Галина Щербакова - Дочки, матери, птицы и острова (сборник)
Вот где крылась ошибка. В этом моем материнском заблуждении.
Дальше пошла такая раскрутка. У Тинки в какой-то богом забытой Уляляевке – это я условно – умерла сестра. И осталась девка. Дочь. Тинка была в мужском простое, женщина она – что там говорить, это я и сейчас скажу – сердобольная, вот она эту уляляевскую Ксюшу и привезла к себе. «Доведу до ума! Поставлю на ноги! Оставлю квартиру! Вот кто на одре подаст Тине стакан воды!» Ну, что мы еще говорим, когда из нас прут благородные поступки? А Ксюше – между прочим – не два по третьему, а уже полных восемнадцать, и она давно уже себе на уме, что я не осуждаю, себе на уме всегда надо быть. Я когда с ней у Тинки познакомилась, сказала: «Направление ума у тебя хорошее»… А она собиралась идти в какой-нибудь кооператив или в совместное предприятие, к должности никаких претензий не имела. «Я не гребую, – говорит, – мне бы зацепиться. Хоть поломойкой».
А у Тинки возьми и окончись пост, и она привела очередного претендента на свою особу. (Чтоб вы знали, Тинка – учительница в вечерней школе, крупный специалист по пестикам, тычинкам и человеческим органам выделения и размножения в объеме средней школы.) Так вот, исходя из сказанного в скобках, контингент у нее, как правило, – дорогие товарищи учащиеся. Все мы стареем. Было время, когда она была молоденькая учительница и обучаемые были старше ее, потом они сравнялись, ну, в наши годы она уже, можно сказать, молодая мать взрослых детей. Этот последний, который пришел к ней «уже навсегда», был мужичок уляляевский. Это я опять же условно, имея в виду не географию, а существо природы. Лимитчик не лимитчик, этого я не знаю, но очень из глубины глобуса. Тинка уже не одного такого вывезла на себе, но осталась без понятий. Вот они и поселились – двое уляляевцев и очень поношенная учительница по всеобщему размножению. Дальше даже интересно. Тинка их выгнала, потом Ксюшку вернула, пришла ко мне не за советом, сроду она ни у кого ни о чем не спрашивала, пришла – ё-мое! – с удивлением, что у ребенка(!) вполне развита половая сфера. Я ей спокойно так: «Тина! Вспомни себя». А эта дурочка как в глубоком склерозе, который уже маразм: «Разве мы такие были? Разве в восемнадцать лет я думала только о том, чтоб переспать с чужим мужчиной?» – «Ты не думала! – кричу я ей. – Ты с двенадцати лет это осуществляла, а я стояла на стреме». Не поссорились – посмеялись. Живем дальше. У нее с Ксюшей какие-то мены-размены, у меня Мишкин десятый класс. Почему это я думала, – кто бы мне сказал? – что мой сыночек в смысле половой сферы еще дитя? И что уляляевская Ксюша с плохо вымытыми патлами не может представлять опасность? Он же слышал, как я характеризую все это уляляевское племя и как я по три раза на дню говорю, что, если баба на передок слаба, то это как группа крови – не изменишь за всю оставшуюся жизнь. Это я потом поняла, что я ему сама указала путь – иди туда, где наверняка не откажут. А он у меня рохля, это есть. Березу ему не заломати. Короче говоря – я его оберегаю ночами и вечерами, день оказался вне пригляда. Днем, после школы мой сыночек туда и повадился. И пока Тинка отсиживала часы в школе, Ксюша показала моему дураку, как получаются дети. Когда Тинка про это узнала, она испугалась страшно. Это правда. Ей бы тут и прибежать ко мне, когда еще не так далеко все зашло. А она, идиотка, стала это дело покрывать, чтоб, не дай бог, я не просекла. «Черт с вами, – сказала она им, – только чтоб мать не знала». Дошло до того, что, когда Тинка болела – у нее жуткие мигрени от неупорядоченности жизни, она им разрешала при себе. «Я, дети, все равно в прострации». «При ней был особенный кайф», – сказал мне потом сын. Я думала, сойду с ума. Я сказала Тинке: «Все. Все навсегда! Чтоб больше порог моего дома…» Тинка в рев: «Дура! Это же хорошо, что при мне, а не неизвестно где… Хорошо, что Ксюшка своя, а не неизвестно какая…» Открыла я дверь и тихо так сказала: «Вон!» Говорю тихо, а внутри у меня грохот, будто товарняки столкнулись. И Мишке спокойно сказала: «Еще раз туда пойдешь – не возвращайся. Убью». Он испугался. Разговоров на тему «я ее люблю» не было и в помине. Честно скажу – я этих разговоров больше всего боялась. Я ж все-таки женщина умная, и не пальцем сделанная, и читала много (кроме Пьецуха), и я, можно сказать, понимаю тонкие чувства. Они бывают идиотические, чаще всего даже, но отрицать их с порога или там оплевать, на это у меня духу не хватило бы. Но сын мой ничего подобного не сказал. Ни полсловечка. Камень – с души…
Не скажу, что я успокоилась – какое там! Я знала, что это во мне останется навсегда. Меня все оскорбили – Тинка, Мишка, разве что к уляляевке я была без претензий. Что с нее взять? И кто я ей, чтоб она со мной считалась и мои интересы поставила выше своего нижнего места? Но это мои внутренние переживания, до них никому нет дела, а по жизни внешней я считала, что из-под трамвая выскочила.
