Михаил Армалинский - Тайные записки А. С. Пушкина. 1836-1837

При подготовке «Тайных записок» к изданию состоялась весьма интересная переписка с американским издательством «M.I.P. Company» и самим Михаилом Армалинским. В результате публикатор и правообладатели согласились на мелкую стилистическую правку (в частности, заменены инициалы героев – русские на латинские, уточнена пунктуация и сделаны еще некоторые незначительные изменения), но сама книга в точности воспроизводит американскую публикацию 1986 года, неоднократно тиражировавшуюся как по-русски, так и в переводах на другие языки. Что же до содержания, духа эпохи, достоверности фактов, оправданности языка «Записок» (а если верить «Необходимому предисловию», текст является переводом зашифрованного французского подлинника, ныне безнадежно утраченного), то за все это отвечает автор, кем бы он ни был. Многажды разруганные, обвиненные во всех смертных грехах, разобранные исследователями по косточкам, «Тайные записки», мы надеемся, начинают новый этап своего многострадального бытия – в России. Вероятно, и это издание в серии «Русская потаенная литература» вызовет споры, нападки или восторги, новый виток практической «парапушкинистики». Но как сказал некогда сам герой «Тайных записок»: «Хвалу и клевету приемли равнодушно и не оспоривай глупца».

Необходимое предисловие

В 1976 году я решил эмигрировать в Америку. Чтобы собрать деньги на отъезд, я стал распродавать свою библиотеку.

Ко мне в комнату потекла череда друзей и знакомых, а потом и чужих людей, желающих купить мои книги. Однажды ко мне пришел старый и благообразный человек. Он представился как знакомый моего знакомого, имени которого я не мог припомнить. Впрочем, в то время я уже и не заботился, кто ко мне приходил, главное было – чтобы он купил книги.

Мой гость назвался Николаем Павловичем. В глазах его жил свет давних времен, который с годами не слабеет, а усиливается. Николай Павлович выбрал несколько книг по русской истории, но, узнав цену, купил только одну. Он сказал, что у него нет с собой больше денег и что он зайдет завтра вечером забрать остальные книги. Он пришел, как и обещал, и мы разговорились. Я предложил ему выпить чаю; он с радостью согласился.

Его белые зубы звонко ударялись о чашку, и он смущенно объяснил, что еще не привык к новому протезу.

Николай Павлович прямо спросил меня, собрался ли я уезжать. «Если отпустят», – сказал я. Он заметно оживился, узнав о моем намерении, и уже беззвучно обращался со второй чашкой чая.

В разговоре выяснилось, что он живет один, неподалеку от меня, в коммунальной квартире. По профессии он историк, и предмет его исследований – первая половина XIX века. Когда я рассказал о себе, он попросил меня дать почитать мои стихи. Я дал ему несколько листов. Он не стал читать стихи при мне, а свернул листы в трубочку, засунул их во внутренний карман пиджака и сказал, что будет читать их дома. Мне это понравилось. Он мне вообще нравился. Не по годам стройный и подвижный, он мог сойти за мужчину средних лет, если смотреть на него со спины. Только лицо, шея и кисти рук не оставляли сомнений в его возрасте.

Через несколько дней Николай Павлович опять пришел ко мне, и мы допоздна говорили о поэзии. Он спросил, собираюсь ли я взять с собой свои рукописи. Я сказал, что попытаюсь переправить их через голландского посла. И тогда он попросил передать послу его рукопись. На мой вопрос, о чем эта рукопись, он предупредительно заверил меня, что в ней нет ничего антисоветского и что это – дневниковые записки конца тридцатых годов прошлого века. Записки эти были зашифрованы, и Николай Павлович работал над их расшифровкой много лет. Особую сложность составляло то, что записки были написаны по-французски, за исключением отдельных русских слов и выражений, но безупречное знание языка помогло Николаю Павловичу довести дело до конца и, расшифровав, перевести все на русский язык.

Я поинтересовался, чьи это записки, но он ответил, что пусть это будет для меня сюрпризом, если я соглашусь передать их голландскому послу. Я согласился.

Николай Павлович решил принести записки вечером накануне моего отъезда в Москву – тогда я уже получил разрешение и носился по городу, добывая различные справки, необходимые для получения визы.

– А почему бы вам не попытаться издать записки здесь? – наивно спросил я его. – Ведь, если они представляют исторический интерес, их могут опубликовать – полтора века обезопасят любые события.

– Заблуждаетесь, молодой человек, – возразил мне Николай Павлович, – вне зависимости от того, сколько веков прошло, кумир – если он все еще кумир – остается неприкосновенным.

