Алексей Варламов - Все люди умеют плавать (сборник)

Только тогда Голубятников надорвался, из его чудесного горла вырвался безобразный хрип, и вслед за этим стало тихо.

Он очнулся в каком-то поле под хмурым, но теплым небом и увидел, что возле него хлопочет кто-то в белой одежде – мужчина или женщина, Дмитрий Иванович не разобрал.

– Отдохните, – ласково сказало это существо Голубятникову.

– Нет, – отшатнулся он, – надо работать.

– Не надо, Дмитрий Иванович, – услышал он в ответ, и голос был таким сладким, точно был это его собственный голос. – Вы уже очень устали, вам теперь пора отдыхать.

– Что случилось?

– Все кончилось, и теперь все будет хорошо.

– А где люди?

– Они остались на площади.

– Отпустите меня, – попросил Голубятников.

– Зачем? – спросило существо недоуменно. – Зачем вам туда опять?

– Мне надо, – ответил он.

– Хорошо, только недолго, – ответило существо, как говорила когда-то мать, отпуская его маленького гулять.

И он пошел по пустынному городу, страшному, как во сне. Он шел, держась за стены, качаясь как пьяный, весь в пыли, но ни один милиционер его не остановил – милиции в городе не было. Он шел и вдруг вспомнил, как давно он говорил людям нечто очень важное, что их каждый день успокаивало, он искал эту фразу в своем затухающем сознании и наконец вспомнил.

– Только бы не было войны, – шепнули его губы.

Теперь он понял и узнал, что и зачем он делает, зачем он, вернулся, вспомнил, где находится площадь, и пошел туда. Но внезапно его остановила чья-то рука.

– Дмитрий Иванович!

– А? Что? – вскрикнул он.

– Нельзя вам туда, голубчик, нельзя. Узнают вас – убить могут. Это же звери, они на все способны.

Голубятников присмотрелся к говорившему и узнал как-то странно одетого одного из свергнутых отцов города.

– Только бы не было войны, – как пароль, как драгоценный сосуд держа в руках, произнес Голубятников.

– Бросьте вы это, – вздохнул его собеседник, – это хорошо было их войной раньше пугать. А теперь они ни черта не боятся. Распустились, сволочи. Да что ж вы на меня так уставились? Не держу я вас, охота идти – идите.

Теперь он явственно представлял, как подойдет к площади, подымется на трибуну и скажет им заветную фразу, вложив в нее всю душу, всю свою жизнь, потому что, может быть, для этой только фразы и нужен был его голос. И они ему поверят, как верили всегда, пусть он все потеряет – но они успокоятся и уйдут.

Он подошел к площади и увидел показавшуюся ему в первый момент необъятной толпу, точно весь город, пришел сюда. Толпа переминалась напротив белокаменного пятиэтажного здания с большими окнами. Она пульсировала как громадная медуза, окрашиваясь то в угрожающе темные, то в бесшабашно светлые весенние тона, взрывалась хохотом, улюлюканьем и свистом. Она не извергала уже больше из себя ораторов, не спорила, а была единым, сплоченным образованием, повторяющим одни и те же ритмичные движения. И Голубятников решил, что лучше всего ему будет незаметно со стороны здания подойти к трибуне, выбрать удачный момент и прорваться голосом в ее гул.

Он опоздал на мгновение: с толпой внезапно что-то произошло, еще секунду назад ровно урчащая, она вдруг взорвалась, в руках у людей оказались камни, железные болты, куски арматуры, и все это с грохотом полетело вперед, в чистые и светлые окна, вломилось в них с хрустом и с жаром, и осколки с кусками железа посыпались шаровскому диктору на голову. Но в первый момент он не упал, а распрямился и распростер руки, точно пытаясь обнять или остановить ухнувшую и вздыбившуюся медузу, и лишь после того упал навзничь.

А люди повалили вперед, к дверям, передние уже были готовы ворваться внутрь здания и вдруг наткнулись на лежащее в крови тело. И здесь толпа повела себя очень странно, она вся в один миг остановилась, осеклась и распалась на тысячи отдельных испуганных людей. Эти люди стояли безмолвные и присмиревшие, они точно ждали, что Голубятников сейчас поднимется и что-то им скажет, но бездыханное тело лежало перед ними, а душа его уже смотрела на них извне, смотрела, как бережно подняли и понесли тело по улицам маленького зачумленного Шаровска к дому, на крыльце которого стояла бессмертная старуха Солдатова и придерживала под руку Ольгу Евгеньевну.

