Владимир Токарев - У каждого своё детство (сборник)
Мы, все шестеро, весело подняли вверх головы. Потом я лично повернулся и посмотрел в сторону взрослых. Целой, единой компании они собой не представляли. Прабабушка, очевидно, на какое-то время, наладив свой самовар, сидела на садовой лавочке. Рядом с ней сидели сёстры бабы Клавы – Татьяна Алексеевна да Марья Алексеевна (тётя Таня и тётя Маруся). Михаил Семёнович (муж тёти Тани) и приятельница тёти Маруси (назову её – Терновская старшая) стояли подле лавочки. Между ними происходила какая-то беседа. Своих родителей да бабу Клаву с дедом я – в прямой видимости – не увидел. По всей вероятности, они были в доме.
Посидев ещё немного за столом, молча поев и попив, мы в одну минуту встали и освободили место для взрослых.
Уже не раз видев игру в волейбол на деревне, я не пошёл за своей компанией, дружно подавшейся туда. К слову сказать, игра там – мало интересного собой представляла; игроки обыкновенно становились в достаточно большой круг и, как водится, ударами пальцев обеих кистей рук начинали посылать друг другу волейбольный мяч. Частенько кто-нибудь из ребят: Юрий, Михаил или же Лосяков (имени его я не помню, не знаю), подпрыгивали, когда на кого-нибудь из них по крутой дуге летел мяч, и ударом правой ладони (левшой из них никто не был) «гасили» его, смаху отбивали, стараясь попасть в партнёра, – не в партнёршу.
Увидев, что стол для ужина свободен, взрослые начали мало-помалу собираться около него. Вначале была убрана испачканная посуда и наведён порядок на нём, потом на стол были выставлены уже спиртные напитки и дополнительно – нехитрые закуски, нехитрая снедь.
Когда постепенно всё было готово для ужина, и даже самовар, и даже чай, заваренный в заварочном чайнике, когда принесены были уже из дома дополнительно стулья, – все без исключения взрослые сели за стол.
Любопытствуя, о чём будут говорить между собой взрослые, а также – как будут вести себя под влиянием спиртного, ожидая ещё – для своего потребления – необычный чай, приготовленный с помощью самовара, – когда желающие начнут его, чай, пить, – я не стал далеко уходить от стола, где уселись взрослые. Найдя под ногами подходящую щепку, а может и веточку (что именно – не помню), я занял себя покуда рисованием на глинистой садовой дорожке, в нескольких шагах от взрослых. Рисование, например, было такое: «точка, точка, два крючочка, носик, ротик, оборотик; палка, палка, огуречик, – вот и вышел человечек». Рисуя себе, сидя на корточках, я часто взглядывал в сторону взрослых. Когда я видел или же слышал особо интересующее меня, я прекращал рисование и как можно ближе подходил к столу.
– Наталья Антиповна, ваше здоровье! – поднимая свою рюмку, первым заговорил Михаил Семёнович.
Все подняли рюмки, стопки, лафитники. У женщин было налито «красное», портвейн, у мужчин – «белое», водка.
Выпив и закусив, взрослые повели такой разговор:
– Михал Семёныч, как зять – то ваш, Васька? – спросила баба Клава.
– Гм, – хмыкнул Михаил Семёнович и, искривив рот в улыбке, ответил, – тут недавно как-то сели за стол, а он, Васька, уже успел где-то приложиться к «Зелёному змию». Выпили по рюмочке да подругой в кругу семьи; само собой и он с нами. А потом, что ни слово от него, то мат, намёк на него, на этот мат; два – три цензурных скажет слова – «бль!», ещё два – три цензурных – «ё!».
– Ой! – не громко ойкнула моя мама.
– И смех, и грех, – заметила бабушка и опять спросила Михаила Семёновича:
– Аню – то, жену, не бьёт? (Аня (Анна Петровна), уточню, была старшей дочерью тёти Тани от первого брака; с Михаилом Семёновичем тётя Таня была во втором зарегистрированном браке).
– Бог его знает. При нас, во всяком случае, боится. Впрочем, Аня не жалуется. Взрослые ещё о чём-то поговорили, потом снова выпили. Свою другую рюмку выпила и прабабушка.
– Наталья Антиповна, а немцы в 41-ом у вас здесь были. Расскажите, – попросил прабабушку Михаил Семёнович; попросил, может быть, именно для меня, неотвязно крутившегося – он видел – около стола взрослых.
Прабабушка, по возможности быстро проглотив какую-то закуску, сказала:
– Две недели тут были, пока их наши не выгнали. Я одна тогда в целом доме была. Ко мне их человек 20 на постой поставили.
– А кто поставил-то? – вероятно, на всякий случай спросил мой отец.
– Вестимо кто. Начальство немецкое, – ответила прабабушка и продолжила, – «Матка, матка», – всё меня донимали. Дай им то, дай это. Всё пожрали. Лошадь, корову да пару овец только оставили мне: не успели.
