Ильдар Абузяров - Курбан-роман
– Что? – боясь, что она уже упустила что-то важное, переспросила Кюллики.
– Да, Кюллики, тебе просто необходимо сменить тактику, поменяв стратегию. И если ты сейчас лежишь головой на север, а я знаю, ты сейчас лежишь именно так, отодвинь пианино и разверни свою кровать изголовьем к окну.
– И что тогда?
– Тогда я уйду из твоей жизни, и твои ночные кошмары прекратятся. И ты проснешься как ни в чем не бывало, отдохнувшая. И выйдешь замуж за кого-нибудь из этой счастливой троицы Пекка – Эса – Суло. Впрочем, ты никогда не будешь счастлива по-настоящему, потому что любовь это…
– Спасибо, Тайсто, – сказала Кюллики, как только вновь услышала о страдании, – спасибо тебе, Тайсто! – И бросила трубку.
После чего, следуя совету Тайсто, Кюллики, опершись пятками об пол, чуть-чуть подвинула пианино. Затем, приложив все имеющиеся, оставшиеся у нее после тяжелого свидания с Пеккой силы, подвинула его еще чуть-чуть. Затем, издавая жуткий скрежет, развернула свою кровать изголовьем к окну. Взбила пуховые подушки и наконец-то улеглась поудобнее.
Странное дело, но она впервые за долгие месяцы почему-то поверила Тайсто. Может быть, потому, что эта тактика – сменить тактику – показалась гениальной до простоты. И тогда, чтобы успокоиться окончательно, Кюллики решила на ночь глядя начать ругать, как это всегда делала Лийса и как только что сделал Тайсто, всех мужчин подряд. Суло – за его чрезмерную осторожность и аккуратность, Пекку – за его неповоротливость, Эсу – за его холодность. Ругать – словно считая облака. Но всех больше, разумеется, досталось Тайсто, – и чего это она, поймала вдруг себя на слове Кюллики, сказала ему спасибо, и за что, спрашивается, – ведь его надо хорошенечко стебать и стегать. Единственное, чего он заслуживает, – стебать его за лень, за трусость, за никчемство. И вот так, перечисляя мысленной плеткой все многочисленные пороки Тайсто, Кюллики сама не заметила, как вскоре заснула сладким-сладким сном.
И даже не почувствовала, как из-под покрова ночи и штор в ее комнату проник Тайсто и прямо в ботинках и плаще лег рядом с ней, свернувшейся калачиком Кюллики, и ласково, кончиками пальцев, чтобы не потревожить то, что пуще всего оберегала Кюллики, погладил ее вьющиеся волосы и нежную щеку:
– Спи, спи, любимая. Завтра у тебя все будет по-прежнему. Завтра ты разродишься, избавишься от ложной беременности, называемой Сонники кошмаром, Лийсой – дурью и блажью, а мной – любовью. Спи, спи сладко.
– Спасибо, любимый, – сладко улыбнулась во сне Кюллики и даже попыталась расплывшимися губами поцеловать пальцы Тайсто, клещами вырывающими то, что она пуще всего боялась потерять в своих ночных кошмарах. – Спасибо, любимый, – сама в блаженстве не понимая: и за что это она вдруг третий и четвертый раз за день говорит спасибо человеку, которому говорить спасибо, в общем-то, не за что.
Муки творчества
(Из цикла «Мыльная оперетта для писателей)
Все, что Сантьяго делал, казалось ему зыбким и сомнительным. Порой ему чудилось: все, что он делал, – фальшивка, подделка. И вообще все, что художники называют искусством, – фикция. А все, что хлеб с маслом, – почти пицца.
От этих мыслей на голодный желудок у Сантьяго уже битых полчаса кружилась голова и не прекращались галлюцинации. Особенно когда он вышел из музея Прадо и направился вдоль всех этих дорогих кафе, в которых посетители, вопиюще холеные мужчины и их роскошные спутницы, пожирали жареных цыплят, запивая их винами “Куле де Серран” и “Монтраше”. Он так бы хотел очутиться на их месте! Ощутить опору под ногами и в желудке. А не вечное ускользание образа, не вечные надежды и мимолетные радости – с какой-нибудь дешевой проституткой.
Он так завидовал этим мужчинам, у которых даже от скользких лысин и больших животов пахло уверенностью и банкнотами. А его кудри на ветру, словно силки, ловили ускользающие образы вкупе с задумчивыми взглядами проходивших мимо девушек.
Но лучше синица в руках, чем журавль в небе. А еще лучше куропаточка на тарелке. Он остановился у ресторана “Палас”, глядя на дымящуюся куропатку, которую официант нес на вытянутой руке, явно выпрашивая чаевые.
Да, не мешало бы и мне поклянчить. Но где, где взять деньги? Напроситься к родственникам под каким-нибудь предлогом? Мол, забыл, у меня есть для вас новости. Они, конечно, обрадуются, кто ж в наше время не рад новостям? А вдруг это новость о том, что он наконец-то может отдать долги? Может быть, даже накормят ужином, на худой конец напоят чаем, но прежде напомнят о долге. И опять придется оправдываться.