Ленка

Всякий раз, когда Ленка вспоминала отца, она видела одну и ту же картину: они плывут в черной резиновой лодке по речке Еломе, плывут целый день мимо подтопленных берегов, поросших березой и ольхой, пока не покажется из-за поворота темная избушка и можно будет выйти на берег, размять затекшие ноги и затащить рюкзаки в дом, где никогда не ставили замков. А потом развести огонь в очаге, повесить на крюки котелки и растянуться на полатях, поджидая, пока вскипит чай и сварится картошка. И смотреть, как дым уходит через крышу, как отец подкидывает в огонь дрова из сломленной сушины, а мимо открытой двери течет за камышами и тростной бурая, спокойная речка Елома, почему-то не обозначенная на карте. Деревень по берегам не было до самого Коротца, плыли себе и плыли, плутая в протоках и спасаясь от тяжелой волны, которую загоняло в Елому озеро Воже. Хлеб и масло давно кончились, рассчитывали купить в озерном селе Чаронде, но тамошние магазины были закрыты. Плыли, так и не зная, куда впадает Елома, и только однажды, на третий день, им встретилась моторная лодка, где сидели старуха в телогрейке с узлом в руках и парень в очках с мощными линзами. Проскочили мимо них, потом вернулись, заглушили мотор и спросили:

– Откуда вы?

– С Бекетовки, – ответил отец.

– Из-за озера? Бесстрашники, – покачала головой старуха, а парень стал с досадой заводить мотор; их снесло метров на сто, пока наконец мотор не завелся, и лодка умчалась за поворот, и потом долго еще то справа, то слева слышалось ее ровное гудение. Так и не спросили тогда, куда течет эта самая Елома.

А вот сколько ей тогда было лет, Ленка не помнила – то ли двенадцать, то ли тринадцать, – помнила только отца: как он сидел в штормовке на веслах, лицом к ней и спиной к реке, и Ленка командовала: правым, правым давай, табань. Были и другие походы – шумные, многолюдные, с шашлыками и рыбалкой, но их она не помнила – помнила только этот, где однажды их чуть не накрыло волной в просторном озере Воже.

И сына Ленка назвала в честь отца Митей, хотя мужнина родня роптала и говорила, что нельзя называть первенца по материнской линии. Но Ленка настояла на своем, и никто не посмел ей перечить. Да и кто мог ей возразить, после того как отца не стало. Он был сильным и здоровым мужиком, и никто из его друзей-походников не мог поверить, что после пятидесяти у него откроется страшная болезнь и он будет мучительно умирать, так медленно, что хотелось выматериться и взмолиться незнамо кому: ну не тяни же, кончай скорей, или – или. Но Ленка тогда этого не знала, ее берегли, потому что она была молода и могла нечаянно выдать то, чего не должен был знать, но что предчувствовал отец.

Ленка видела, что отец хворает, что характер у него стал тяжелый, после того как на Алтае ему пришлось сойти с маршрута, но думала: обойдется, да и возраст такой – отходил свое. Она только что окончила школу, поступила в пединститут, а не в университет, как мечтала, но это ли досада? – с месяц повздыхала, а потом привязалась к уютному зданию недалеко от дома на Плющихе, охотно туда бегала, а домой возвращалась поздно, потому что была хорошая компания, любили бродить по Москве, собирались, у кого свободная квартира, получали стипендию и топали в пиццерию на Рождественский, и слушать она никого не хотела, что нечего сопливой девчонке приходить домой, когда все честные люди спят, – все да не все, есть которые и не спят. Отцу это пришлось не по нраву, однажды он вспылил и пообещал, что не пустит ее на порог, если хоть раз придет домой на минуту позже одиннадцати. Ленка вспылила еще больше и заявила, что никому не позволит себя ограничивать, воспитывать: как хочет, так и будет жить. В отца пошла, на свою беду, воспитал ее самостоятельной, а ему, с пожелтевшим лицом и постоянными болями, все чудилась беда, что обидят его зеленоглазую рыжую Ленку, хлебнет она лиха, и как мог пытался остановить ее, помешать тому, чему помешать был не в силах. Раз вечером, когда она после полуночи осторожно скользнула в квартиру, скинула у порога сапоги и в шубке босиком побежала по коридору, он вышел из комнаты и шепотом закричал:

– Где ты шляешься, дрянь?

А Ленка-то с детства такого слова ни разу не слыхивала, и на душе у ней до той минуты так сладко, так тревожно было, что резануло ее этой «дрянью», и она посмотрела на отца дерзко, потом усмехнулась презрительно, по-женски, не как отцу родному, а как просто мужику какому-то, шагнула дальше и услышала в спину удушливое, смешанное с кашлем: