Елена Крюкова - Царские врата

Алена переводит взгляд с елки на валенки. Гладит ими, как утюгами, белое чистое белье снега.

Подходит отец, берет Алену на руки. Сажает себе на плечо.

– Красивая елка! В прошлом году была такая же!

– Нет, не такая. Другая.

Отец опускает дочку на снег. Алена задирает голову и смотрит на звезды.

Она шарит по ним глазами, как по россыпи елочных игрушек, вываленных из старого, перевязанного веревками ящика, весь год стоявшего в кладовке. Золотые шишки… перламутровые шары… алые гирлянды… лампочки, что давно перегорели, выкрашены зеленкой и марганцовкой… посеребренные львы и сшитые из старого цигейкового воротника медведи… розовый китайский фонарик… снежинка, вся усыпана наклеенными стеклянными блестками, вся переливается… маленькие, как кукольные пальчики, свечки… орех в фольге из-под давно съеденной шоколадки… а вот…

Вот она. Вот эта звезда.

Острой иглой входит в Аленины глаза.

Входит куда-то ниже горла. Туда, где громко, страшно бьется кровь.

Тук-тук. Тук. Будто молотком бьют.

Золоченым молотком… елочные кузнецы…

– Звезда, – говорит Алена холодными губами, – ты моя. Я всегда тебя найду. Даже когда…

Тук. Тук-тук.

Страшно, обрушиваясь изнутри водопадом, в ушах бьется кровь.

«Нет. Не умру. Никогда. Никогда».

– Алена, – говорит отец и крепко берет ее за руку в обледенелой сырой варежке, – Алена, что ты там бормочешь, а? Идем домой. Ужинать пора. Спать пора.

Кирпич вылетает из стены. Грохается на пол. Разбивается в крупные и мелкие красные осколки. Вздрагиваю и просыпаюсь. В дыре от кирпича – глаза.

– Подойди!

Медленно поднимаюсь и подхожу. Гляжу. Молчу.

– Немая, что ли?!

В дыре пистолетное дуло. Черный пустой глаз.

– Я не понимаю, почему мы тебя до сих пор не грохнем!

Я молчу. Живот под рукой вздувается, шевелится. Шепчу:

– Тихо, мой маленький. Тихо.

– Они не отдают нам Соловьева!

Я говорю:

– Дайте есть.

– Жри!

В дыру летит кусок жареного мяса. Падает на грязный пол. Наклоняюсь, поднимаю мясо, иду и кладу его на собачью подстилку. Глаза из дыры в стене следят за мной.

Сажусь на корточки. Беру грязное мясо. Улыбаюсь.

Говорю себе:

– Может, не баранина? А человечина?

Говорю ребенку:

– Не будем есть эту еду. Не будем. Будем есть с тобой другую еду. Хорошую. А эта – плохая. И кошки у нас нет, чтобы кошке отдать.

Запускаю зубы в мясо. Оно грязное и вкусное. Я ем, дрожу, плачу и, кажется, рычу.

Кирпич опять вынули.

– Ты! Встать!

Встаю.

– Ты ела?!

– Ела. Спасибо. Можно, я вас попрошу?

– Что еще?!

– Принесите мне кошку.

…теряю от голода разум, и накрывает платком тьма.

…во тьме бьется, мотается бледный нежный свет.

Светлое пятно плывет передо мной. Голодный бред. Не поддаваться. Не обольщаться.

…будто мать в детстве, женщина наклоняется надо мной. Голос прохладно опахивает мое лицо, горящее во тьме костром, и я вижу отсветы огня.

– Я принесла тебе поесть. Ешь. Вставай и ешь.

Помогает мне сесть на полу. Кладет мне на колени корзину.

В корзине – печеная рыба, сотовый мед, горский овечий сыр, лепешки, апельсины, абрикосы, виноград. Глиняная бутыль. Я знаю, в ней вино.

Изумленно смотрю на еду. Жадно хватаю лепешку. Запускаю в нее зубы. Она еще горячая!

Хватаю виноград. Заталкиваю в рот.

Ем все подряд. Маленький мой, как же ты проголодался! Ешь, ешь, ешь…

Смотрю на женщину с набитым ртом. Живот мой шевелится под серой дымной паутиной грязных тряпок. Она смотрит на меня. Ее улыбка прожигает меня. Я опускаю голову к корзине, хватаю печеную рыбу и, прежде чем откусить от рыбы кусок, целую рыбину в избытке чувств!

Когда поднимаю от опьяняюще пахнущей, благоухающей морем, солью и жиром красавицы рыбы голову – женщины уже нет в комнате. Я одна.

Судорожно ощупываю еду. Настоящая! Живая!

И корзина – из прутьев живых сплетенная!

А стены вокруг пусты и белы, как раньше.

И я закрываю лицо руками.

Открыла глаза.

Опьянела от ужаса.

Мне все это снится. Сейчас проснусь.

Не было пробуждения. Надежды не было.

Сегодня ли, завтра. Раньше ли, позже.

Тело ныло, избитое. Лучше бы убили сразу. Почему не убивают?

Зачем разгадывать загадку. Все равно перестанет быть загадкой когда-нибудь.

