Алексей Ручий - Песни/Танцы
Мы прошли через небольшой коридорчик и очутились в некоем подобии холла. Нас тут же встретила дежурная медсестра. По виду она мало чем отличалась от хмурой женщины: тот же неопределенный возраст, та же пугающая ненависть в глазах.
Нас коротко допросили о причинах направления в психбольницу. Отвечать на их вопросы было неприятно, по крайней мере, мне. Словно ты пытался оправдаться, что не являешься психом, и лишь по нелепой случайности оказался здесь.
Случайно в психушке не оказываются – это читалось на их лицах. К тому же вряд ли хоть один псих когда-либо признает себя таковым – ведь в противном случае он автоматом покидает категорию психов.
Они что-то записали в своих картах. Точнее в наших картах. Затем забрали наши паспорта и телефоны. Иметь их здесь запрещалось.
Такого расклада я не ожидал. Настроение упало ниже ватерлинии, в темный кишащий крысами трюм. Воображение начинало рисовать совершенно мрачные картины. Это тюрьма. Тюрьма, в которую мы с Ромой добровольно заточили себя. Все ведь так и выходило.
Потом мы в сопровождении хмурой женщины поднялись по лестнице на последний этаж. Шагая по ступенькам, а затем по коридору стационара, я вскользь осмотрел свое новое прибежище. Всюду решетки. И двери без ручек. Ручки медперсонал носил с собой. Одной из таких хмурая женщина открыла нам дверь в отделение.
За этой дверью начиналась совершенно другая жизнь. Коридор. Палаты без дверей, просматриваемые. Туалет с огромным круглым отверстием в двери. Погруженные в себя личности на скамейках вдоль стен. Отсутствующие взгляды. Поддатый медбрат, который проводил нас в небольшую каморку, где положено было храниться вещам. Там мы переоделись. Взяли с собой лишь сигареты.
Сигареты в психбольнице – это вообще отдельная история, заслуживающая небольшого рассказа. За сигарету психи готовы на все. В прямом смысле этого слова. Все зависит только от вашей извращенной фантазии. За тлеющим в пальцах фильтром выстраивается очередь. Так что скурить целую сигарету в сортире психбольницы – даже и не мечтайте.
Наша палата была возле входа в отделение – там особняком лежали только военкоматовские. Психи были в палатах по соседству. Но ощущались. Ощущались достаточно сильно. Особенно Слава. Слава – человек-сирена.
Слава почти не видел. Когда-то он работал сварщиком, на работе потерял зрение, остался без работы. В поселке, где Слава жил, это означало практически верную гибель, поэтому неудивительно, что Славина любимая жена, до работы не сильно охочая, зато охочая до спиртосодержащих жидкостей и других прелестей жизни, от мужа-инвалида открестилась сразу же: принялась гулять напропалую, водить мужиков, нисколько Славы не стесняясь, а потом и вовсе бросила, переехала к одному из своих хахалей.
Так Слава двинулся. Попал в психушку. В больнице психи из активных, пользуясь тем, что Слава слеп, всячески издевались над ним. Пинали, обкрадывали. Вполне вероятно, что кто-то даже периодически совершал с ним акты мужеложства.
Что говорить: если уж сама жизнь так обошлась со Славой, то что было взять с больничных дуриков? В общем, было Славе совсем плохо. И Слава, пытаясь хоть как-то воспротивиться измывающейся над ним реальности, начинал выть.
Выл он часами. Начинал сразу после завтрака – и продолжал почти до обеда, пока не начинали действовать барбитураты, которыми его усиленно накачивали. Его вой – яростный, злой, полный обреченности – метался по коридорам психбольницы как смерч, в нем была заключена вся боль помутненного сознания, сознания-тюрьмы, в которой бились остатки разума.
Звонить домой можно было только один раз в сутки – для этого выдавали на время наши телефоны. Звонок проходил под присмотром старшей сестры. На вопрос матери «как там кормят?» я отвечал просто: «как в сказке», подразумевая сказку «Каша из топора». Старшая сестра иронии моей не понимала в силу своей природной ограниченности, поэтому оценивала мое выражение как правильное и улыбалась. Так оно и лучше.
Потому что продукты из столовой воровали. Воровали все: повара, медсестры, врачи. И, как следствие, кормили в больнице очень плохо, скудно и невкусно. Психам ведь все равно, что жрать – они психи. И пожаловаться им некому. Приблизительно так рассуждали местные философы от кулинарии.
Мы, военкоматовские, по возможности сторонились местной пищи, питаясь исключительно для поддержания сил, и надеясь поскорее вырваться из этого блокадного ада – поэтому к нашим столам всегда выстраивалась очередь: доесть.