– Бабусь, а у тебя тут до войны-то сельсовет был на другой половине дома, – для чего-то сказала моя мать, обратившись к прабабушке.
– Был, – ответила прабабушка, – да перед самыми немцами съехал, схоронился на время; правда, после немцев ко мне в дом не возвернулся.
Поначалу, как только пришли они, немцы-то, так и стали везде у меня шарить: на дворе, на чердаке, в подполе, в сеннике. Кроме скотины, кур да уток, ничего и никого не нашли. Только в сеннике увидели картину – и вроде как бы и похвалили. Один сказал: «Это карашо!» А на картине той – Наполеон Бунапарт. Потом как-то смотрю, а картины-то уж нет; знать, прибрали к рукам её, заграбастали.
А как гнать их стали наши, то прямо рядом с двором, хлевушком моим, – там, где я самовар делала, – бомбу наши кинули. Если бы не поленница дров, которая была прижата к стене двора, то и двор разнесло, разворотило бы, и оставшуюся скотину поубивало.
– Наталья Антиповна, а как вы зимуете здесь? – спросил Михаил Семёнович.
– Спасибо соседям с полдома, – ответила прабабушка, – они печку топят и от них на меня теплом тянет. И я, конечно, печь топлю. Когда торфом, когда углём. Когда спать ложусь, лавку подставляю впритык к натопленной печке.
– Вам бы русскую печку с лежанкой, а не голландскую, какая у вас, – заметил Михаил Семёнович.
– Была у нас русская, – вступил в разговор мой дед. – Когда продали соседям полдома, то печку – она была на нашей половине дома – пришлось сломать: места много занимала. Взамен её сложили новую, поменьше размером, голландскую.
– Иван Иванович, а вообще-то продали полдома. Не жалеете? – Спросила Терновская старшая.
– Тут что жалеть, что не жалеть, – ответил дед. – Мать у меня тут одна живёт.
А раньше, до войны, она здесь с сыном, моим родным братом жила, Владимиром. Без вести пропал на фронте. Где ей в её годы зимой целый дом-то отапливать? Да и веселей ей с соседями через стенку. Вот и решили продать.
– Комаров пора отгонять, – как бы самой себе, сказала Татьяна Алексеевна, тётя Таня. Достав из пачки с папиросами папиросу, она закурила. Её примеру последовали мой дед и отец, также закурившие папиросы; причём отец, как и тётя Таня, достал папиросу из пачки, а дед – из портсигара.
Скажу сейчас, портсигар тот был интересен тем, что на лицевой стороне своей имел выпуклое художественное тиснение, представлявшее собой заводскую копию картины Репина «Богатыри». Добавлю, портсигар был железный, покрытый с обеих внешних сторон хромом или же никелем. Взрослые опять о чём-то поговорили, потом дед и отец ещё выпили; Михаил Семёнович отказался. Женщины пить спиртное больше не стали. А может его уж и не было на столе, – всё было выпито, не помню.
– Ва флюхтер вахтер. Дас дэ пиздэрхейн. Майнэ Гааль, – начал разглагольствовать дед. Надо сказать, эту фразу, вроде как на немецком языке, я слышал от него всю жизнь, когда дед перебирал, выпивал лишнего. А позволял он себе так выпивать – довольно часто.
У деда на предплечье одной из рук, с её внутренней стороны, была татуировка. Татуировка была крупная, «крикливая», нахальная. Представляла она собой молодую, совершенно голую женщину в стоячем положении, в руке которой в виде веера были игральные карты; уточню, карты, разворотом руки последней, были напоказ повёрнуты, так сказать, к зрителю.
У отца тоже была татуировка, точно на том же самом месте, как и у деда. Только изображала она могильный холмик с надмогильным крестом; ниже, печатными буквами шла надпись: «Маша не забуду тебя вовеки». После имени «Маша», надо заметить, никакого знака препинания не было. Объясняя эту надпись, скажу: мой отец был женат в жизни – дважды; его первую жену звали Маша.
Две татуировки эти сейчас были хорошо видны: дед сидел за столом в рубашке, с засученными по локоть рукавами, отец – одетый в тенниску.
– Ну, поехал, поехал! – сказала баба Клава в адрес деда. – Мария, Татьян и вы…, – обратилась потом бабушка к сёстрам и Терновской старшей (последнюю она назвала по имени и отчеству, но я не запомнил как), – давайте уж чай пить.
– Михал Семёныч, а вы будете? – добавила тут же бабушка.
– Я с удовольствием, – ответил Михаил Семёнович.
– И я, и я, тоже, тоже буду! – радостно подал голос я и быстро очутился около самого стола.
– Ха – ха – ха, – коротко засмеялся дед, видимо, над самим собой, и, достав новую папиросу из портсигара, снова закурил.
