Сергей Шаргунов - 1993
Пойдя в школу, она стала смотреть на родителей с возраставшим недоумением. Они спорили, как поступить с курицей – тушить или жарить, или чем извести колорадского жука – березовым дегтем или отваром лопуха и болиголова, а в книгах открывался, всё ярче проступая с каждым днем, мир странствий и приключений, дружбы, любви, сражений, побед, красавиц и героев.
В хрестоматии была история про немцев, вошедших в поселок. Они повесили старенького директора перед школой, и ребята стали им мстить – прокалывали колеса, сыпали песок в бензобак, одна девочка, сговорившись с партизанами, пронесла бомбу в бельевой корзине и взорвала главного фрица. Таня не спрашивала себя: могла бы она так? Ей нравились родители девочки: отец, не успевший призваться на фронт, подался в партизаны, мать кормила и осведомляла их. А ее папа с мамой, что они будут делать, если красный флаг сорвут с поссовета и гипсовую голову Ленина разобьют, а по Сорок третьему застрекочут мотоциклисты во вражеских шлемах? Наверное, жить по-старому: мама варить варенье из терновника, отец то и дело гнать самогон, складируя его в трехлитровых банках в подвале вместо бомб.
Как-то вечером, когда смотрели программу “Время”, Таня спросила робко:
– А на нас Америка может напасть?
– Запросто, – папа зевнул.
– Никогда! – тут же сказала мама. – Мы сильные, они нас боятся. Не думай о всякой глупости, Танюш. Ведь только что показывали: разоружение началось.
– Нет, а вдруг они ракету пустят? В школе говорили: тогда мы тоже пустим, и весь мир сгорит… Или танками поедут, на самолетах полетят. И нас завоюют.
– Скорей бы! – снова зевнул папа.
– Ты что при ребенке несешь? Хочешь, чтобы она за тобой везде повторяла? Запрись, слушай свой транзистор поганый у себя наверху и помалкивай.
– Ты девочка разумная, язычок на замке, лишнего не сболтнешь. Ты думаешь, всё так плохо в Америке? – Папа оглядел Таню внимательно, как будто она Америка. – Там и одежда, и еда, там много чего. Помоложе был, еще верил брехне, теперь не верю.
Таня не вняла словам отца, она больше полагалась на школу, но вывод сделала: если завтра война, родители вредить врагу не станут – в хрестоматии был один плохой человек, скрытый белогвардеец, бивший сапогом собак. Когда пришли немцы, его поставили главой поселка. Ей не хотелось бы думать, что папа такой.
На переменке она не играла со всеми во вкладыши, но чаще садилась на подоконник с книгой. Она читала “Последнего из могикан”, “Детей капитана Гранта”, “Остров сокровищ”, всюду ставя себя на место самой прелестной, нежной и гордой барышни.
– А вы любите друг друга? – спросила она как-то.
– Очень! – сказал отец громко, и было похоже, что с издевкой.
– Мы тебя любим, – нашлась Лена.
Тане так нравилось читать, что к некоторым остросюжетным сценам книг она рисовала иллюстрации в тетради. Некоторые книги она додумывала, в голове сочиняя продолжение.
В пятом классе им дали задание – написать сочинение “Моя малая родина”.
“Я родилась в Москве, но вскоре после рождения родители переехали жить сюда. Моя малая родина – это наша «Платформа 43 км». Наш поселок в старинные времена назывался Горелая Роща. Теперь мы входим в состав поселка Зеленоградский и вроде бы нас нет. Но я знаю и считаю: мы есть! Мы – это поселок Сорок третий километр, пускай мы без имени на карте. У нас домов около пятисот. Асфальтом покрыта улица Центральная. Многие улицы называются именами писателей: Михаила Юрьевича Лермонтова, Льва Николаевича Толстого, Алексея Николаевича Толстого, Владимира Владимировича Маяковского, Ивана Андреевича Крылова, Николая Алексеевича Некрасова. По всем улицам я ездила на велосипеде и ходила очень много раз, на каждой со мной бывало что-то, что хранит память. У нас есть магазин и два пруда. В одном много тины, другой еще хуже: он скоро пересохнет. Но раньше до школы я купалась в обоих прудах! Еще у нас зеленеет широкое поле. На поле я иногда помогаю пасти двух коров – Дуню и Звездочку – Марии Никитичне Деменюк. Это очень добрая старушка. Ее муж воевал и пришел с войны на костылях. Он уже умер. Ее сын воевал в Афганистане и пришел живой. Это Мария Никитична рассказала мне, что наш поселок назывался Горелая Роща. Но почему, она мне не сказала. Еще она рассказала, что во время войны нас бомбили. В нашем поселке есть два больших леса и прекрасный воздух. Много сирени, жасмина и яблонь. Мы с папой и мамой живем у железной дороги, и иногда поезда шумят. Но мы привыкли. У нас спокойно. Хорошо у нас! Благодать какая! Если бы Дед Мороз был, я бы загадала желание. Я хочу, чтобы у нас была река. А если бы в реке я поймала золотую рыбку, я бы загадала второе желание. Я хочу, чтобы у нас был театр с балетом”.
