Дмитрий Липскеров - Леонид обязательно умрет
«Да батя мой пробьет!» – прокричал бы эмбрион в раздражении, если бы мог.
Конечно, так тому и предстояло быть. Он знал об этом наверняка, как и еще о многом другом, что неведомо более никому.
Минута…
До ее ушей донеслась трель телефонного аппарата, установленного в общей прихожей. Лежа в горячей воде, сквозь дрему Юлька представила его – черный, с белым диском, из динамика которого прошлое приносило ей столько радостей и печалей. Он шептал ей сначала подростковыми, а затем мужскими голосами уклюжие и неуклюжие слова любви, бывало, что отчаянная ненависть все от тех же любовей мучила ее молодое сердце, а однажды телефон строгим голосом велел Юльке прибыть в военкомат для прохождения срочной армейской службы. Прямо в ее день рождения, в восемнадцатилетие.
– Что – война? – испугалась она.
– Тьфу! Идиот! – выругался строгий мужской голос ей в ушко, закачав вибрацией маленькую золотенькую сережку.
– Я – не идиот! – ответила Юлька вызывающе. – Пусть – идиотка, и все остальное, только – не идиот!
– Вот что, молодой человек! За уклонение от службы в рядах Советской Армии тебе, идиот, срок влепят! – пригрозил суровый голос. – В тюрягу пойдешь! Понял?!!
– Во дятел-то! – пришла в себя именинница.
– Это я дятел? – переспросил военком, готовый к неприятностям с сердцем. – Я – дятел-л…
– Ну не я же. Ошибся, дядя!
– Я – не дядя! – взорвалась трубка. – Я – подполковник, фронтовик с двумя ранениями! Я тебя…
– В голову?
– Чего? – осекся военком.
– В голову ранения?
Она хмыкнула и нежным, просящим примирения голосом пояснила:
– Товарищ военком! Я – не парень, я – девушка! Ну, какая у вас там фамилия написана?
– Ларцев, – прошептал готовый к смерти военком.
– А имя-то, имя?
– Юлий…
– Я – девушка. И зовут меня не Юлием, а Юлией. Фамилия моя Ларцева. Понимаете? Ошибка там у вас вышла!
– Врете? – с надеждой, но все же кротко спросил подполковник.
– Нет, – ласково ответила Юлька. – Позвоните в паспортный стол.
Она услышала, как на другой стороне провода рука плотно прикрыла микрофон, а через несколько секунд глухой военкомовский голос с кем-то чего-то стал выяснять. Она не могла различить слов, а оттого немного заскучала, но вот звукам вновь дали полную свободу.
– Юлия Ильинична? – уточнил голос.
– Я.
– Извините.
– Ничего, – простила она великодушно.
А потом подполковник долго рассказывал, как воевал, что ему всего лишь тридцать семь, а его из-за ранений поставили на такую дурацкую работу, где перестаешь отличать бабьи голоса от мужских, сам он не женат, и все такое…
Она призналась, что у нее сегодня день рождения, совершеннолетие, а подполковник ее долго поздравлял и просил дать адрес, чтобы прислать цветы, как-никак он пилот истребителя, а летчики – офицерская интеллигенция, гусарство!
– Хотите розы зимой?
Она вежливо отказалась и положила трубку.
«Дурак ты, – подумала, – а не гусар. Хотя, может, и гусар, но все равно дурак. Тебе же мой адрес в паспортном столе сообщили!.. Розы зимой…»
А потом подполковник прибыл к ней под окна в открытом кузове трехтонки. Он стоял на выскобленных досках, широко расставив ноги, в расстегнутом щегольском полушубке, сияя в свете качающегося фонаря военными орденами и медалями, и предлагал вечернему небу и Юльке охапку нежно-алых роз.
Он был гусаром и не был дураком.
Она, восемнадцатилетняя, романтичная до ненормальности, чуть ли не вылетела к нему в окно, ощущая, как в крылья превращаются руки, как невесомым становится тело, и все прыщавые мальчишки, пришедшие к ней в этот вечер на день рождения, вдруг исчезли куда-то, будто растворились, оставляя ее для первого женского взгляда, для первого мига любви, у которого никогда не бывает свидетелей, лишь летописцы одни об этом ведают.
И он, Гаврила Бешеный, бравый летчик, гусар, ворвался в ее девство так же дерзко, как когда-то пикировал в воздушном пространстве над Берлином.
Она почти умирала от любви и счастья, смешанного с болью, всеми клеточками своего естества благодаря кого-то за такой щедрый подарок, нет, не к именинам, а вообще в жизни…
А он, Гаврила Бешеный, прозванный так за четыре тарана, за беспощадный кулачный бой с полковым чемпионом по боксу, на следующее утро прятал от нее лицо, не давая девочке разглядеть правую часть своей физиономии, украшенную искусственным глазом и обожженным лбом, под блинную кожу которого была вшита металлическая пластина.
