Алексей Ефимов - C-dur
– А он? – Ната во все глаза смотрела на Родю.
– Сказал, не получается жить. Что-то такое. Я был выпивши, плохо помню.
Взгляд голубых глаз был типичным взглядом Клевцова – словно он одновременно видел что-то здесь и за пределами этой реальности – что-то, что не видели остальные. Он жил в двух мирах, и еще неизвестно, где больше.
– Я Жеке завидую, – вдруг выдал он. – По-своему.
Щетка замерла во рту у Беспалова.
– Знаете почему? – Родя продолжил. – Он всех нас сделал. Мы будем жить и бояться смерти, а он уже ничего не боится. Он в нирване, вместе с Кобейном и Моррисоном. Это… своего рода счастье. Когда ничего не хочешь, ничего не боишься и не знаешь, что умер.
Саша и Ната молчали.
– А что? – продолжил Родя (он стоял, опершись плечом о стену и смотрел прежним взглядом в пространство). – Это поступок. Взять и прыгнуть. Инстинкт самосохранения сильная штука, не каждый с ним справится.
– Может попробуешь? – Нате явно не нравились мысли Клевцова. Он во всем был слишком оригинальным, не все понимали его и принимали.
– Может. А пока я в сортир, если не возражаете.
Он оттолкнулся плечом от стены.
– Скинемся на похороны? – предложил Саша. – У Жеки батя пьет, а больше никого нет.
– Саня, я за. Славка Брагин знает Женькиного отца. Они с Жекой из Купино, вместе учились в школе.
Ната кивнула:
– Скинемся. Передадим через Славу.
Родя открыл дверь туалета.
– Блин, света нет! Руки бы вывернуть с лампочкой!
В блок вышли Чудов и Слава Дерягин.
– Здорово! – Задержавшись у входа в санузел, Родя поднял руку.
– Здорово! – ответили те.
Родя вошел в туалет.
– Сейчас сделаю дело! – сказал он оттуда. – Стреляю вслепую!
Больше он ничего не сказал.
Зимняя сессия была в самом разгаре. Это такое время, когда жизнь медом не кажется. Напрягаешься и перенапрягаешься, зубришь то, что невозможно осмыслить, пишешь шпоры, доводишь мозг до точки кипения, а разум – до помутнения, спишь мало, ешь плохо, ходишь на бредовые консультации, свято веришь в то, что на экзамене не вытянешь ни один из тех немногих билетов, которые ты не знаешь и к которым нет шпоры; выходишь на улицу раз в день, загруженный, зомбированный, – одним словом, СЕССИЯ. Ее не пропустишь, не обойдешь, она неизбежна, а спустя годы вспоминается как нечто забавное – когда смотришь в прошлое сквозь розовое ностальгическое стекло.
Сегодня у Чудова и Беспалова был экзамен по страхованию, а Слава шел на консультацию по банковскому делу. Они сдали по два экзамена. Осталось сдать три.
Вернувшись в комнату, Саша включил чайник и поставил разогревать жареную картошку в черной от жира сковороде: то, что осталось с ужина. Ночью картошка покрылась трупными пятнами, выглядела неаппетитно, но это никого не смущало. Никого, кроме Сашиной мамы. Как-то раз (дело было на первом курсе) мама приехала к сыну в гости. Сели завтракать. Сын вынес картошку. Увидев ее, мама расплакалась и долго не могла успокоиться. «Ах, ты мой бедненький! Что же ты кушаешь?» – причитала она, хватаясь за сердце. С тех пор при всяком удобном случае она вспоминала тот случай и свой материнский шок. К счастью, она не знала, что ели здесь кое-что и похуже черной картошки.
У Славы было собственное меню. Он готовил отдельно. Вчера он сварил сосиски и макароны с заделом на утро. Эти сосиски, пользовавшиеся популярностью у студентов, были сделаны, согласно надписи на этикетке, из курицы и свинины, стоили дешево и обладали свойством не портиться при комнатной температуре в течение трех-четырех дней. Не чудо ли?
Разогревая картошку, Саша думал о Жене. Как свыкнуться с мыслью о том, что его больше нет? Это невозможно осмыслить. Логика здесь бессильна. Не укладывается в голове мгновенный прокол из есть в нет. Без переходного состояния. Без процесса. Без времени. Мертв – слово, суть которого непостижима. Ты не можешь представить ничто, как ни старайся. Сон без сновидений – самая близкая аналогия. Неважно, сколько ты спишь, час или тысячу лет, – для тебя это отсутствие нисколько не длится, ты не знаешь, что спишь.
