Людмила Загоруйко - Куклы Барби (сборник)

– Девушка, вам не скучно? – Мне скучно и плохо, глупый столичный, невероятно красивый индюк.

Светлая псковская ночь догорает зарницами. На школьном козырьке примостились два толстопузых, розовых амура. Один из них плачет: сломал стрелу, намочил где-то лёгкие крылья. Они отяжелели и повисли, не подняться, не взлететь. Другой – утешает, вытирает приятелю слезу, что-то шепчет ободряющее на ухо. Они берутся за руки, взлетают, делают круг над школой, двором, машут кому-то ручонками и кричат: «Мы ещё встретимся!» Их никто не слышит и не видит. Уставшие девчонки спят под крышей школы сладким молодым сном.

Перевёрнутое утреннее небо болит в голове. Пора вставать. Сегодня едем домой. Прощайте, Пушкинские горы! Мы никогда больше не увидимся. Юльку провожает Тютрин. Она серьгой виснет на нём, светится счастьем.

Ещё только один семестр набухшая животом Юля проучится с нами, потом укатит к мужу в Питер, к белым ночам, разводным мостам, БДТ, улице зодчего Росси, Невскому. Люсуня, уставшая от попыток женить на себе хоть какого-то офицерика, уедет, наконец, на свой абрикосово-вишнёвый Донбасс. Может, там ей повезло, мечта сбылась, трансформировалась в угрюмого, в меру пьющего, добротного семьянина-шахтёра.

Февраль. В витринах праздничные валентинки. Шары-валентинки, подушечки-валентинки и много алых длинноногих роз. Святой Валентин, помоги, обласкай и прости. Я давно выросла, повзрослела и даже успела постареть, но где-то там, в середине себя, остаюсь прежней бесшабашной, надменно-капризной девчонкой и до сих пор падаю в лужи, виртуальные и настоящие, ворочаюсь по ночам и вздыхаю, грущу и не могу забыть.

Мы лелеем и холим истории, которые с нами произошли, сбылись и зарубцевались в памяти. Сколько их не состоялось, не осуществилось по недоразумению или нашему капризу. «Девушка, вам не скучно?» – образ его давно стёрся и забылся, но вот фраза, одна-единственная, запомнилась навсегда. Может, когда-то очень давно, в прошлой жизни, я отвернулась от своего счастья.

Милые девушки, не капризничайте и не упускайте шанс. Туфелька Золушки, по большому счёту – уловка, крючок, на который попался видный жених. С днём Святого Валентина! Любите и цените друг друга.

Мы учились на факультете невест, филфаке. Мы ходили на пары, не слушая, просиживали лекции, отбывали трудовую повинность, обычно полторы пары, больше – не выдерживали. В маленьком Вавилоне всё было чудно и замечательно весело.

Колоритная тучная доброньская мадьярка Жужа очаровывала нас талантливой эксцентричностью. Ей верой и правдой служил щуплый, как цыплёнок, двадцатилетний паж Тиберий. Он челночил во имя неё, доставлял с автостанции в общежитие регулярно присылаемые родителями тяжелые сумки с отборной, одна в одну, доброньской картошкой, румяным салом, обильно припудренным красным перцем, банками домашней свиной тушёнки, кифликами, кнедлями, кислой капустой, шкварками, готовым сегединским и домашними, с корочкой, жареными курами. Сумки сами по себе оргично-кулинарно, до умопомрачения, пахли даже на улице.

Жужа любила поесть сама и наливалась плотью, паж Тиберий ел при ней, ритуал, способствующий пищеварению, но на глазах таял, не в коня корм. Жертвенный огонь культа еды, чтобы не погас, переносился в аудитории. Она приходила на лекции, как будто собралась в двухдневный поход, с пирожными в картонках и огромным термосом с кофе, подушечкой, которая у славян ласково называется «думочкой», но тут точки применения были диаметрально противоположны. Жужа на «думочке» не лежала, а монолитно восседала. Ноль внимания на преподавателя, Жужа в своей струе. Белая, плавная, полная рука открывает термос, запах кофе мгновенно заполняет аудиторию, напиток разлит в походные чашки. Выпечка на салфеточке рядом.

На Тиберия Жужа видов не имеет, вероятно, парень чахнет от безнадёги. У неё большой крепкий дом, земля, хозяйство, и родители стимулируют дочь на поиск богатого жениха. Он обязательно появится, в этом Жужа ни на минуту не сомневается, а пока пичкает своего пажа, как рождественского гуся. При беде пригодится.

Приходили в аудитории чудаковатые поэты в широкополых фетровых шляпах, их розовые щёки молочно светились, усы, как у молодых котов, топорщились во все стороны.

Наш нетрадиционной ориентации сокурсник Юра Лясковский щупает новое, купленное бельё Оли Мостовой, любуется. Ольга вышла замуж за тридцатилетнего старичка-болгарина и готовится летом посетить родину мужа. Юра любит разнообразие. Ему белья для вдохновения мало. Он роется в сумочке соседки в поисках чего-то интересного, нюхает духи, изучает косметику. Лясковский не выносит балконов и ступает на них с осторожностью, как на деревянную доску через бурный поток. Он не любит собак и декана, который может что-то заподозрить, а может и нет. Так, на всякий случай, он вносит его в список неблагонадёжных, даже опасных для своей жизни вещей, людей и предметов. Юра лысоват и носит парик, который сдувает ветер на пешеходном мосту. Парик кубарем катится, он гонится за ним, ловит, нахлобучивает на место, покупает чёрную с полями шляпу, хотя больше любит «котелки» и прикрывает ею, как крышкой, голову, чтоб держался парик.

