Сергей Лебедев - Люди августа
Глядя на толпу, я думал: у нас есть опыт убийств, предательств, отречений от родных, но он как бы никому не принадлежит; опыт есть – а прозрения не случилось, никто не сказал – кровь на руках моих, Боже, это я, это моя вина пред Тобой и людьми.
И, поставив знак напротив фамилии Ельцина в бюллетене, я дал себе слово, что если у меня будет возможность действовать, может быть, даже с оружием в руках остановить это безумие – я буду действовать. За бабушку с ее исковерканной жизнью, за деда Михаила, за всех, кого я искал и не смог найти. Дал слово – и тут же захотел взять его обратно, будто почувствовал укол булавки в язык, будто кто-то мгновенно поймал меня на этом слове.
Наутро после первого тура стало ясно, что Ельцин, похоже, побеждает с минимальным перевесом и будет второй тур голосования. Несколько дней я смотрел телевизор, передававший информацию из Центризбиркома. И заметил вдруг, что в стране стало как-то странно тихо; исчезли новости о разбоях и грабежах, не случалось аварий, задержек зарплаты, забастовок; Россия будто вымерла. Тут я вспомнил, что рассказывала мне мать, министерский сотрудник: накануне выборов в Верховный Совет СССР – привет, избирательный участок в старой школе – случилось ЧП на шахте, погибли люди, но информацию тут же засекретили.
Значит, и теперь введен режим полной тишины. Мать что-то говорила про военных, что у них в советское время в таких случаях создавался специальный штаб; я представил себе, как сейчас в разных ведомствах собраны такие же штабы и сотни людей заняты тем, что создают иллюзию благополучия.
На третий день позвонил Марс; я не ждал звонка. Он попросил приехать через несколько часов в полном полевом снаряжении. И уже по одному его тону я понял, что это задание – плата за давний долг, Марс не будет спрашивать, хочу ли я его выполнять; и понял еще, что, скорее всего, звонок Марса как-то связан с большими событиями в стране.
Марс сидел в кафе в камуфляже без знаков различия, которые мгновенно пририсовывало воображение, и пил кофе.
– Садись, – сказал он. – Ребята сейчас подъедут.
Марс, похоже, не знал, с чего начать. Впервые я видел его если не растерянным, то озадаченным.
– Едем в Карелию, – сказал он. – Там лес вчерную валят. Деньги большие. Очень большие. И высоко уходят. Все работало как часы. И вдруг перестало. Человек был поставлен присматривать. Московский человек. Пропал, найти не получается. Последнее, что передал, – местные бунт готовят, больше с Москвой работать не хотят. Под другого хозяина собираются переходить.
«Бунт» – я уловил, какое гипнотическое воздействие сейчас оказывает это слово на Марса и подобных ему, на людей порядка. Скорее всего, оно было просто неточным, как могут бунтовать нелегальные порубщики леса – но уже пошло гулять, передаваясь из уст в уста в каких-то неизвестных мне кабинетах, вырвалось на свободу, как джинн, пугая нешуточными неприятностями для тех, кто допустил нарушение режима тишины.
И все-таки: почему Марс занялся этим лично? Ведь скорее всего ему была дана простая команда: принять меры. Он мог бы послать туда кого-то другого. Но едет сам. Почему?
– Деньги перестали приходить, – сказал Марс. – Надо найти, что там за новый хозяин завелся.
Деньги, деньги… И вдруг я догадался: это же черная наличка! Средства на избирательную кампанию Ельцина, которые собирают со всех бизнесменов! Тихие деньги, которые не оставляют следов в бумагах. Тихие деньги, которые должны поступить точно в срок, сейчас не принимаются никакие отговорки и объяснения. И уже начат поиск козлов отпущения на случай, если Ельцин проиграет… Туго, туго завязывается узел!
– А что там за места, Марс? – спросил я.
– Глухомань, – ответил он. – От железной дороги сотня километров, а то и больше. До войны – сплошные лагеря. Во время войны там наши с финнами резались. Болотная война, лесной фронт. После войны снова лагеря. Зоновские выселки. Народ дикий, милицию раз в год видит, с непонятными гостями говорить не станут.
– И что делать? – Я все-таки надеялся, что Марс позвал меня только для разговора, для совета.
– Ехать туда. У меня приказ. – Марс в упор посмотрел на меня. – По ходу поймем, что делать. Тебя беру, потому что ты такие края лучше знаешь. И людей тамошних.