Разлепила склеенные кровью, сохлой слюной, солью слез губы.

Скулы болят. Челюсти не разомкнуть. Ощупала языком внутри рта. Зубы выбиты.

Вдохнула в себя то, что здесь звалось воздухом.

Выдохнула.

– Бог… Если Ты есть… Пошли мне смерть!

Горло петлей затянуло. Страшный, корявый хрип выполз наружу.

– Я не могу! Возьми меня!

Не слышит. Надо громче просить.

Да не просить, дура! Предлагать. Пусть Он – возьмет.

– Боже мой…

Какой Он твой, дура. Он – всех.

– Возьми меня… в землю… не хочу больше мучиться… не выдержу…

В землю, это страшно. Очень страшно. Не хочу в землю.

Потянулась, скрючилась, извилась. Подтянула ноги к подбородку.

– Возьми!.. Прошу…

Молчание обхватило мягкими зверьими лапами.

Слушала молчание. Вбирала его избитым лицом, отбитыми губами.

Темница слушала отзвук крика. Эхо молитвы.

Умереть тут, когда время придет, своей смертью, гадкой, вонючей, страшной.

Непотребной. Никому не известной. Никому не нужной. Забытой. Позорной.

– Что ж Ты не ответил мне ничего…

Тишина. Стук. Сердце стучит. Еще стучит. Гляди-ка, живучее. Еще живое. Еще бьется.

Сидела на подстилке, припав спиной к стене.

Ничего не думала; не чувствовала. Не была.

Очнулась, когда спина окоченела от кирпичного холода.

Кто-то рядом. Смотрел на меня.

Страха не чувствовала. Тепло и печаль исходили от призрака.

Всмотрелась. Не бесплотный. Сидит. Вижу.

Голова чуть повернута. Руки на коленях.

Бессильно уронены; ладонями вверх.

Голый? Да; грудь нагая и ноги. А вокруг бедер наверчена тряпка грязная.

Рот покривила в усмешке. Додумались. Мужика и бабу, пленных, в одну темницу затолкать. А сами, небось, будут в щелку глядеть, в окошко: еще не лезут друг на друга, значит, плохо кормим.

Прищурилась. Мужик худой, невзрачный. Ребра торчат.

Волосы длинные отросли, спутались. Ну так в тюрьме парикмахера нет.

Думала, на меня смотрит, а у него глаза закрыты.

По усам, по бороде, как мед, слезы текут.

Заплачешь тут! Завоешь скоро, бедный…

Чеченец? Русский? Украинец? Здесь украинцев много воюет. Дураки хохлы, и погибает их тут много. А за денежкой едут. Наемник мусульманский? Турок? Пакистанец?

На турка вроде не похож. Русская такая бороденка.

Молчит. Сидит. И тут я увидела.

Тело исполосовано все. Били, видать, жутко.

Грудь, плечи, ноги в рубцах вздутых. Кровью сочатся.

Сидит. Не шелохнется.

– Эй! Ты живой?

Молчал.

Я привстала с подстилки. Протянула руку. Потрогала его за плечо.

– Эй…

Руку отдернула. Плечо такое жесткое. Онемелое. Загрубелое. Деревянное.

«Так били, звери, аж все тело задеревенело, мышцы судорогой свело».

И тут он открыл глаза.

…и мы долго, долго смотрели друг на друга.

…и глаза у него широко открытые, скорбные, остановившиеся, деревянные. И щеки его деревянные. И кровь на ребрах, на плечах его деревянно, жестко застыла. Вырезанные из дерева капли; крашеные выступы; багряные потеки, и кое-где краска сползла, облупилась. И лицо его печальное, то грубое, то нежное, то скорбное, то вдруг неистово радостное, как у ребенка, деревянно молчало. Тысячи жизней сменялись на его деревянном лице: шли, вспыхивали, исчезали-пропадали. И деревянные его руки…

…и деревянные мои руки вдруг пошевелились, ладони дрогнули, пальцы скрючились; я захотел протянуть их к живому человеку, к женщине, что сидела рядом со мной, и не смог. Я захотел улыбнуться ей – чуть приподнялись углы деревянных губ, но ни вздоха не вышло наружу из твердого, старого дерева. Старое, почернелое дерево, и резец мастера хоть острый был, да затупился под конец. Единственное, что жило на деревянном лике, – глаза. Мои глаза. Я видел ими. Живое дерево тоже видит – ветвями, корой. И я смотрел на женщину. И я…

…и я смотрела на него, на мужика избитого! А разве дерево может кровью истекать, беззвучно спросила я его. «Может», – глазами сказал он мне, и в деревянных зрачках я увидала такую боль! Боли конца-краю не было. Боль залила меня, как река по весне. Зрачки краями ледоходных льдин душу оцарапали, сердце. Я обрадовалась: значит, они у меня еще есть, сердце и душа! Не выжгли! Не все во мне убили. Вот он, мужик, страдал, страдает больше меня, крепче меня. Болью меня захлестнул! Как объятием. Так руки взлетают, когда после разлуки муж и жена встречаются – и захлестывают, как солнечная волна. Обнял болью своей меня!