Время убивали, играя в карты. Я иногда читал. Аркадия Гайдара. Гайдар тоже когда-то лежал в психбольнице, насколько мне было известно. Поэтому я ставил себя в один ряд с ним. К тому же мне нравился его стиль. В его детских на первый взгляд книгах таилась самая что ни на есть взрослая правда жизни.
За окном, забранным решеткой, скучал осенний лес. Изредка по козырьку стучал мелкий вкрадчивый октябрьский дождь. Мир был погружен в темную транквилизаторную дрему. Его сумасшедший бог качался из стороны в сторону, твердя мантру на одном из потерянных языков прошлого, выдувая слюнные пузыри растрескавшимися губами. Казалось, что все вокруг – это и есть одна огромная психбольница под названием «Стационар МИР», выписки из которой ждать не приходится.
Дня через два из города приехал психолог. Не знаю почему, но меня позвали к нему на прием первым. Впрочем, не исключаю, что тут и была своя закономерность: в нашем военкоматовском братстве я был единственным, кто не косил. Не косил от армии и не прикидывался дуриком. Плюс история моя была все-таки более-менее обычной.
Психолог – молодая приятная женщина – мне понравилась. Правда занимались мы с ней почти полтора часа откровенной ерундой: разгадывали какие-то ребусы, перебирали разноцветные карточки, она что-то спрашивала, я что-то отвечал. Лишь в конце она спросила про мои шрамы. Я ей все рассказал. Все-все… Да, я был влюблен. Да, пару лет назад. Да, не находил себе места. Да, писал стихи кровью и посвящал их Ей. А Ей было плевать. Как-то так.
Возможно, психолог даже позавидовала моей чистой юношеской любви. Хотя, скорее всего, нет. Я был всего лишь новым экземпляром в ее только начинающей формироваться клинической коллекции.
После психолога меня принял и главный психиатр. Мы беседовали где-то с полчаса. Он задавал вопросы, я отвечал. Все как с психологом, только без разноцветных карточек и с меньшим выбором вариантов ответа. По сути дела все сводилось к однообразным «Да» или «Нет». На теме поэзии, правда, скудная фабула нашего разговора немного расширилась:
– Стихи пишешь? – спросил главный психиатр.
– Пишу.
– Это хорошо. Только зачем кровью?
Я пожал плечами. Что мне было отвечать? Стихи – это и есть кровь. Пот, слезы, сперма. Стихи – это то, что наполняет все четыре камеры моего сердца, то, что кипит в моих железах, выделяется зловонными секретами из пор моей кожи.
– Публиковаться пробовал?
– Было дело.
– Успешно?
– Относительно. Все относительно.
Тут, пожалуй, главный психиатр со мной согласился. Он посмотрел в окно своего кабинета, тоже разрезанное на части прутьями решетки, на продрогший лес и как будто погрустнел.
– На флоте хочешь служить? – он указал на мою тельняшку.
– Куда отправят. Тельняшка – это так, в ней просто тепло.
Больше вопросов не было. Главный психиатр что-то написал в моей карточке и сказал, чтобы я готовился к выписке.
Выписали меня в тот же день. Первым из всех. Не сказать, чтобы я плясал от счастья, но тем не менее… На душе малость посветлело.
На выходе вернули телефон и документы. Не прощаясь, я покинул это заведение, надеясь не возвращаться сюда никогда. Лес печально посмотрел на меня. Конечно-конечно, – подумал он, – никогда, еще бы… так мы и поверили!..
Я прошел мимо шлагбаума и двинулся по разбитой дороге к остановке.
Электричку на станции пришлось ждать целый час. Я купил себе пива в ларьке. Расположился на скамейке в дальнем конце платформы.
Где-то в тупике за станцией свистел тепловоз. Изредка мимо громыхали составленные из замасленных цистерн и груженных щебнем платформ товарняки. Небо над станцией как-то болезненно ворочалось, слизкое как студень, в серых потеках туч, время от времени брызгая мелким дождичком.
Когда я заходил в наконец-то подошедшую электричку до города, случайно увидел в противоположном конце платформы психолога. Она тоже ехала в город. Немного грустная. Как, впрочем, и все вокруг. Мы все были в тот момент брошенными детьми бескрайней осенней тоски.
На руках у меня была справка, что психически я совершенно здоров и к службе в армии безоговорочно годен. Так-то лучше. Впереди ждал еще один дурдом, но только впереди. А сейчас… сейчас я не думал ни о чем и знать ни о чем не хотел. Я медленно погружался в патоку тягучего спутанного сна.