Купить за пару песо газетку недельной давности, свернутую в кулечек и засыпанную жареными каштанами, и почитать, где сегодня презентация с бесплатным банкетом-фуршетом? Хотя это вряд ли. Какие презентации в понедельник?
Пойти в порт – наняться за паек, за комплексный обед, включающий компот из сухофруктов, разгружать сухогруз? Об этом и речи быть не может, как же тогда потом писать? Руки будут звенеть после такого высоковольтного напряжения. И этот звон передастся пусть не пустому желудку, зато пустой, ясной голове.
Остается один вариант – “Погребок у Пауло”. Да, в такие минуты обостренного чувства голода он шел в ресторан к своему школьному товарищу Пауло. Ведь дружище Пауло обязательно, вздохнув и вспомнив былые времена, предложит ему что-нибудь перекусить, например, куриный бульон из кубиков всемирно известной испанской фирмы, объединившей кубизм Пикассо с “курицыной лапой” Тцары.
Да, Пауло, его школьный товарищ, ни за что не оставит в беде и уж предложит перекусить, – с такими мыслями Сантьяго поспешил по вечерней мостовой к маставе с бульоном.
“– Ешь, ешь, не стесняйся, – скажет ему Пауло. – Все равно этот фирменный бульон нашего “клуба неудачников” из кубиков “Галины Бланка” позавчерашней свежести”.
Мысли о горячем и вкусном бульоне заставили Сантьяго ускорить шаг. Он уже буквально бежал, но перед рестораном, опомнившись и одернув себя, избрал более степенную, полную достоинства походку.
На гладком полу ресторанчика ему пришлось и вовсе замедлиться, потому что его приятель Пауло, согнувшись в услужливой позе, любезничал с очаровательной незнакомкой в шляпке.
“Все ясно, – решил для себя Сантьяго, – все ему неймется. Как увидит хорошенькую барышню, норовит ее обслужить сам. Что ж, не буду ему мешать, схожу пока в туалет, приведу себя в порядок, почищу брюки, помою руки и зачешу волосы, – подумал Сантьяго, незаметно проскальзывая в уборную и мимолетным взглядом окидывая клетчатый жакет, короткую клетчатую юбку и слегка оголившееся бедро в клетчатом чулке. – Глядишь, и мне что-нибудь перепадет… Хороша крошка! Понятно, почему этот старый пудель Пауло так изогнулся к ее ножке. Надо будет занять столик напротив, чтобы иметь возможность хорошенечко ее разглядеть. Жаль, лица не видно, головка в отличие от коленки скрывается под шляпкой”.
Но, когда Сантьяго вышел в зал, с ним случился конфуз. Дело в том, что за столиком вместе с интересной дамой в клетчатом теперь сидел их с Пауло однокашник Октавио, злейший враг и закадычный товарищ, их извечный соперник и задушевный приятель, с которого все-то и началось…
“Как же так? – пронеслось у Сантьяго в голове. – Он же, кажется, только недавно женился на Бланке. Неужели он ей уже успел изменить? Вот скотина!” И в эту самую секунду дама, оторвав глаза от меню, подняла голову, чтобы что-то спросить у Пауло, и Сантьяго узнал в даме с ладной фигуркой Бланку.
От увиденного Сантьяго оторопел и чуть было не упал в голодный обморок. Но адреналин заставил его взять себя, не исключая и ног, в руки и быстро ретироваться в туалет.
Да, сомнений не было: эта элегантная хорошенькая сеньора – не кто иная, как Бланка, а кабальеро рядом с ней – Октавио. Сердце Сантьяго билось, как бешеное. Промокашка Октавио – он сразу его узнал! А рядом с ним та самая Бланка, в которую они с Пауло были влюблены. И которая позволяла провожать себя то им с Пауло, то Октавио, строила глазки то им с Пауло, то Октавио. А теперь она пришла с Октавио на ужин к Пауло, который, словно собачонка, суетился возле “дорогих гостей”, встав на задние лапки и заискивающе заглядывая в глаза.
– Вот засранец этот Пауло! – выругался в сердцах Сантьяго и даже ударил кулаком по кафельной плитке туалетной комнаты. – Со мной он никогда не бывает так любезен. А смотрит снисходительно, свысока или, говоря по-простому, сверху вниз. Ладно, так и быть, Сантьяго, дам я тебе поесть, все-таки ты мой школьный товарищ, и на твоем месте вполне мог бы оказаться и я. Вот гаденыш этот Пауло! – Кровь ударила в голову Сантьяго.
Но что теперь ему было делать? Выйти – значит, выставить себя в неприглядном свете. Потому что сразу же пойдут разговоры-воспоминания о старой школьной жизни и неминуемо встанет вопрос, кто как устроился в жизни сегодняшней. А он еще не успел написать бессмертный роман и получить Нобелевскую премию. Да и этот старомодный костюм с вытертыми локтями – не то что у Октавио и уж совсем не чета наряду Бланки.
