Ариадна Борисова - Весь апрель никому не верь
– Как бы электрика не крякнула на морозе.
– Да, при наших минус тридцати с хвостиком…
Робик вспыхнул глазами: от остановки к дому шли невысокая девушка в белой шубке и веселый бутуз.
– Люди, здоло́во! – крикнул Валерка.
– Будь здоров, – засмеялись соседи. – Добрый вечер, Майя.
Робик потух лицом и потерянно сообщил кому-то:
– Руль почти невесомый, парковаться легко…
Матвей понял, что друг принял желаемое за действительное – то есть младшую сестру Эльки за нее, и что Элька – главный человек, которому он мечтал показать машину.
– Валера, мама твоя где?
– На лаботе, сколо плидет.
Посидели у Робика, послушали под «Хеннеси» вариации Грига. С тех пор как Робик повздорил в «Пятом элементе» с геями, друзья туда не ходили. После третьей рюмки он созрел в решении поговорить с Элькой «в последний раз». Давно купленное ей кольцо с алмазом Робик на всякий случай носил с собой в коробочке ручной работы. Валерке взял конфет «Коркунов» с орехами.
На звонок дверь открыла Майя и сразу выпалила:
– Эли еще нет.
Сомневаясь, что Элька впустит его, когда придет, Робик придержал дверь.
– Май, можно, мы у вас ее подождем?
Пожав плечиком, она нехотя посторонилась:
– Проходите.
Робик с интересом оглядывал скупо обставленное Элькино жилье: узкий диван, встроенные шкафы для одежды и книг, выдвижной компьютерный стол. В детском углу лежал водный матрас. Элька не любила лишних вещей, но все равно было тесно, и удивительно, как тут раньше помещались шесть человек.
Майя уселась с книгой на матрас, красиво вытянув мыски танцевальных ножек в бесцветных колготках, и абстрагировалась от событий в комнате. Маленький хозяин принес поднос с чашками кофе, едва теплого. Робик выспался днем, а Матвей чувствовал, как разваливается на ходу, и слегка взбодрился от кофе. Валерка сообщил о своей мечте стать президентом, чтобы накормить мир одной рыбой – китом, потому что людей в мире много. Мальчик, очевидно, путал президентские полномочия с божьими чудесами. Майя повернулась к гостям спиной. Платье обтянуло тонкую талию и округлые ягодицы. Всласть налюбовавшись вопиюще обольстительными Майкиными формами, друзья ретировались.
– У Эльки новый бойфренд, а сестрица постеснялась сказать, – уныло предположил Робик, издав носом странный кашляющий звук. Сидя в гараже, они допивали коньяк.
– Элька часто задерживается на работе допоздна.
– А ты откуда знаешь? – глянул с подозрением Робик.
– От верблюда. Она и меня иной раз просит забрать ребенка из садика или отвести, если опаздывает утром.
– Интересно, почему они развелись?..
Робик задал вопрос не Матвею, просто так, он и не ответил. Кто знает, почему люди разводятся? Причин куча, либо одна – нелюбовь. На этот счет у судьбы нет вариаций. Если любовь умирает, она не возвращается, как не возвращаются люди в жизнь после смерти.
– Ты прав, нельзя жениться на девчонке, которую знаешь с яслей.
– Элементарно, Ватсон. Особенно если она против.
Вкушать элитный «Хеннеси» советуют без закуски, чтобы в полной мере прочувствовать букет ароматов. Закусывать было нечем, и друзья пили по рекомендации. Правда, из горла. Потом Матвей достал из бардачка «Шкоды» заначку водки. Холодная ядреная жидкость обжигала нутро. Робик с восхищением рассказывал о главвраче, совершенно напрасно подозревающем его в подсиживании. Все коллеги уважали шефа, чей сорокалетний опыт выверил каждое движение скальпеля до миллиметровой точности. Даже с учетом неминуемого отсева можно было населить людьми, спасенными старым хирургом, целый город или государство вроде Лихтенштейна.
– Ты тоже хороший спасатель, Ватсон.
– Недавно спас одного идиота, – усмехнулся Робик. – Человек умирал, смотрел умоляющими глазами, а когда очухался после реанимации, о чем, думаешь, спросил? Ни за что не догадаешься. Спросил, сможет ли он через неделю пойти на митинг. Не терпелось лично содрать за ноги кого-то там с трибуны. Готов был на месте погибнуть за правое дело, правее всех других… Вот как понять, что мыльные пузыри дороже человеку собственной жизни?
– Так ведь это и есть наша жизнь. Мы от политики зависим и ею живем. Один мой родственник женился на итальянке, ее семья триста лет занимается ресторанным бизнесом. Людям учиться не надо, у них поварское искусство в крови, их больше волнует изготовление соусов и вин, чем «распни его, распни!». А попробуй проследить историю любой российской семьи за триста лет. Благо, если выжили, какой бизнес!
