Тамара Кандала - Такой нежный покойник
– Ты знаешь, что значит прожить четыре дня в ожидании смерти? – Вопрос был риторическим и ответа не требовал. – А что это значит для матери – жить в ожидании неминуемой смерти своих детей? А там таких было большинство. У этих людей не спрашивали, когда начинали вой ну, они никоим образом не участвовали в убийствах мирных жителей. Они просто пришли в театр в Москве. Они не знали, что это опасно для жизни. Многие из них копили деньги, чтобы сводить детей на раскрученный мюзикл. И главное, они верили, что их спасут. Несмотря ни на что! На полную безысходность ситуации. Правда, в конце они больше верили террористам, чем «спасателям»: включился «стокгольмский синд ром». Они имели возможность за это время пообщаться с боевиками-смертниками и особенно смертницами. Которые объяснили, что им терять нечего – они уже потеряли своих отцов, мужей, братьев, а многие и детей. Смыслом их жизни стала месть.
– Но они же не тем мстили, – попробовал прервать её истерический шёпот Лёшка.
– Они понимали, что мстят не тем, но они хотели «привлечь внимание» и ради этого готовы были умереть сами и унести с собой как можно больше жизней тех, кто попал им под руку. И похоже, больше были склонны к переговорам, чем к кровавой бойне. Но не тут-то было. Для нашей власти главным было показать, что ОНИ сильнее. А уж мы, заложники, были только ДЕТАЛЬЮ операции. Между прочим, операции успешной, как они считают. Получается, чем бесчеловечнее преступление, тем краше, романтичнее и героичнее его история. – Кора набрала воздуха в лёгкие и опрокинула ещё стопку водки. – Я-то с самого начала была уверена, что мы все погибнем – от рук если не тех, так этих. И была уверена, что будет штурм. И это оказалось самым страшным – чувствовать себя овцой, обречённой на заклание.
Она замолчала.
Лёшка уже давно давился слезами, заглатывая одну стопку за другой. Он слишком хорошо понимал, что всё, что бы он сейчас ни сказал, прозвучит фальшиво и беспомощно.
– Ну и как теперь жить? – подняла наконец Кора глаза, упёршись ими в самую Лёшкину душу. Как если бы он лично был виновен в том, что произошло на Дубровке. – А ты и виновен, – спокойно резюмировала Кора, прочтя его мысли. – Мы все виновны. Но гораздо проще свалить вину на других. Ты – журналист, ты сделал что-нибудь для того, чтобы этой войны не случилось? Не-е-т. И как вообще они туда попали в таком количестве, вооружённые до зубов, живые ходячие бомбы? И никто ничего не заметил? Зачем они убили уже разоружённого боевика, вытащив его из здания, прямо на улице – это видели многие. А ведь его можно было допросить! Почему, вводя свой нерв но-паралитический газ, не запаслись антидотами в достаточном количестве? Они что, не знали, сколько в зале людей? Или, планируя штурм, понимали, что большинство может погибнуть? Это преступники или идиоты? Почему так мало было «скорых»? Почему врачи не знали, чем потравили людей? Чем их откачивать? Почему??? Почему!!!
– Ты действительно думаешь, что журналисты могли чем-то помочь? От них что-то зависело?
– Ещё как могли. Журналисты – не продажные журналюги. И пишут. Пишут, как насилует власть, бесстыжая, расфуфыренная, как уличная девка. Истеричная, некомпетентная.
– Знаешь, я тебе говорил уже, что ни на праведника, ни даже на диссидента не тяну. А терроризм – это мировая проблема, неизвестно, где рванёт в следующий раз. – Лёша изо всех сил искал слова и доводы, чтобы хотя бы приглушить эту саднящую ноющую боль, которую ощущал во всём её существе. Да и в своём тоже.
– На праведника?! Что это за страна такая, где для того, чтобы сказать правду, нужно быть праведником?! Можно не быть героем, но и распластываться у их ног не обязательно. Бесчестье есть увечье.
– Ко! Родная! Я знаю, как тебе больно. Как это ни банально, но время лечит. Тебе не будет легче, если ты будешь искать виновных и ненавидеть их лично.
– Ты так считаешь? Расскажи мне ещё что-нибудь о целесообразности поведения в экстремальных ситуациях, например. Нет никакой целесообразности на свете. Есть Добро и Зло. И если ты не умеешь отличать одно от другого, то твоё существование нецелесообразно. И Зло нужно ненавидеть ЛИЧНО, а не ждать, что за тебя его будет ненавидеть кто-то другой.
– Я, наверное, не умею ненавидеть. – И, только говоря это, Лёшка понял, что так оно и есть. – Может, поэтому я и аутсайдер.
