Виктория Токарева - Сказать – не сказать… (сборник)
Эля искала Ивану квартиру в центре Москвы, но квартиры предлагали в новых районах, на выезде из Москвы. Ближе к Ленинграду, чем к Патриаршим прудам.
Приходилось мириться с бездомностью, с Колей. Выглядел Коля довольно противно: лицо как после пчелиного налета. Один сплошной волдырь. Но это, в конце концов, – не важно. Важно – Эля и Мариша. Однако Эля – чужая жена. А Маришу он получает раз в неделю у подъезда.
Через полгода Иван открыл собственный кабинет психоаналитика. Как в Швеции. Для этого понадобились четыре фактора: желание, деньги, медицинский диплом и Эля.
Эля сразу пошла к Тому, кто решает. Тот, кто решает, пребывал в отвратительном настроении, и этому были веские причины. Врачи определили у него опухоль, надо было ложиться на обследование.
Эля привела Того, кто решает, к Ивану, вернее – наоборот. Ивана привела в просторный кабинет.
Иван сосредоточился, выдвинул вперед руки и, как миноискателем, поводил руками вокруг обширного тела.
Опустил руки и сказал:
– Жировик в средостении.
– А что это? – не понял Тот.
– Жир, – просто объяснил Иван. – Вы много едите. У вас восемьдесят процентов лишнего веса. Лечение – голод.
– И все? – не поверил Тот, кто решает. Он полагал, что его лечением будет – тот свет. – А откуда вы знаете, рак это или жир? – усомнился Тот.
– Слышу, – объяснил Иван. – От плохой опухоли идет холод, а от доброкачественной тепло. Своя ткань.
Тот, кто решает, не поверил окончательно, но настроение у него заметно улучшилось.
Через месяц диагноз Ивана подтвердился врачами. Тот, кто решает, дал помещение Ивану в центре Москвы, в семи минутах от Кремля.
Кабинет – в старом купеческом двухэтажном доме. Комната прислуги. Восемь метров. А больше и не надо.
Окна выходили в деревья. На окошке горшок с геранью. Ситцевые занавесочки.
У Ивана установилась постоянная клиентура. Расписание. На человека – шестьдесят минут. А раньше, в государственном секторе, на человека – восемь минут. Восемь минут смотреть, семь – писать. Итого пятнадцать минут. Что можно понять за это время? И зачем так подробно записывать? Кто это читает?
У Ивана появились деньги, как при отце, но сейчас это были его собственные деньги, что не одно и то же.
Финансовый успех завершился покупкой машины. Это тебе не фломастеры и не розы. Машина. Эля помогала выбрать цвет. Выбрала красный. Цвет не нравился Ивану, но он подчинился беспрекословно. Иногда казалось, что это отец сверху послал к нему ангела-спасителя – Элю. Хотя отец был мусульманин и его ангел, посланец Аллаха, выглядел бы по-другому.
Иван работал четыре часа в день. За четыре часа энергия вытекала полностью. Надо было заряжаться. Заряжался от Эли и от природы. Вместе ездили за город.
Однажды остановили машину на краю зеленого луга. Трава только что вылезла из земли, была молодой, в первом своем переходном возрасте. Каждая травинка сверкала на солнце. Над лугом стояло изумрудное свечение. Бежевая корова с непомерно набухшим выменем лениво щипала траву.
Иван задумчиво смотрел на луг, потом сказал:
– Она все время от меня что-то хотела и дергала, как корову за вымя. Но я был пустой. Она могла оторвать сосцы, я только мычал.
Эля поняла, что «она» – это жена. И еще поняла, что он думает о семье постоянно.
– А ты вывела меня на луг. Молча, спокойно. Погладила меня по шее, и мое молоко течет струями.
– Странное сравнение с коровой.
Но Эля понимала: это благодарность.
Иван смотрел на нее. Эля была красивее Аникеевой. Женский тип тот же, но в Эле доброта. Доброта – это тоже внешность. А у Аникеевой зубы в два ряда, как у акулы.
Иван взял ее руку, понес к лицу, чтобы поцеловать ладошку. Но, не донеся до губ, остановился. Линии судьбы пересекались посреди ладони, образуя крест.
– Ты болела? – спросил Иван.
– Нет, – удивилась Эля.
– Кончала с собой?
– Ты что, с ума сошел?
– Странно. – Иван пожал плечами. – Линия жизни, а рядом еще одна. Дублирующая.
Иван поцеловал две линии. Спрятал свое лицо в ее ладонь.
Красивая корова благородной оленьей окраски все ела и ела изумрудную траву.
– Знаешь что? – тихо спросил Иван.
– Что?
– Я без тебя сдохну.
Покатился новый этап Элиной жизни. Он назывался «Иван». Что бы ни делала: варила, вязала, вытирала пыль, – Иван существовал в ней и вокруг, как воздух.
