Анатолий Мерзлов - России ивовая ржавь (сборник)
(Она позволяет мне звать себя без учета возраста – Груня). Я-то знаю, как много пришлось пройти Груне, сколько выстрадать откровенного цинизма, выбрав открытый отпор, отдаляясь с годами все дальше от окружающего сообщества. Все злое, замаскированное слащавой лестью, недалекостью «перелицованной контры» (как она их называет) – она клеймит жесткой правдой с первых мгновений общения. В ней заложен редчайший в проницательности дар: способность видения рентгеновскими лучами. Помимо материального костяка, она умеет выжечь гиперболоидом взгляда будущие, возможные ваши действия, вашу скрытую недобрую суть. Помню, сколько я претерпел ее колкостей, прежде чем мне даровали благосклонность, позволяющую общаться на «ты».
Те, что познают мир в плоском измерении, утратив благородство мышления, или, что еще хуже, не впитав его с молоком матери, тешат себя в удовольствии съязвить. Как просто испачкать – как, наверное, нелегко спрятать в глубокие хранилища разума тяжелый балласт безвременья. Эта, слава Богу, недоминирующая особенность нынешнего времени выплыла на поверхность постперестроечным размякшим дерьмом. Годами устоявшиеся традиции, без горечи от потери, растворились в хаосе сомнительного настоящего со скоростью летнего утреннего тумана. Будто и не было предшествующих тому, долгих благополучных лет.
Знавал я немало старушек – всяких: со слабой памятью, с энциклопедической даже, удивительных фантазерці, при повторном вопросе увязающих в дебрях маразма. К бабе Груне эти примеры в большей части негожи. Общаясь с ней ближе, я не смог остаться безмолвным к незаслуженным эпитетам, к циничности вообще, и к равнодушию окружения в частности. Ее необыкновенное прошлое обязало вытащить на свет самое сокровенное – то, что во все времена звалось тяжелой судьбой. Неоцененная по достоинству трагедия ее жизни, как это самое прошлое, открылось мне, редкому слушателю, не в бравурной форме каких-то особенных заслуг – скорее с сожалением от того, что оно безвозвратно ушло. С осторожностью в этот раз, двигаясь от фразы к фразе, от сюжета к сюжету, подобно движению по пробитой узенькой тропке на обочине грязной дороги, Груня не реставрировала – она заново проживала картины своего прошлого.
– Вылитый Сережка Есенин, всего различия: не шебутной, как Сережка. Боже упаси, совсем не пьющий, а так – одно лицо. И кудрявки, и все про все на месте. И не курящий, вот – преображалась передо мной Груня, – стихи читал мне взахлеб, мно-ого читал. Я из тех, кто наслаждается чужим пением – сама же не поет. Кое-что, до сей поры помню – все пыталась, заполнив этот пробел в образовании, дотянуться до него:
Я люблю Родину!Я очень люблю Родину!Хоть есть в ней грусти ивовая ржавь…
– Как точно в истину… – ломался ее голос.
– Господи, услыши наши благия молитвы во имя Иисуса Христа, – заканчивала Груня, осенив себя троекратно крестом.
– В Бога-то я ведь нескоро уверовала. Мне минуло 60, когда пришла в первой в церковь. Куда мне оставалось деваться в моем окружении? Пообщаюсь с иконками в одиночестве, пожалюсь, как очередная «заноза» вопьется на пути – и вроде нет его, окаянного зла, да и говоришь в полном разуме не сама с собой. При одном руководстве отбыла срок – не знаю, за что. Вначале виноватила себя – бичевала, сказать по-церковному. Виновата ли я?! Скажи мне в конце. Новым властям тоже подавай документы на происхождение увечья ноги. «Вы, говорят, бабулька, реабилитированы временем, чего вам еще, нога ведь функционирует».
– Э-эхх, мозги у них так же функционируют – глубоко вздыхала Груня, безучастно потупив глаза.
Она тактично щадила мои чувства: пауза происходила в момент завершения сюжета. «Тихохонько», облагораживая жесткие слова «уменьшениями» Груни, я просачивался за щелястую, обитую б/у дерматином, дверь кухоньки, догадываясь о ее состоянии. Суетливые, сморщенные ручки Груни приспособились ко всякому труду – ремонтами занималась она сама. Бабки в округе баловались выгонкой самогона «на всякие нужды» – Груня чуждалась любого иждивенчества, не опускаясь до общепринятого здесь.
Можно представить, без малого 90-летнюю старушку, с девичьей остротой мысли и той же эмоциональностью, рассказывающую проникновенную историю многолетней давности. Зная о моей болезненной приверженности правде, Груня взяла слово не рассказывать о том никому до ее кончины.
