Петр Алешковский - Крепость
Луна стояла высоко, маленькая, вдруг окрасившаяся кровью небес, что предвещало перемену погоды. Тьма над головой хранила безмолвие, неисчислимые звезды уткали весь небосвод. Они горели на небе всегда, задолго до Чингиз-хана, что создал новый мир и Ясу, – так поучала его Огуль-Каби. Великий правитель умел держать людей в руках, все племена и языки, завоеванные монголами, были равны числом звездам на небе. Чингиз не допустил бы такой сумятицы и беспорядка, что стали твориться в последние десятилетия в Орде. Малорослый Мамай следовал его заветам, все силы и средства отдавал тому, чтобы собрать воедино расползающийся на отдельные узоры богатейший ковер монгольского мира, заразившегося междуусобной хворобой у русских князей. Русские вечно делили землю и власть, а потому были пока легко побеждаемы фактическим властителем Сарая. Неудача в битве при Непрядве ничуть Мамая не огорчила, наоборот, побудила впредь действовать умнее, хитрее и жестче.
Войско спало, в небо взлетали алые искры от костров, ветер разносил их над шатрами, как горевестниц пожаров – скоро они покроют всю опальную Русь. Прохладный ветерок приятно охладил затылок, и Туган-Шона потянулся, расставил руки и покрутил бедрами, разгоняя по телу силу, что прибыла за время сна. Перед глазами возник мертвый Очирбат с сулицей в глазу, но он прогнал наваждение и поклялся отделить от благостей повелителя приличную часть и отдать вдове, чтобы та ни в чем не нуждалась в этой странной и всё продолжающейся жизни.
Затем он обошел шатер. Позади, у коновязи, был привязан его конь вместе с тремя запасными. Кешиг не отпустил их в ночное, накормил, смыл кровь и пот битвы, но оставил тут, на случай срочной гоньбы. Жеребец узнал хозяина, чуть наклонил голову, закатывая глаза и пофыркивая. Туган-Шона протянул ему ладонь, в которой горкой лежали сухие абрикосы и миндаль. Конь тихо заржал, фыркнул, уткнулся влажным носом ему в плечо и только потом бережно принял бархатными губами лакомство и зажевал, тяжело вздыхая, роняя на землю оранжевую слюну. Туган-Шона стоял, прислонившись к теплому телу боевого товарища, вдыхал знакомый с детства запах лошадиной силы и думал о том, что, похоже, жизнь, в который раз не оборвавшись, начинается новая, столь же опасная и непредсказуемая, как и прежде.
Его захлестнула волна печали, так бывало в детстве, когда он собирался горько заплакать, а бабушка ласково смотрела на него лучащимися глазами и говорила: «Э-э-э, зугээр[4], терпи, мой воин, багатур никогда не плачет, терпи». И когда, согретый ее теплом, он всё же разражался плачем, Огуль-Каби хмурила чело, на нем проступали строгие морщины, как грозные волны, набегающие одна на одну при сильном западном ветре, несущем непогоду, и он, напуганный переменой в ее лице, давясь и всхлипывая, затыкал рот ладошкой, сопел и вздыхал, а слезы сами катились по лицу, крупные, как слезы того беспалого нукера, потерявшего своего хана. Тогда бабушка раскрывала объятия, и он прятался в ее теплой груди, под полами длинного халата, перепоясанного красным кушаком, знакомо пахнущего вареной бараниной, дымами очага и кислым запахом кобыльего молока.
Огуль-Каби согревала его, как боевой конь, в бок которого он сейчас незаметно вжался, так что слышен стал в глубине мерный стук успокоившегося после безумства последних дней доброго лошадиного сердца. С неба закрапал дождик, костер у ног зашипел, из его алых глубин вырвались едкие облачка пара и истаяли в прохладном ночном воздухе без следа.
Утро выдалось холодным, на траве лежала ледяная роса. Небо было серым и тревожным, словно никогда-никогда не рождало бесконечное множество звезд, и солнце долго не появлялось, а когда взошло наконец, то было окутано дымкой, сквозь которую желтый и больной его глаз не грел, а светил нехорошим ночным светом луны, что камлающие сочли недобрым предзнаменованием.
17
Пир продолжался целую неделю. За это время к основному войску успели подойти мелкие отряды. Подошедшие разбили новые шатры на окраине кочевого города. Рабы бесконечным потоком гнали стада овец, предназначенных на убой.