Что у нас приближается? Апрель, да? Нет, еще рано. Март… Ну, в общем, на День Советской Армии прихожу домой, а дома на моем любимом месте в углу дивана под гжельским подфарником сидит-рассиживает уляляевка. А сын Миша ходит по комнате и с треском отрывает себе пальцы. Я рот не успела открыть, как они в два голоса мне прокричали следующее:
Миша: Мама, я должен тебе сообщить важную новость.
Уляляевка: У меня три с половиной месяца, и абортом я гробить себя не буду.
Миша: Это мой ребенок, мама, и как честный человек…
Уляляевка: Тетя Тина – свидетель. Я с ним с ноябрьских.
Миша: Как честный человек, мама, я не могу поступить иначе.
Уляляевка: Попробуй поступи, попробуй. Я на тебя посмотрю.
Миша: Ты, пожалуйста, меня не запугивай.
Уляляевка: Прям! Таких, как ты, только так и надо. Испугался мамочки, ходить перестал. А когда у меня были последние? Помнишь? Кто мне тогда по городу вату искал?
– Встань, – сказала я уляляевке. – Встань и иди.
Она безропотно. Встала и пошла к двери. Там повернулась и завершила мысль:
– Я уже встала на учет. Мне нужно сбалансированное питание для формирования костей ребенка.
И ушла, гордо так. Будто я тварь ползучая, а не она стерва. А сын мне дрожащим голосом сказал:
– Мама, пойми, я не подлец. Я не так воспитан.
– Я подлец, – сказала я. – Этому не бывать.
Потом я зашла к нему в комнату, он в трусах, спиной ко мне стоял у окна и трещал пальцами.
– Дурак! – сказала я. – Ты разве можешь быть уверен, что это твой ребенок?
И тут я вам скажу самое главное из всего: сын мой пошевелил своими голыми лопатками.
Боже! Как я их знаю – своих мужиков. Как знаю! Иногда думаю, зачем? Что бы мне быть дурой и не видеть, и не слышать или видеть-слышать, а не понимать. Я же – с ходу. Ключ в замке поворачивается – знаю настроение, глаз закисший утром раскроют – я уже первое хриплое слово слышу. Я иногда сыночка своего слушаю, когда он мне лапшу на уши вешает, а сама за его пальцами слежу, вот они у него – пальцы – психуют раньше всего. Если по телефону и я пальцы не вижу, то я по тонкой ноте – и-и-и-и! – которая даже в слове «мама» есть, все понимаю. «Мама!» – говорит он, а меня нота током бьет, хоть ее вроде бы и нет.
Так и тут. Сын мой пошевелил лопатками своими. Худой он у меня все-таки. Лопатки у него, прямо скажу, лопатки. Большие и некрасивые. Я в детстве мою ему спинку и бормочу: «А это у сыночка моего крылышки. Сыночек мой вырастет, крылышки у него распрямятся, он от мамы ка-а-а-к полетит». А сынок в слезы. «Не хочу от мамы». Я и захожусь от радости, прямо душу его в полотенце.
Между прочим, я его до тринадцати лет в ванне сама мыла, и спереди, и сзади. «Маме можно», – сказала я, и все.
К чему я все это? К тому, что, когда он пошевелил лопатками, я все поняла сразу и про всех. Про него в первую очередь. Это его ребеночек наращивает косточки, вне сомнений. И уляляевка определенно с другими не тыкалась. Сын мой лопатками своими зовет меня на помощь, потому что словами сказать ему нечего. У меня вырос никудышний сын, но детей, как и родителей, не выбирают. Каких Бог послал. Мне вот – такого, трусоватого, и кто, кроме меня, его спасет и ему поможет. Дура ты, уляляевка, дура, не заметила ты меня в своем раскладе. А я тебе не пиковая дама, я тебе не пиковый туз. Со мной не просто надо считаться, меня, уляляевка, надо бояться.
Пробивалась ко мне телефонными звонками Тинка, я тут же трубку клала. Она подкарауливала меня возле магазина, я проходила, как мимо стенки. И сыну никаких нотаций, я даже не знаю, ходил ли он к уляляевке или нет. Подозреваю, ходил. Быстро у нас съелась колбаса языковая и гусиный паштет, я думаю, они ушли на укрепление тела моего внука.
И вот в этот момент Гоша возьми и скажи: «Всегда можно договориться».
А что такого? Коли есть профессионалы по сохранению жизни, то почему не быть профессионалам по сохранению смерти? И то, и другое – элементарная биология. Слышишь, Тиночка, как я шпарю по твоим учительским шпаргалкам.
Дальше, вы знаете, возник чебурек, товарищ Павлов и некто Пьецух как аномальное явление.