Аудитория времени не теряет, живёт своей жизнью: кто-то вяжет, кто-то играет в карты, кто-то просто спит. Время тянется долго, и только изредка атмосферу неопределённости и застоя разряжает неординарный педагог или выходка студента.

Любил иногда переусердствовать знаток античности. Аудиторию вдруг сотрясало его рокочущее: «МЕ-ДЕ-Я». Он взрывался голосом, мощно, бурлил, рокотал, как фонтаны Петергофа в день открытия сезона. И спицы замирали, кофе разливался, капал на «думочку», спящие выходили из летаргии, а прилежные, конспектирующие преподавателя студенты теряли мысль и ставили жирную точку посередине предложения.

Далёкие образы оживали, где-то там, за чертой бытовых приличий, страдала и мучилась прекрасная Клеопатра. Злополучная Медея, обуреваемая слепой страстью, губила соперницу (так ей и надо), вершила расправу над своими детьми (как распустила нервы). Бедные ребятишки, разве они виноваты, что эта тигрица прижила их от предателя Ясона. «Все мужчины одинаковые», – с историческим знанием жизни произносила Жужа и запивала фразу кофейным глотком. Прародительница феминисток Сапфо с острова Лесбос игриво грозит нам пальчиком, налегает на поэзию, музыку и танцы. Она плетёт вокруг себя кружево загадки и тайны для вечности (закроем глаза на некоторые подробности интимной жизни, не наше это дело), создаёт свой стиль и свою знаменитую сапфическую строфу. Мучит нравоучениями зануда Гораций. Известная троица Софокл, Эсхил и Еврипид под завязку усложняют жизнь примерами драматичности бытия. Голова идёт кругом от всех этих прибитых древней пылью перипетий. Да ну их всех, придумали гекзаметр и раскачиваются на нём, как на волнах. У нас тоже кое-кто знает толк в серфинге. Тут за окном весна, а вы все зудите нравоучениями, как толстые осенние мухи. Кто это? Овидий. «Метаморфозы». Дай глянуть. Звонок? Подожди, не оторваться. Как молит, зараза, как стенает. Овидиевская строка – морской прибой. Ты лежишь на надувном матраце, вокруг разлита лазурь воды, ты точка, ничто среди этой безбрежной глади, качаешься на волне и медитируешь. А какие слова. Если мне кто-то когда-то так скажет о любви… В конце концов, что за глупая античная стерва. Открой любовнику дверь, впусти, наконец, прими и благодарно обласкай.

Мы пялимся на странноватого преподавателя латыни в неизменной светлой обуви, вздрагиваем от выходок импульсивного психолога, бьющего о кафедру увесистым томом. Он разрывает тишину криком-кличем: «Увага!» и доводит нас до полуобморочного состояния. Мы горячо любим умницу, знатока русской литературы начала двадцатого века, больного, маленького Евгения Павловича, но пары его пропускаем, потому что традиционно сачкуем.

Эта женщина невыносимо скучна, как вся апокрифическая литература. Вообще-то я хочу познакомиться с хорошим парнем, а тут терзайся от скуки и слушай «жития». К чему мне сейчас эти старцы-мумии? Не могу, сил больше нет. Я оглядываюсь и вижу серьёзные глаза Дегтярёва в опушке густых девичьих ресниц. Он – весь внимание. Во мне просыпается змей-искуситель или Лолита или оба эти прохиндея вместе взятые. Ничего себе, припух, слушает ахинею.

– Дегтярёв! – зловеще громко шепчу я.

– Что? – возвращается он в реальность.

– Дай я тебе что-то скажу.

Дегтярёв наклоняется над столом и подставляет мне ухо. Я разворачиваюсь всем телом к нему и осторожно кусаю за мочку.

– Сумасшедшая, – возмущается он и пробует спастись. Я крепко держу его шею, не отпускаю.

– Поцелуй меня, уважь, понимаешь, нахлынуло, так скучно.

– Хорошо, сейчас, отпусти, не насильничай. Только добровольно, принудительно – не могу.

Мы возимся минут пять. Я требую поцелуя, он изворачивается и придумывает массу причин ускользнуть, хотя, по сути, не возражает. Коваленко сидит рядом, улыбается. Переключаюсь на него, но тут неинтересно. Он игру оборвёт, включит вековую еврейскую иронию и запорет спектакль. Я стараюсь во всю для себя и зрителей. Дегтярёв по-девичьи кокетничает: ресницы хлопают, глаза невинны, как у ангела. Сергей больше снисходителен. Он смотрит на нас свысока, как будто умудрён и всё давно знает. Ещё бы – внук профессора Подражанского, основателя одной из кафедр на медфаке. Книги в его огромной четырёхкомнатной квартире над «Ключиком» до самого потолка по всей анфиладе комнат. Выкрашенная в розовый цвет бабушка, вдова знаменитого деда, безучастно греется под солнцем на балконе в кресле-качалке. Паркет под ногами скрипит тайнами. Спустя несколько лет он скажет: «Наша семья истратила годы, чтобы стать украинцами, а потом столько же времени ушло на возвращение на круги своя, в еврейство», женится на однокурснице из Калуша и махнёт навсегда в Израиль. Ещё ходит по коридорам университета слава Леонида Михайловича Ауслендера, преподававшего иностранную литературу. Слушать его лекции уже было почётно. Коваленко знал его приватно, продолжал общаться и после отъезда преподавателя в Москву.