Иногда воздуха не хватало. Начинало подсасывать. Эля чувствовала недостаточность. Нервы напрягались. В такие моменты все падало из рук: ложка, тарелка, железный лист, на котором жарилась курица. Грохот листа – как взрыв, удар по нервам – наотмашь, всей пятерней. Эле хотелось закричать – на весь белый свет. До неба. И внутри себя она кричала: а-а-а… Иногда это прорывалось наружу длинным стоном.
Мама Игоря внимательно взглядывала на Элю и, казалось, слышала весь крик. Она покачивала головой, соглашаясь с какими-то своими мыслями.
К двум часам Эля торопилась к купеческому дому. Подходила к красной машине и ладошкой вытирала ветровое стекло – медленным нежным движением. Ей казалось, она гладит Ивана по лицу. Здесь, возле машины, она успокаивалась, как будто пришла домой.
Иван выбегал, одеваясь на ходу. Он теперь все время бегал.
С двух до шести – это было их время. А в шесть Эля должна была вернуться, как Золушка с бала. Могла бы и не спешить, но жаль старуху. Старуха такая, что не ударишь. Сидели в кафе, в кино, как десятиклассники. Иногда просто гуляли по Арбату. Говорили об одном и том же: хорошо бы не расставаться. И не надоедало ему говорить, а ей слушать. Люди, дома, фонари – все приобретало какой-то дополнительный смысл. А если бы Эля шла одна – все бессмысленно – и люди, и фонари, и ее жертвы, и вся жизнь.
Шли взявшись за руки, переплетя пальцы. Через пальцы текла энергия молодых тел. Эля чувствовала себя коровой, которая ест молодую траву – и в нее входят соки земли и солнечные лучи. Она была переполнена. Счастье стояло у горла. Иван время от времени наклонялся, целовал Элю, отпивал несколько глотков счастья.
Четыре часа длились бесконечно, а пролетали в краткий миг. Иван отвозил Элю домой. Долго сидели в машине, переживая надвигающуюся разлуку. Успокаивались тем, что завтра в десять пятнадцать Эля позвонит. Вот эти минуты разлуки были самыми беспощадными. Дальше – легче. Эля входила в дом, надев на лицо деловитое выражение. Грамотно, спокойно врала. Дом уравновешивал Элю. Но ненадолго. Перед сном опять начинало подсасывать, внутри выла сирена. С трудом доживала до утра, до десяти пятнадцати, когда можно было набрать семь заветных цифр. Услышать его голос. Иван произносил всегда одну и ту же фразу:
– Ну как ты поживаешь? – Не «живешь», а именно «поживаешь».
Эля вслушивалась в его глубокий голос, впитывала его в себя. Неизменно переспрашивала:
– А ты? Что у тебя в душе?
Иван замолкал и прислушивался. В душе у него была любовь и боль. Он чувствовал себя виноватым перед женой, перед Игорем, перед больными.
Много чего было в его душе.
– Скажи что-нибудь, – просил Иван.
– Скажу, – обещала Эля, и это «скажу» как веревка, брошенная утопающему.
День открывало серое пасмурное утро. Казалось, что небо, дома и деревья – все выкрашено в один и тот же серый цвет.
Иван стал отпирать кабинет. Услышал звонок и удивился. Было только десять утра. А десять и десять пятнадцать – не одно и то же.
Иван снял трубку. Голос дочери спросил:
– Это кто?
– Это я, – сказал Иван. – Здравствуй, Мариша.
– А ты когда ко мне придешь?
– Когда ты хочешь? – спросил Иван.
– Мама сказала, чтобы ты пришел сегодня обедать. У нас будет лимонный пирог.
«Мама сказала…» Иван догадался. Восемьдесят процентов лучших мужчин – один за другим растворились во времени. А Иван в это время укрепился материально, имеет собственный офис – пусть даже в виде восьмиметровой комнаты, собственную машину – самую дефицитную модель. И гуляет по Арбату с собственной Аникеевой, для которой он лучше ста процентов всего мужского населения. Их, наверное, видели. И передали.
– Я перезвоню. – Иван положил трубку.
Десять пятнадцать. Телефон зазвонил. Иван снял трубку. Спросил:
– Как ты поживаешь?
– Хорошо, – сказала жена. – Ты придешь?
– Я занят.
– Ты что, не хочешь видеть ребенка? – беззлобно удивилась жена.
– Ребенка хочу, а тебя – нет.
– Пожалуйста, приходи к подъезду, – не обиделась Танька. Ее устраивал любой вариант.
Двор не был приспособлен для гулянья: ни детской площадки, ни зелени. Сразу против дома – дорога, по которой выезжали и подъезжали машины, гоняли на велосипедах подростки. Казалось, кто-то кого-то обязательно сшибет: велосипедисты – пеших, машины – велосипедистов.