– Династии выращиваются стабильностью. В нашей каше это невозможно.
– Робик, ты, если честно, кто – либерал или патриот? – засмеялся Матвей.
– Я врач. Мне важно, чтобы у нас лекарства были и оборудование.
Немного погодя выяснилось, что пьяного российского мужика, будь он хоть врач, хоть негр преклонных годов, закуской не корми – дай все-таки поболтать о политике, это даже не тема, а повод для драки, причем повод может быть диаметрально противоположным теме. Матвей немного поборолся с искушением врезать Робику за взрывной спичечный коробок и сохранил нейтралитет, а раз уж вспомнил, рассказал, как Кикиморовна спорит с телевизионным Кургиняном. У них расхождения по многим вопросам. Старуха злится на заносчивого историка за то, что он не желает слышать ее дельных политических соображений. Если Кургинян доводит ее до белого каления, она замахивается на него клюкой и кричит: «Я тебе щейчащ башку ражобью!» Но не выполняет угроз – телевизор жалко.
– Все-то ты про всех знаешь, – вздохнул Робик.
– Ага. И про сунутый в сумку Надьке презерватив, – не выдержал Матвей.
Пойманный врасплох, Робик вяло пробормотал:
– Будто ты не бываешь свиньей.
Элька, наверное, пришла, но напрашиваться к ней в неспортивном виде уже не было смысла. Не сговариваясь, разгоряченные, резко континентальные окружающему климату, друзья повернули в облаках собственного пара в сторону рощи под окнами. Робик стянул с себя синтетическую лыжную шапку, и статика, щелкнув искрой, подняла дыбом часть его волос. Они смешно взвеялись воинственным ирокезским хохлом.
– Элька! Моя Элька! Люблю тебя! – пел Робик свою песнь песней. – Я знаю, ты пришла. Ты дома и слышишь. У тебя форточка приоткрыта. Слушай: я знаю – мы будем вместе. Я верю. Я люблю тебя. Я люблю тебя, моя единственная блуждающая звездочка. Моя Элька… – и так далее с картаво-сюсюкающим прононсом.
Они долго стояли в сугробе, устремив головы вверх. Как две утренние эрекции, думал Матвей. Если приличнее – то как два Деда Мороза. Ледяные кристаллы сверкали в усах и ресницах Робика. Тростниковые Элькины жалюзи были безучастны к зову и свисту, но распахнулась форточка в окне Кикиморовны, и раздался ее слабоватый, но не шепелявый возглас: «Жеребцы беспутные!» Наверное, забыла к ночи положить зубы на полку.
На пустыре перед рощей неделю красовалась огромная, ключевая фраза из всех серенад, которую без пяти минут главврач больницы чужого города полчаса натаптывал в сугробах у родного дома.
Днем Робик позвонил с дороги. Сначала Матвей удивился, что друг дерзнул опохмелиться, будучи за рулем, потом решил, что он пьян от счастья езды на своем дорогущем седане, поэтому кричит, как недорезанный. А оказалось – с горя. У вечно спешащего Робика появилась масса времени кричать, плакать и петь главную песнь жизни: его машина ползла черепашьим аллюром, в ней лопнули пневматические стойки. Говорили же, что «Пыжик» боится наших морозов.
21
Дядя Костя не без основания считал племянника «бабником номер два» (первенство, разумеется, принадлежало папе). Полагая, что наказан судьбой за юное легкомыслие и не способен на серьезные чувства, Матвей замедлял шаг при виде какой-нибудь русоволосой женщины с высокой шеей и гибкой спиной. А ну пошел мимо, ругал он себя, что тебе за дело, как она движется под платьем и гладкая ли у нее кожа на груди? Но – эх, не залеплять же глаза воском, когда вокруг так и фланируют сирены! Матвей ускорял шаг… Он не разыгрывал из себя хорошего парня, сразу честно признавался, что ищет удовольствий, и только. Женщины струились сквозь пальцы, словно гладкий нежный песок.
– На выходные не ждите, – предупреждал Матвей папу по телефону и отключался, прерывая его негодующий вопль: «Лошадь Пржеваль…»
– Нет, тебе далеко до благородной дикой лошади, – констатировал дядя Костя по возвращении племянника домой. – Кира Акимовна права, ты – жеребец породы «беспутный».
Матвею становилось смешно, хотелось ответить: «Жеребец, жеребец, как мой дядя и отец». Или в смягченном варианте: «Чья бы корова мычала». Мычащая корова значительно обогатила бы словарь домашних ругательств.
– Сынок, – ласково говорил папа, – нам с Костей шестьдесят. Тебе скоро тридцать три. (Сынка разбирал смех: тридцать три коровы!) Возраст Христа. Пора, наконец, образумиться. Все твои одноклассники женаты.