Разведчики донесли нехорошую весть: пока Мамай воевал с князем Дмитрием, Тохтамыш-хан, властитель Синей Орды, перешел границу и бескровно взял Сарай. Арабшах, захвативший год назад столицу Золотой Орды, взвесил шансы и немедленно покорился старшему чингизиду. Признав его власть, он получил жизнь и огромный улус Шибана в придачу с правом передачи земель по наследству. Мамай очень рассчитывал, что под Сараем случится битва и оба властителя сильно потреплют свои войска. Не вышло. В лагере эту новость держали в секрете. Разведчики докладывали, правда, что войско нового властителя Сарая устало и сильно уступает туменам властителя Солхата в численности.
Мамай поднимал боевой дух, не ленился, обходил со своими военачальниками огромный полевой стан, не пропуская ни одного закоулка. Разговаривал с простыми воинами, ел с ними похлебку из одного котла, вспоминал совместные сражения, с радостью откликался на кличку Кичиг-бек. Лично знакомых воинов старался обласкать, но хвалил и тех, кого особо отмечали командиры. Пробовал пальцем заточку сабель и в восхищении цокал языком: «Сэйн, сэйн!»[5]
На третий день была устроена скачка по большому кругу. Выигравший ее жилистый и коротконогий поволжский арат с утонувшими в выдубленной коже черными глазками получил в награду верблюда и табун из двадцати голов объезженных четырехлеток. Бек лично поздравил победителя, приказал назначить воина начальником сотни. Подтверждением его нового статуса послужил тут же выданный пояс с серебряными бляшками. Мамай принял поклон нового сотника, сам склонил голову почтительно, затем снял с перевязи богатую саблю, покрытую серебряными насечками, и протянул ее коннику.
Ропот восхищения прокатился в толпе: простого арата награждали, как отличившегося в настоящем сражении багатура, и всадник, отмахавший девяносто верстовых кругов по степи и едва державшийся на ногах, выхватил саблю из ножен, поднял ее к небесам и восславил щедрость своего полководца. Преодолевая усталость, он вскочил на незаседланного жеребца из подаренного табуна и, погарцевав перед главной юртой, осадил строптивого конька, заставив его склонить голову перед предводителем, затем стрельнул камчой и погнал табун в расположение второго тумена.
Удаляясь к себе в шатер, Мамай вдруг поманил Туган-Шону пальцем:
– Давай-ка сыграем в шахматы.
В Солхате, когда приходилось месяцами выжидать вестей, взвешивая доносимые сведения и готовя очередное выступление, они часто сражались на клетчатой доске. Бекляри-бек был грозным противником, в Туган-Шоне он нашел равного себе по умению. Поддававшихся Мамай больше к доске не приглашал.
Бросили кость, беку выпало играть белыми, что сулило удачу. Его войско быстро заняло центр, пехотинцы, выдвинутые вперед, завязанные друг на друга, постарались укрепить его. С флангов подтягивалась и белая конница.
Черные Туган-Шоны отвечали уверенно, в центре заварилась рискованная контригра: черные воины выстроились острыми углами, грозя рассечь белых. При этом черные слоны выдвинулись на позиции, дающие им далекий контроль над глубинной обороной противника.
– Что думаешь о Тохтамыш-хане? – спросил вдруг Мамай, не поднимая глаз от доски.
– Думаю, что он – чингизид, законный властитель Синей Орды, наследник хана Уруса. Бежав от врагов и получив поддержку в Самарканде у властителя Тимура, он приобрел недостающую силу и сейчас стал нашим самым опасным соперником. Он куда опаснее русских, которые празднуют победу и зализывают раны. На него в первую голову следует обратить внимание. Первая битва предстоит с ним, а не с князем Дмитрием. И еще. Тохтамыш-хан – монгол, верный законам Ясы, но он невоздержан, не видит мира таким, каков тот стал после великой чумы, выпившей реки чингизидской крови. Он стремится лишь следовать старине, презирает торговцев и купцов, он только воин, сильный и беспощадный. Если он соберет Орду в свой кулак, сжав им шею подданных, задохнутся все. Его правление будет дорого стоить всему миру. Оно его же и погубит, но не сразу, не в один час, как может случиться при проигранной битве. Думаю, нам придется воевать, я не могу найти другого выхода.
– Ты хорошо видишь шахматную доску мира, Туган, я ценю твои советы.
Мамай произвел размен слонов, затем обезопасил своего падишаха, продвинув его в короткую сторону. Туган-Шона зеркально защитил своего падишаха, радуясь, что белые первыми вынуждены были передвинуть шатер полководца. Белый эмир побежал сквозь поле по косой, отрезая путь наступающим черным пехотинцам, белая башня подтянулась с фланга, стремясь развить давление по линии в центре. Мамай играл свободнее, легко перемещая фигуры, но один ход черного слона поменял игру, черные вдруг начали ломить сразу в трех местах, получив серьезное преимущество.