– Раз не умеешь ненавидеть, значит, не умеешь и любить. – Это прозвучало как окончательный приговор. – А ты уже давно на НИХ работаешь напрямую. Всё понимающий, совестливый, но неумеющий ненавидеть, просто прислуживаешь им за деньги. Значит, и виноват напрямую. И с тестем своим, чекистом, общаешься, и с дочерью его живёшь, и сына в этой семье воспитываешь. И БОИШЬСЯ. А?! Или я не права? А если не боишься, то почему до сих пор с ними? Конечно, я понимаю, что страшно. Ведь тех, кто против – а их и вправду раз, два и обчёлся, – сажают, а то и отстреливают. И делают это по приказам тех, с кем ты, скажем так, мирно сосуществуешь. Понятно, что вынужденно. Без всякого сочувствия. Как «истинный интеллигент», держа фигу в кармане. А результат – вот он, сто тридцать погибших ОТ СВОИХ. Несчастная Валентина, растящая детей одна – папашка сбежал от больного ребёнка-аутиста – и потерявшая здорового сына, на которого у неё была вся надежда: мальчик был одарённым скрипачом и уже победителем каких-то конкурсов. И билеты в театр им предложила я, мне устроили по знакомству, да ещё со скидкой. Как она меня благодарила! И глаза Васины, который, так же как и я, всё понимал с самого начала. И своё яблоко отдал младшему брату. И объявленная ИМИ успешная операция. ПОБЕДА. За ценой, как всегда, не постояли. И ты считаешь, что никто не виноват? Я-то теперь совершенно уверена, что и с гексогеном тогда свои были.
Лёшка молчал.
С Корой вдруг случился приступ удушья, она схватилась двумя руками за горло и, приоткрыв рот, как рыба, выброшенная на мелководье, пыталась вдохнуть струю воздуха. Ей с трудом удалось раздышаться.
Она вцепилась руками в край стола и буквально зашипела Лёшке в лицо:
– Мы все, придя в театр, попали на бойню. На нашу родную, советскую, – за Родину, Сталина, Величие, Вставание с колен и прочую дрянь. Бойня, непрекращающаяся. Стадо баранов, от которых НИЧЕГО не зависит, жизни которых НИЧЕГО не стоят. Вот что было самым страшным во всём этом кошмаре – УНИЖЕНИЕ. Ни то, что мы испражнялись все вместе – мужчины, женщины, дети – в оркестровую яму, ни даже страх смерти, а унижение личностное, понимание, что ты пешка в чужой игре и тобой пожертвуют при первом же удобном случае. Что и произошло. Факт спасения остальных – случайность. Не благодаря, а ВОПРЕКИ. Понимаешь? – Голос её с шёпота перешёл на утробный хрип. – Они, начав штурм, готовы были пожертвовать всеми нами, только бы ДОКАЗАТЬ. Что?! – Хрип перешёл в придушенное всхлипывание, в котором слышались нотки едва сдерживаемой истерики. – Их правду в войне? Распиленные под неё миллионы? Комплексы дворовой шпаны, волей случая поставленной на вершину власти этой несчастной страны? МОЕЙ страны! Родины-уродины, где моей и другими жизнями без нашего ведома, по своему усмотрению распоряжается банда воров-проходимцев, возомнивших себя сверхчеловеками? Ненавижу! Как же я их ненавижу! – Последние слова она выкрикнула почти в беспамятстве.
На них уже давно оборачивались немногочисленные посетители ресторана. Из кухни посмотреть, что происходит, вышли хозяйка с мужем. Все наблюдали сцену в полном безмолвии.
Кора наконец затихла и, не поднимая глаз, начала судорожно заглатывать еду. Бессмысленно тыча вилкой во все тарелки подряд, она отправляла в рот всё, что ей удавалось на эту вилку подцепить. Как если бы, вывернув наизнанку всё своё существо этим смертельным монологом, она пыталась заполнить чем-нибудь хотя бы свой желудок. Через несколько минут, запечатав рот двумя руками и согнувшись пополам, она выскочила из-за стола и, едва успев добежать до туалета, вывернула всё съеденное в унитаз. Как ей показалось, вместе с развороченными внутренностями.
Вернувшись, она влила в себя залпом бутылку нарзана и, уложив лицо в ладони, уставилась сухими глазами на Лёшку.
И такая в них была безнадёжность и вселенская тоска, в этих любимых глазах.
– Ну… и что теперь? – выдавил он наконец из себя.
– Типичный вопрос типичного интеллигента.
– Предположим… И всё-таки…
– Я из этой ублюдочной страны уезжаю.
– Отличное решение. Революционное. Может, и всему остальному населению уехать? – Выпитая водка и воспалённо работающее сознание подогревали сарказм. – Маленькая проблема в том, что его, этого населения, почти сто сорок миллионов.
– Я за население не отвечаю. Я отвечаю за себя. И не собираюсь ждать, когда здесь всё с треском развалится и шакалы пожрут друг друга. Не хочу участвовать в этой страшной кровавой свалке ни на чьей стороне. Я не могу здесь жить физически. У меня здесь всё, понимаешь, ВСЁ вызывает рвотный рефлекс, как та оркестровая яма, наполненная испражнениями несчастных.
