Так отделает, что неделю в себя прихожу. Да чтоб силы этой самой ебицкой набраться, он год без дня на полатях спит. После на день глаза отворит, за меня примется. Да и вновь на срок этот клятущий, на год без дня, сваливается. А я неделю-то в себя прихожу, другу неделю лебёдушкой летаю, третью-то неделю павой ступаю, а опосля четвёртой сызнова огнём горю. Этак-то и живём. А ещё бают, триста уж лет ему, шестерых жён в могилу загнал. А чё ему сдеется, по дню-то в год живёт, ирод. Ох, чую, и седьмая скоро за теми горемычными пойдёт, и некому меня и оплакать будет.
– Да что ж ты, – гость говорит, – бабьим своим добром не пользуешься? Пущай он раз в год твою бороздку проборонит, а год-то без дня – твой.
– Да кака́ борозда-то? Об чём я и толкую! Прежде чем спать завалиться, он её, мандушку-то мою, слюнёй своей заклеивает. Вот этак-то палец облизнёт, по щёлке проведёт, и готово: ровно всё, шва не сыщешь.
– А как же он обратно её расклеивает?
– А вот как. Проснётся, поставит меня рачком да в сраку дунет – щель и разойдётся. Во́ каков дух в нём ебицкий за год без дня набирается.
Тут гость смеяться начал. Минуту смеялся, другую, полчаса. Через час успокоился, говорит:
– Ловко! Ну, да и я не слабше него дунуть сумею. Становься, я сейчас тебя ослобоню.
Бабе-то страшненько: ну, как муженёк, проснувшись, заметит, что без него на жёнкину ниву пахарь сыскался. Да больно стосковалась, видать.
На коленки встала да юбку сама на голову задрала. А жопа-то у ей гладкая, чистая, золотится аж. Свет с окошка косо по ей скользит, сквозь пушок проныривает. И промеж половинок круглых дырочка малая. Зато уж дале ни складки, ни щёлки – ровное место.
Гость сзади пристроился, тоже на коленках, понятное дело. В самую ложбинку носом упёрся. Да как надуется. Она аж зубами заскрипела. Больно ей, видать. Да ещё б не больно: он красный, у ей слёзы из глаз катятся. Только ничегошеньки не ладится. Она уж раздулася, бедная, а щель не отворяется.
Вдруг он как перданёт с натуги. Аж портки на заду лопнули. Вскочил, уж и не красный, а чёрный рожею.
– Тьфу на тебя! И на мужа твоего злоебучего.
Хвать шапку, да так с разодраными портками с порога и побёг.
А она как стояла, так на пол и повалилась. И не плачем заплакала, а воем завыла.
Еська из угла вышел, по волосам её гладит, слова разные говорит:
– Не плачь, мол, не горе это у тебя, а так, горюшко. Я тебе пособлю.
Она только рукой машет: мол, богатырь такой не пособил, куда ж ты, желторотый-то, лезешь.
А Еська недолго думая хвать нож со стола.
– Отворяй ноги, – говорит.
Она сперва напужалась, а потом лишь вздохнула:
– А, всё уж равно. Пропадать, так и пущай.
Он как промеж ног резанёт. Глядь: а кровь-то и не идёт. Видать, в саму точку попал, ровно по щёлке прошёлся. И краешки её разошлись, на стороны загнулись, словно воротничок слюнявый.