Николай Павлович опаздывал, и я уже отчаялся его увидеть. У подъезда стояло такси, которое должно было отвезти меня на Московский вокзал. До отхода поезда оставалось меньше часа. У Николая Павловича телефона не было, адреса его я не знал, и я уже решился уходить, как раздался звонок в дверь. Это был он. В руках он держал папку с тесемками. Он тяжело дышал – лифт был сломан и ему пришлось взбираться на пятый этаж. Я положил папку в сумку, и Николай Павлович проводил меня до такси.

– Я позвоню вам. Бог в помощь. – сказал он, прощаясь со мной.

В такси я с жадностью раскрыл папку: на первой странице было выведено крупными буквами: «А. С. Пушкин. Тайные записки 1836–1837 годов». Я перевернул страницу – почерк был такой мелкий и витиеватый, а в машине было так темно, что я ничего не мог разобрать и решил прочитать записки в поезде.

Мое место было на нижней полке. Напротив меня оказалась толстая баба с лицом профсоюзной активистки. На верхних полках тоже залегли чьи-то тела.

Поезд отправился без опоздания. Я взял сумку и стал протискиваться в туалет, в надежде почитать там. Но огромная очередь не предвещала спокойного чтения. Я вернулся в купе: свет был уже потушен и все спали. Мой ночник не работал, и я решил отложить чтение – уже было за полночь, поезд прибывал рано утром и день предстоял тяжелый. Я думал, что у меня будет время почитать записки до открытия голландского посольства[3].

Но, подъезжая к посольству, я увидел длинную очередь, вдоль которой прохаживались милиционеры. Я встал в очередь и понял, что лучше никуда не отлучаться, если я хочу сегодня попасть на прием к послу. А читать в очереди я не рискнул.

Когда посольство наконец открылось и подошла моя очередь войти в кабинет посла, меня осенила мысль о странных совпадениях: записки Пушкина я получил от тезки Николая Первого, и передаю я их через голландского посланника, которым когда-то был злополучный Геккерен, для отправки на Запад, куда Пушкин безуспешно мечтал попасть…

На заученную по-английски просьбу – переправить мои рукописи – посол ответил вялым отказом. Тогда я решил оставить сумку с рукописями и записками, будто по забывчивости. Я поставил ее на пол рядом с креслом, на котором сидел, и задал послу какой-то вопрос, чтобы отвлечь его внимание. Потом я догадался, что он прекрасно понимал мои намерения.

Я попрощался и направился к выходу, в страхе, что меня окликнут и попросят забрать сумку. Но никто меня не окликнул.

В Ленинград я возвращался налегке, освобожденный от груза своего и чужого творчества. Мне не терпелось увидеть Николая Павловича, чтобы взять у него копию записок и прочесть их без помех. Но Николай Павлович мне не позвонил и ко мне не зашел. У меня же не было ни времени, ни возможности разыскивать его, не зная ни фамилии, ни адреса. Да и до отъезда у меня оставалось всего несколько наполненных суетой дней.

…Через год после моего приезда в Америку я получил пакет со своими рукописями и записками Пушкина. Я сразу принялся за чтение записок и, признаться, был ошеломлен степенью откровенности в описании интимных подробностей.

Я знал, что известные дневниковые записки Пушкина заканчиваются 1835 годом, что существует легенда о его записках последних месяцев, которые он якобы завещал опубликовать не ранее, чем через сто лет после его смерти. Я читал истории об охотниках за этими записками и о преступлениях, совершенных ими, чтобы заполучить добычу.

Однако не надо было быть пушкиноведом, чтобы заметить, что записки, оказавшиеся у меня в руках, весьма далеки от пушкинского языка и стиля. Я объясняю это тем, что Николай Павлович переводил с французского и не обладал талантом стилизатора. Может быть, это даже к лучшему, что записки были написаны по-французски: перевод позволил внести современные интонации в повествование, приближая его к современности.

Так Шекспир, речь которого становится все более чужой для каждого нового поколения английских читателей, в России по-прежнему современен, ибо язык его постоянно освежается новыми переводами. Каким бы прекрасным ни был язык писателя, он старится и умирает, и только идеи, изъявленные писателем, продолжат жить вместе с человечеством, возрождаясь в новой плоти переводов и пересказов. Посему не язык писателя, а его идеи будут стимулом для перевода его произведений в будущем. Не парадоксально ли, что наступит время, когда Шекспира в подлиннике будут читать только редкие лингвисты, а восхищаться им будут иноязычные читатели по новым переводам, и, чтобы сохранить интерес к нему на его родине, Шекспира придется пересказать английским языком будущего. Русским примером может служить «Слово о Полку Игореве», которое читаемо только в пересказах-переводах.