– Перелицованная вещь – она с виду только новая, а внутри все та же гниль. (Она имела в виду пришедших к власти функционеров). Будь осторожен, не порть себе будущее. Не знаю, какая демократия должна быть в чистом виде, но уж точно не та, что получили в обиход…
…Она столкнулась с ним в тамбуре на стоянке поезда. Их взгляды встретились.
«Живой Сережка Есенин», – бросило Груше краской в лицо.
Остановка крупный узловой центр Ростов-на-Дону. Торгующие женщины расположились вдоль всего состава. Время позволяло, и она прошлась по рядам: торговали, как в Одессе на Привозе, всем. Купив пирожков с картошкой, она не спеша прогулялась по перрону – лицо не переставало гореть. Чем ближе она подходила к своему вагону, тем больше волновалась, не в состоянии справиться с причиной волнения. Груша понимала неизбежность встречи, но не представляла, что парнишка останется в тамбуре. Она встретилась с ним глазами во второй раз: красивый до сбивания дыхания в груди, сероглазый, вылитый Сережка, в подстреленном штатском пиджачке – под рубашкой родной полосатый тельник. Он двинулся следом за ней – Груша чувствовала его всей спиной, не смея обернуться. Стоило ей сесть на свое место – он тут же невинно потеснил мужичков напротив.
Набитый вагон, без единого свободного места, с его появлением обезличился. Вокруг копошилась ничего не значащая серая бормочущая масса. Груша силилась быть непосредственной, пыталась изобразить безразличие на лице – у нее ничего не получалось. Наваждение прожигало лицо, с замиранием тлело в сердце, теряясь в бездонных девичьих тайниках.
Южный город – берег моря. Рассветы и закаты под шум прибоя. Друзья Груши – исключительно пацаны. Развлечения и приключения юности, буквально все, вполне естественно связывались с морем. Первое сколько-нибудь доступное плавсредство со штурвалом и рубкой – земснаряд, черпающий песок на судоходном фарватере. Вначале украдкой – по вечерам, потом днями – с доброй вахтой: шкипером Семенычем, механиком Андреевичем, матросом Толь Толичем и мотористом Василием пропадали на земснаряде. Расстояние до мили она преодолевала вплавь с узелком одежды на голове – назад ее подбрасывали на шлюпе.
Одноклассники, да и все без исключения дворовое братство, жило одной мыслью – о мореходке. Как же тяжело расставалась она с очередным другом вечерних посиделок, узнав и о его поступлении на судоводительское.
Папка рыбалил – капитаном ходил в каботаже на сейнере, мамка работала швеей на фабрике. Родители прочили Грушку в учительницы – она же бредила морем. Дурацкие ограничения в правилах поступления не позволяли вместе с одноклассниками облачиться в морскую форму. Никакие женские изощрения не могли заменить ей фланельку и гюйс. Она жила этой мечтой всю сознательную жизнь.
Седьмой класс школы позади – редкие шли учиться дальше. Она заранее знала, кто пойдет в следующий класс: Галка Григорьева, отличница – у нее проблема с сердцем, Толик Богатов – хороший, начитанный парень, но плохо видящий, Абаджеров – с ушами заткнутыми ватой, женоподобный, с кормой, что у портового буксира. Кто еще? Авакян Аня – толстушка с надутыми щеками штудирует английский, в МГУ стремится, хочет дипломатом мир лицезреть – сложно представить ее в морской форме. Друзья ее (Груши): Валерка Волков, Вовка Шума, Гаспарик, Вовка Полыгал – все в мореходку, даже малявка Вовка Писюн – туда же…
В свою родную не взяли, побоялись нарушить устоявшиеся инструкции. В Одесскую – получилось. Попала на прием к министру – человечище оказался. Яков Александрович Оганезов – сказать личность – ничего не сказать, к себе расположил с первых минут. Загасил слезный позыв сладостями, невзначай поведал о трудностях морской профессии. В конце разговора перешел на жесткие интонации – с трудом сдержалась. Тогда показалось: «усыпил», теперь готовит к отказу. Напоследок сознался: «проверял – ждал слабости, а увидел сильную личность». Согревая ее лучиками своих морщинок, не глядя в бумагу, уверенно поставил резолюцию: «Допустить к экзаменам на общих основаниях». Три положенных экзамена сдала. Прошла на штурманское без каких-либо поблажек. Проблемы пришли позже: как жить в общем кубрике. Спасибо ротному – уступил уголок в своем кабинете. Так четыре года и ютилась за шторкой.
Повзрослевшие парни-сокурсники через одного признавались в любви и верности. Она знала: не было соблазна, не ушла она от него – просто не пришла любовь. Диплом получила красненький, с отличием. Оставили на Черном море.