Завтракали быстро. На часах было восемь. Экзамены начинались в девять. Все хотели быть в числе первых. Нет смысла растягивать удовольствие, не тот это случай. Перенервничаешь в коридоре, перегоришь. Не стоит рассчитывать на то, что препод устанет и станет менее требовательным. Кто знает, как на нем отразится усталость? Вдруг он станет нервным и раздражительным и будет цепляться? Вдруг решит, что был слишком мягок и ставил слишком много хороших оценок? В конце концов, сдав экзамен, ты расслабляешься – согласись, это лучше, чем ждать своей участи в коридоре.
Чудов сутками писал шпоры на четвертинках тетрадных листов. Он писал их всегда, не полагаясь на память, но почти никогда не использовал. Он разработал уникальную, практически безотказную схему. Сначала он складывал шпоры в стопку, одну к одной, соединял их скрепкой и пронумеровывал. Далее, составив опись с указанием порядковых номеров, он прятал ее в левый карман брюк, а шпоры – в правый. В случае форс-мажора он перво-наперво отыскивал в описи номер шпоры. После этого он на ощупь отсчитывал шпоры в кармане, стараясь не сбиться, и вытаскивал нужную. Он так наловчился, что ошибался лишь в одном случае из двадцати, что доказывал на спор в общаге. Его шпоры пользовались спросом у одногруппников. Сдав экзамен, он раздавал их товарищам по несчастью. Берите, пользуйтесь на здоровье.
Слава тоже писал шпоры, но, как и во всем, был закрытым и самодостаточным: ни я, ни мне. Через годы учебы он шел серьезно, с хмурым упорством-упрямством. Он словно задался целью доказать что-то кому-то, пробиться во что бы то ни стало, наперекор чьей-то злой воле. Люди ему мешали. Он был вынужден с ними общаться, тратить на них время и даже подстраиваться под них. Это отвлекало от цели. Таким он виделся окружающим, и вряд ли кто-то задумывался о том, кто он на самом деле. Его редкие улыбки, какие-то детские, светлые, – может быть, в них ключ к тайне, но какой смысл думать об этом, если все и так ясно? Кто хочет быть объективным?
В отличие от соседей по комнате, Саша редко писал шпоры – только в том случае, когда текст был настолько абсурден, что не поддавался даже зубрежке. Его мутило от страшной чуши, что порой несли преподы, от длинных бессмысленных фраз, выдранных бог знает откуда и кое-как слепленных в некое подобие лекции. Если не повезет и вытащишь этот вопрос, будешь вынужден повторить слово в слово бессмыслицу, и единственный выход – шпора. Списал, отчеканил, препод выслушал с умным видом – пять. Десятки часов жизни выброшены на свалку. Ты их потратил зря. На закорючку в зачетке.
***
Завтракали молча. Каждый был погружен в себя. Было что-то незримое, что связывало их, даже сплачивало. Они заглянули в глаза смерти. Там было пусто и холодно. Что в сравнении с этим их мелкие трения и обиды? Еще вчера здесь искрило от напряжения, а сейчас было тихо. Так будет недолго. Слава вот как достал. Позавчера он не спал до пяти утра и другим не давал. Посмотрев бокс, он сел писать шпоры, два раза пил кофе (от старого чайника было шуму как от реактивного самолета) с печеньем вприкуску (печенье хрустело), а в финале – внимание! – взялся за стирку носков. Он постирал их в блоке, а развешал зачем-то в комнате. Чтоб не украли? С носков капало. Кап-кап. Кап-кап. Говорят, от китайской пытки можно сойти с ума. Специально он, что ли? В пять он лег спать и дрых до полудня. Злые и жаждущие отмщения, Саша и Чудов что только не делали: топали, гремели посудой, громко смеялись, смотрели новости по телевизору, – но, к их великой досаде, цели своей не достигли. Поворочавшись с боку на бок, Слава лег на спину, сложил на груди руки и больше не шелохнулся. Его утренний сон был железобетонным. Не отплатишь ему той же монетой. Это в высшей степени несправедливо. Дальше – больше. Проснувшись, он имел наглость похвастаться – как поздно я лег! – но был встречен холодно, даже грубо, и сразу ощерился иглами как дикобраз.
Так, в общем, жили.
Позавтракав, пошли в институт: Саша и Чудов – вместе (у них была фаза взаимной терпимости на почве конфликта с Дерягиным), а Слава – отдельно. В конце концов нельзя воевать по принципу «каждый с каждым». Их коалиция была вынужденной, не от хорошей жизни складывающейся. Они всякий раз невольно сближались, когда Слава их доставал.
На улице они увидели кровь. В двух метрах от входа.
Кровь была припорошена снегом.
Ее было много. Участок два на три метра был огорожен красными лентами, а внутри и снаружи все было истоптано. Рядом следы шин. Снег падал крупными хлопьями, медленно и красиво – как в зимней сказке, и красногрудый снегирь, которому не было дела до того, что кто-то сегодня умер, прыгал с ветки на ветку в поисках корма.