Но она-то плевать хотела на эту железяку, которая никак не могла помешать ее чувству. Юлька, будто доменная печь, готова была переплавить все его внешние недостатки вместе с пластиной, защищающей мозг, вместе со всеми самолетами военной и гражданской авиации.
Глаз – французский, рассказывал гусар. Прислал Жан, с которым они вместе летали в одной эскадрилье. Это его Бешеный прикрывал в тот момент, когда немец поджег истребитель Гаврилы. А глаз он получил лишь через семь лет после окончания войны. Маленькую такую посылочку передали. Глаз-то голубым оказался, а у него свой – карий!
Юлька гладила пепельные волосы героя и говорила восторженно, насколько красив карий цвет, насколько глубоко она видит через него, почти в самую душу глядит!..
И он оттаял, расслабился с нею. Был невыносимо нежен моментами и так же невыносимо силен мужским натиском.
Иногда, просыпаясь ночью, она будила Гаврилу и испуганно спрашивала, не пропустил ли он призыв, не профукал ли с ней службу, в ужасе представляя, что ее бешеного авиатора расстреляют за это. А подполковник лишь хохотал в ответ на девичьи фантазии, приводя в ярость своим басом Слоновую Катю, которая в те времена еще припоминала своего солдата и что он ранее с ней делал в особые дни, о приходе которых знал лишь сам.
– Это дело нужно только, чтобы детей иметь! – наставлял он свою жену. – И тело твое голое – есть срам! Оголяться можно только в бане, а врач пусть под исподнее лезет со своей слуховой трубкой!
Она верила мужу, а оттого со временем сама позабыла, как выглядит ее тело в естестве. А потом, когда даже после особых дней мужнино семя не давало в ней всходов, Катя вовсе охладела к редким посадкам, а потом война и похоронная…
Почему-то ее нестерпимо раздражал подполковничий смех…
А совсем скоро Гаврила Бешеный умер. И надо же так случиться, умер не у нее, не в Юлькиной коммунальной комнате, а где-то в другом, чужом месте.
Об этом событии ей рассказал товарищ Гаврилы. Он же сухо сообщил и о похоронном месте.
Она стояла каменная возле телефона и лишь одно выдавить сумела:
– От чего?
– От ран военных, – коротко сообщил товарищ. – Пластина двинулась…
– А сейчас где он? Его тело?
– Как где? В семье!.. С женой и детьми!
А потом похороны на крохотном кладбище в Дедовске. Стоял такой холод, что нежный пушок над Юлькиной губой превратился в ледяные усы, а ноги через пять минут на морозе стали словно чужие. Да они бы и без холода были чужими. Еле держали ее, когда пришлось волочиться в хвосте похоронной процессии. Даже музыканты не играли от холодрыги, боясь губами приморозиться к мундштукам своих латунных дудок. Лишь толстый дядька в шапке-ушанке монотонно бухал в барабан, разбавляя потустороннюю тишину траурным боем, да разномастная обувь скрипела по снегу, стараясь двигаться в ритм.
Все было в этой процессии. И алые подушечки с наградами, и траурные речи, и троекратный ружейный салют. И только та, которую он любил последней, та, в которой любви остался нерасплесканный океан, так и не смогла приблизиться к гробу. Не удалось ей погладить потускневшие волосы Бешеного – кто-то недобро отталкивал ее в сторону, наступал на ноги, а она смотрела с каким-то мертвым удивлением на маленькую женщину в черном платке, долго ласкавшую в последний раз белое, студеное лицо Гаврилы, глядела на четверых детей, которым было холодно и скучно, и сама мечтала в Гаврилин гроб улечься, по старому египетскому обычаю…
«Откуда дети, откуда жена?» – коротко пронеслось у нее в голове.
А потом, когда покойного накрывали крышкой, ей показалось, что Бешеный открыл глаз и просиял его искусственной голубизной Юльке…
– Это Жан ему глаз подарил! – сообщила она кому-то. – Боевой товарищ…
Ей сунули под нос нашатыря, от запаха которого она закашлялась, а потом заплакала совсем по-детски…
Наскоро вогнали несколько гвоздей в крышку гроба и принялись опускать ящик в землю. Пришлось класть неглубоко, так как сорокаградусный мороз победил землекопов, сделав почву гранитной. Зато закопать получилось быстро.
Когда она одиноко плелась к выходу, откуда-то донеслось шепотливое:
– Для пигалицы этой у своей жены розы стащил. Ее за это с оранжереи вэдээнховской поперли! Чуть из партии не выгнали!
Вот такая была первая Юлькина любовь. Недолгая, с обманом и смертью…
2
Ангелине Лебеде показалось, что некая расплывчатая тень пронеслась на приличной скорости окрест домов, находящихся на противоположной стороне бульвара. Было глубоко за полночь, и старуха могла бы счесть, что ей это лишь почудилось, если бы она уже не сочла так накануне. В это же самое время, вчера, загадочное летящее существо на мгновения перекрыло свет, проливающийся из окон противу ее квартиры, и скрылось за крышей дома номер двадцать два.
