Александр Иличевский - Солдаты Апшеронского полка: Матис. Перс. Математик. Анархисты (сборник)
Катя помедлила, но потом улыбнулась чему-то, встала и стала снимать с себя одежду – капри и майку, под которыми ничего не было; и, когда она это сделала, постепенно – сначала вокруг, затем всё шире и дальше, – весь пляж, казалось, замер, и только дети еще визжали и брызгались. С тихой улыбкой на губах, от бедра раскачивая стан, откинувшись назад, отчего сережки-кольца чуть замедлили качание, она шагнула в воду, и дети расступились, испугавшись, мальчишки-подростки застыли или нырнули от стыда, а Катя всё шла и шла, пока не свалилась в бочаг и, раздвигая течение брассом, поплыла на фарватер. Ирина Владимировна закрыла рот и, быстро-быстро мелькая пятками, кинулась в воду. За ней бросился эрдельтерьер, вытянул поверх воды голову и поплыл до самого буя, хотя раньше не осмеливался отдаляться от берега больше чем на несколько саженей.
Катя уже развернулась и, поравнявшись с учительницей, сказала:
– Соломин затеял использовать для строительства мастерской остатки векового сруба, что оставался на участке. Он желает оставить стропила, дверные косяки и ступеньки крыльца. Говорит, важно сохранить заклад от старого дома, для преемственности. Пусть Павел объяснит, может ли дерево столько служить.
– Отчего ж, смотря какая древесина, – отфыркиваясь, отвечала Ирина Владимировна. – В голодные времена, когда еще карточки были, Пашка зарабатывал мореным дубом. Ездил на лодке вдоль и поперек реки и возил за собой якорек – искал топляки, потом ставил маяки и возвращался на дизеле с лебедкой. Такой мореный дуб шел по триста баксов за кубометр, потому что сносу ему нет, железо – и то скорей сгниет.
– Вот пусть Павел и посмотрит, какой дуб, годится или нет.
– А ты девка, я гляжу, не промах. Скиданула всё да пошла вперед грудями. От молодца́, наша школа! – засмеялась учительница. – Ты скажи, подруга, таможня у нас славно работа́ет?
Обратно на пляж Катя застеснялась выходить и отплыла подальше в тальник, куда принесла ей одежду Ирина Владимировна; эрдельтерьер притащил босоножки.
– А твой – он банкир в Москве? – спрашивала по дороге в Чаусово Ирина Владимировна, любуясь Катей, понимая, что Катя – музейное зрелище, что такую красоту она еще долго не увидит вблизи.
– Он был финансистом. Теперь художник. Картины рисует. Ищет здесь такие места, где Левитан рисовал. И сам оттуда пейзаж точно такой пишет.
– Чего надумал! – удивлялась учительница.
Вдруг в кустах что-то зашуршало, и Катя прижала к себе велосипед. Послышался детский шепот: «Ребзя, глянь! Вон! Вон! Голая идет!»
– А ну марш отсюда, – командным голосом громыхнула учительница, и эрдельтерьер кинулся в кусты. Мальчишки с визгом брызнули врассыпную.
– Ах, милая, детство теперь становится всё короче; они перестают быть детьми раньше, чем перестраиваются физиологически, – вздыхала Ирина Владимировна, кивками отвечая на приветствия группы девочек-старшеклассниц.
– Жизнь вообще коротка, – сказал Катя. – И в этом ее главное преимущество.
– Спорить не буду. Иногда кажется, так давно не получала ни от чего удовольствия, что даже раза два-три чихнешь – и уже счастье, будто снова полюбила.
– А я хочу стать собакой. Как песика вашего зовут?
– Принц, – сказала Ирина Владимировна, и эрдельтерьер, услышав свое имя, посмотрел на хозяйку. – Он у меня лохматый, на варежки и носки я его отращивала, пора бы уж вычесать.
Катя обернулась на реку и увидела, как лодка таможенника пронеслась по плесу и скрылась за излучиной. И ей вдруг захотелось бежать на берег, кричать и звать Калинина, чтобы он взял ее с собой куда-нибудь – далеко-далеко по реке, из Оки в Волгу, по Волге в Каспий, куда-нибудь в Персию, Индию, чтобы позабыть себя, позабыть всех, кого знала, провалиться в солнечное забытье. И что-то на самом краю сознания мерцало в ней, крохотное белое пятнышко – не то звездная дыра в полотне ночи, не то маяк, который она когда-то видела в Ялте в детстве, не то она сама – девочка в белом платье и с бантами, бегущая по набережной, – но это пятнышко тревожно сообщало ей, что побег невозможен, что она дрянное, ничтожное существо, недостойное ни забытья, ни жизни…
Ирина Владимировна позвала новую подругу в гости, на рюмку клюковки.
– Космонавт, поди, еще сцепление прокачивает, так что посидим в безопасности и покое, – сказала она. – А я тем временем черта подстригу.