Марс, Марс… Он не понимал, что я догадался про режим тишины; про то, что он скован по рукам и ногам этим режимом, у него нет права на силовые акции, на жесткие допросы, на стрельбу; он обезоружен. И он тоже, как и другие причастные, не хочет стать козлом отпущения, если что-то пойдет не так. Поэтому ему и нужен я, единственный, кто оказался под рукой; человек, который сможет решить эту загадку мирно.
– Ты же помнишь, Марс, «не ищи живых – ищи мертвых», – ответил я, стараясь говорить полушутливо.
Марс молчал. Я знал, что должен ему за спасение в пустыне, и он понимал, что я это знаю.
Остаток вечера ушел на сборы; я-то был готов, а вот подручные Марса, те же Муса, Джалиль и Данила, что были знакомы мне по Бетпак-Дале, еще утрясали дела. Честно говоря, я ожидал увидеть кого-то другого, а не эту троицу, больше подходящую для небольшой войны. Когда я понял, что с собой берут оружие, и отнюдь не пистолеты, мне почудилось, что Марс немного сошел с ума; или – у него свое чувство, чувство солдата, недоступное мне, и оно сигналит ему о том, чего я не могу уловить: о гораздо большей, чем кажется, опасности; такой, что он готов рискнуть и все-таки стрелять, хотя стрелять запрещено.
Наконец черный «Гелендваген» выскочил на Ленинградское шоссе, мелькнули монументальные противотанковые ежи в Химках, продрогшие путаны, которых никто не снял за ночь, бесприютные пригороды, сворот на Шереметьево, низко над машиной прошел набирающий высоту лайнер, затем освещение на шоссе кончилось и джип уперся фарами в ночь, тараня ее, раздвигая призрачным серебристым светом.
Пока асфальт позволял, Муса гнал под сто шестьдесят, за тонированными окнами мелькали деревья, частили дома деревушек, разливались чернотой поля. Джип изнутри выглядел как космический корабль для путешествий по России, защитная капсула, оберегающая пассажиров от дорог их собственной страны.
Когда рассвело, мы были уже под Киришами; остановили нас всего раз, после длинного спуска, где тащился грузовик, который Муса обошел через сплошную линию одним легким движением руля туда-сюда. На противоположной стороне речной долины стоял в засаде экипаж ГАИ, но Марс, опустив стекло, показал удостоверение – и мы полетели на север, в сторону Петрозаводска.
Где-то под Тихвином мы встретили аварию; нас притормозили, пока побитые машины стаскивали с шоссе и работали врачи. Микроавтобус, перевозивший агитационные материалы, зацепил несколько машин, перевернулся, задние двери его распахнулись, и на сотню метров шоссе было засыпано плакатами с лицом Ельцина. Дул сильный боковой ветер – может, он и вытолкнул автобус через осевую, – плакаты шевелились, улетали в поле, висли на деревьях; тысячи ельцинских лиц то морщились, то расправлялись, взмывали в небо. А посреди шоссе ходил водитель «Волги», которую микроавтобус, прежде чем врезаться в фуру, задел по касательной, ходил, утирая кровь с лица, возвращаясь к исковерканному холодильнику, упавшему с багажника на крыше, ходил и плевал в лицо Ельцину на каждом плакате, у него уже не хватало слюны, он тужился, кашлял и снова плевал.
Наверное, он был не в себе после аварии, мстил Ельцину за пришедший в негодность холодильник и поврежденную старую машину. Но я внезапно почувствовал, что опасения Марса имеют под собой какую-то почву и не зря в багажнике «Гелендвагена» лежит объемистый брезентовый сверток с оружием. Наступило время промежутка, время междувластия, которое особенно страшно в России, и могло случиться все что угодно, точнее, мы даже не могли представить всех опасностей.
Мы тронулись дальше. Дороги не ремонтировались уже пять лет; страна, как организм дистрофика, начала проедать саму себя. Над трассой свистал бандитский ветерок, это пространство не принадлежало никому. Государство окопалось в городах, выставило на автотрассах блокпосты, а дороги между городами даже не бандитам отошли, а просто провалились на несколько веков в прошлое.
Данила показал мне деревню в низине около крутого спуска; жители поливали асфальт машинным маслом, а после грабили разбившиеся фуры. Но дело было не в этом конкретном примере; просто ощущалось, что дороги почти перестали соединять и большая страна держится вместе только по инерции взаиморасположения частей.
Придорожные кафе, переделанные из старых ларьков или контейнеров, базарчики в дощатых закутах, выставленная на продажу продукция местных заводов – десятки людей со стаканами, потом десятки людей с терками и кастрюлями, в другом поселке – с калошами; шалые псы, замызганные малолетние девочки на стоянках дальнобойщиков, исчерканный черными тормозными следами асфальт, а по краям шоссе – все разваленное или начинающее разваливаться.