Сочинение вывесили в школе рядом с расписанием и напечатали в районной газете “Маяк”. На следующий день кто-то приписал под сочинением печатными буквами: “Дура”, а Селиванов, двоечник с оловянными глазами, целясь в Таню двумя указательными, заорал обалдело, как будто увидев загробного гостя: “Пушкин!” А Рита спросила вроде шутливо, но с температурным блеском глаз: “Ты писала или папаша за тебя?”
Был период (короткий, несколько недель), когда Селиванов при поддержке нескольких прихвостней не давал ей прохода, выкрикивая банальщину: “Рыжий, рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой!” Тане хватило ума делать равнодушный вид и шушукаться с подругами, но ближе к дому в роще, вспоминая об обиде, она давала волю слезам. Особенно ее задевало, что называют как мальчика – “рыжий”. Поделилась обидой с отцом, и он заговорщицки с ходу сказал: “Думаешь, меня не дразнили? Ха. Дразнили, конечно. Просто всем завидно. Рыжий – человек особенный. Ты посмотри на нашу кожу!” “Веснушки, да?” – жалобно уточнила Таня. “Она же светится! Кожа твоя, моя кожа… Светится, приглядись! Мы, рыжие, от солнца идем. Дети солнца. Других таких нет среди людей. Вот им и завидно, всем остальным”.
“И вовсе мы не от солнца, – подумала она, уничижаясь, – а может, от ржавчины. Папа всегда обманывает, приукрашивает нашу жизнь. Трубы у нас ржавые, вода тоже рыжая, а он мне маленькой говорил, что это какао, когда меня купали. Хорошенькое какао… Сразу бы сказал: от солнца вода в подарок, солнечная вода…” “Главное – пить не вздумай”, – добавляла мама, намыливая Таню мочалкой.
Лет с восьми Таня мечтала: хорошо бы, папа был бы летчиком, а мама стюардессой, и они бы ее брали с собой в небо. Когда ее спрашивали: “Кто твои родители?”, она отвечала искренне: “Рабочие и крестьяне” – и ее ответ всех устраивал, пока Рита не возразила:
– Какой же у тебя отец рабочий?
– А кто?
– Ученый. Мой – шофер, твой – ученый. Но мой больше твоего денег приносит.
– Да? Значит, мама рабочая. Она с рабочими возится – сама так говорит. У нее на работе трубы чинят.
– А почему это они крестьяне? – не унималась Рита.
– Мы если не в Москве, то на огороде, – повторила Таня папины слова. – И я у них крестьянка, они меня заставляют с ними сорняки полоть.
Таня пыталась представить работу родителей приключенческой.
– Расскажи мне про аварии, – просила она маму перед сном.
– Да какие тебе аварии, Танюш. Сижу у телефона, сама ничего не вижу, – тускло бубнила Лена. – У ребят тоже впечатлений мало. Вонь, грязь, сырость. Прорвет где – идут в подвал и заделывают. Ладно, спи давай!
Между собой родители судачили о страшных историях: висельники в котельных, обходчик, убитый оголенным проводом, – но Таню, пробовавшую расспросить, обрывали. “В каждой бочке затычка”, – говорила Лена; “Не детские это темы… Вырасти сначала” – говорил отец, и Таня догадывалась: им не нужны с ней лишние беседы.
Она рано стала интересоваться мальчиками, вот только мальчиков интересовала слабо. Когда она приходила к Рите, та первая заводила речь о разных неприличных штуках. “Нарисуй!” – предлагала Таня стыдливо. Подруга чертила нечто грубое, выпуклое и великолепное (она не умела держать карандаш, как надо, похабно сжимая в кулачке), рядом писала матом, комкала листок и, отодвинув заслонку, кидала в печь, но увиденное врезалось в Танино сердце.
– Тебе в школе кто-нибудь нравится? – спросила как-то Лена так безразлично, что Таня почувствовала себя задетой и сказала с вызовом:
– У нас с Ритой – общая любовь. Его зовут Артем.
– Артем? У вас в классе разве есть Артемы?
– Это наш учитель физкультуры.
– Хватит идиотничать! – выплеснулось из Лены после короткой паузы, и Таня взглянула на мать с испугом.
Как-то, читая “Трех мушкетеров”, она подумала резко и ясно: “А ведь они все уже умерли” – и тотчас ее передернуло от этой мысли. В тот день вирус смерти проник в нее. Таня спохватилась, что это литература, но было поздно: все на свете должны умереть, Дюма-то умер. Теперь мысль о смерти стала, как мушка или, вернее, темная крапинка, плававшая перед левым глазом, когда Таня просыпалась. Она смотрела в потолок, кидала взгляд на шторы, опускала на одеяло, и крапинка плясала, летала, садилась на предметы.