– Клюковка, говорите? – очнулась от мыслей Катя. – Пойдемте, распробуем вашу клюковку.
Они вошли в дом, и Ирина Владимировна накормила Катю чем Бог послал, а послал он ветчины, вареников, малосольной семги и моченых ягод терновника; потом учительница показала ей прошлогодние фотографии и рассказала, как они с Павлом ездили в Турцию, и какие турки приставучие, шагу без мужа ступить не могла, и как ей понравился один кальянщик, а Павел приревновал и не давал ей житья две ночи… А вот поездка в Пушкинские Горы, вот памятник зайцу, который перебежал Пушкину дорогу; а вот она с директором музея, который показывал ее всем знакомым ученым и академикам, рекомендуя как сказительницу «Евгения Онегина», и какой у нее был успех; а вот свадебные фотографии…
Но тут Катю охватил приступ ненависти к этой коренастой, хваткой, хотя, в общем-то, добродушной женщине; от гнева потемнело в глазах, и она едва сдержалась, чтобы не разбить пиалу с терном о лоб учительницы. Отдышавшись от приступа, несколько мгновений она не могла прийти в себя, глядя в упор на остановившуюся на полуслове Ирину Владимировну; потом хрипло проговорила:
– А где в Калуге аборт по секрету можно сделать?
– В Туле лучше, в Калуге по секрету нельзя, наша область; в Туле у меня сестра живет, муниципалка, она насоветует, – выпалила не моргнув глазом учительница.
XVII
В свободное от приема больных время Турчин читал, программировал – совершенствовал структуру базы данных пациентов – или пополнял ее по результатам дневного приема, навещал больных в палатах, продолжал возиться в реанимационной.
В щитовом его домике едва можно было протиснуться меж баррикад, составленных из книг, и гости, попрощавшись, пятились до дверей, боясь оказаться засыпанными при неосторожном движении. Кухня служила Турчину рабочим местом и содержала кроме плиты и шкафчиков два ноутбука и стационарный компьютер с дисплеем шире единственного узкого окна. Машины эти были соединены между собой и с еще одним ноутбуком, в спальне, в сеть, которую Турчин использовал сам и предоставлял для нужд одной научной ассоциации (с центром в Калифорнийском технологическом университете), что занималась параллельными вычислениями большой сложности.
Связав множество пользовательских мощностей в одну сеть посредством Интернета, эта ассоциация обрабатывала сигналы, поступавшие с нескольких радиотелескопов, – разбросанные по планете, они регистрировали электромагнитное дыхание Вселенной. Турчин рассказывал о дешифровке отцу Евмению и шутил, что пытается услышать с помощью компьютеров Бога.
– Достижения современной цивилизации дают нам вполне целостную картину мира, – говорил Турчин, разливая чай и доставая с полки миску с янтарным ломтем медовых сот. – Вычислительные науки, теория познания, теория эволюции и квантовая физика составляют фундамент знаний о Вселенной, и ни одну из этих наук невозможно полно понять без знания остальных трех. Новейшие достижения квантовых вычислений, на основе которых создан криптологический алгоритм, дешифрующий на этих машинах сигналы из космоса, – хороший пример связи между квантовой теорией и теорией вычислений. Так вот, четыре эти теории подсказывают нам, что подлинная Вселенная состоит из множества Вселенных. Физические законы для всего множества миров одни, а в каждом отдельном случае действует их аппроксимация. Примерно как права человека существуют для всех, а в каждой отдельной стране они реализуются по-разному. Математический образ множественного мироздания предъявляется квантовой теорией, но сама Вселенная и все объекты в ней просты, классичны, то есть всё содержимое мира можно измерить и описать числами. Это противоречит квантовой концепции, согласно которой невозможно судить обо всех параметрах объекта сразу. И чтобы объединить классическую и квантовую физику в одной структуре множества вселенных, необходимо рассматривать весь мир как классическое собрание, собор, где существует набор миров, наличие которых определяет вероятностный характер, размягчает детерминизм.
– Я уже не спрашиваю вас, где же Бог в этом рассуждении, вы всё равно мне не ответите, – улыбнулся отец Евмений.
– Кто же тогда всё это придумал, как не Бог? – пожал плечами Турчин. – Вы только вдумайтесь! Лейбниц писал, что мы живем в лучшем из возможных миров. Современная наука же утверждает, что наш мир не просто лучший – он не-воз-мож-ный. Вот пример. Всей неописуемо сложной и продуманной структурой живой клетки управляют всего три параметра: отношение масс протона и нейтрона, протона и электрона и постоянная слабого взаимодействия. Но как с помощью только трех вожжей удержать в беспрекословном подчинении табун из мириадов лошадей? Ведь непостижимо! И никакая эволюция никогда не достигнет такого абсолютно невозможного структурного решения. Я вам как врач говорю. Живой организм, пусть неразумный, – это святой храм. Впрочем, и это неважно. Вам Бог нужен, чтобы поженить человека со Вселенной. Мне этот брак кажется браком по расчету.
