Галина Щербакова - Печалясь и смеясь
– Они такие похожие и такие разные? Так? – сказал-спросил его врач, имея в виду таблетки и давая намек, как выходить ему из положения.
– Что вы! Они совсем не похожи! – ответил артист, имея в виду женщин и только о них и думая.
– Тогда непонятно, как вы могли спутать? – возмутился врач.
– Так вот же… В голове у меня все помутилось. Шум, голоса… Как не в себе…
Что там с ней ни делали, как ни вычищали взбаламученную кровь, не спасли кандидата в депутаты. А ведь у Марии была цель, артисту она рассказала, взять Москву с первой попытки и закрепиться в ней навсегда. Спрашивала: «Тебе какой театр лучше подойдет?» Артист сказал, что, конечно, Ленком, но хитрый Захаров набрал столько красивых мужиков…
– Не проблема, – отвечала Мария. – Это для меня не проблема. – И она выдала такой импульс Захарову, что у того случился приступ.
А вот с ней, бедолагой, все получилось куда хуже: смерть от перепутанных любимым человеком таблеток, которому в этот момент «голос был».
Знатоки не стали вести следствие, потому как – зачем? Столько желающих переехать в Москву – раз. Мужик, в смысле муж-артист, безобидный и на убийство не способный – два. А три – зараза она была, Мария Гансовна, и сволочь, и трех мужей как за себя кинула. И не тот мы народ, чтоб ради буквы закона идти на все. Мы всегда считаемся с комплексом обстоятельств.
Была баба-ведьма и нету, ибо вожделей, да знай меру, импульсы импульсами, а таблетки малю-юсенькие, проскочат – и не заметишь…
И есть еще один момент. Назовем его четвертым элементом.
…Редко, но случается. Аллергия человека на человека. На волос, на запах, на вкус. Ну никто же не проверяет! А надо бы… Чтоб к импульсам прикладывалась справка. Хотя, может, это не наше дело? Может, так природа захотела, почему – не наше дело и не нам судить? Смерть ведь тоже явление природы.
Артист остался один со своим званием и ролью Фирса, которую получил вместо Лопахина, когда перестали идти импульсы от вышестоящих людей. Когда он в конце спектакля был забыт в доме (сволочи дворяне), он плакал чистыми, собственными, т. е. личными, слезами. Бывшая жена-театралка говорила своему новому мужу, сидя близко к сцене, что, мол, ее прежний супруг поджигает себя в искусстве с двух концов.
– Ну и хрен с ним! – отвечал ей новый муж. – Хоть с четырех! Все равно он говно.
Это очень грубо, тем более в театре. Некрасиво, тем более если женщина с хорошей кожей досталась тебе. Но мы устроены несовершенно и мстительно. Плачет же человек, заброшенный и по жизни, и по искусству, а ты смеешься исподтишка. Злорадствуешь. А жизнь дается один раз. И прожить ее надо. Вот и живи и радуйся своей женщине и ничего не бойся. Тем более что Мария Гансовна уже тихо скончалась. И никому больше не грозит.
Вот так-то, господа! Какие мы люди, такие у нас и истории.
Ей так надо…
История отношений мужчины и женщины бесконечна. Она длится без перерыва на обед, сон, отпуск, она начинается с момента открытия глаз и продолжается каждую секунду на кухне, в лифте, в транспорте, на работе. Вечен этот взаимный увлекательный поединок, которому ни самый прочный брак, ни самая высокая должность не помеха. История борьбы мужчины и женщины старше цивилизации и старше первых клинописей. Поэтому, что бы мы ни писали на эту тему (писатели, публицисты, психологи), мы просто отколупываем песчинки из этой стены плача, смеха, любви, ненависти, которая возведена всеми жившими и здравствующими женщинами и их вечными до самой смерти любовниками и врагами. И не говорите, что этого нет. Это есть в каждой из нас, и даже когда нам случается восемьдесят, мы восторженно насторожены, как пятилетки в песочнице. Женское начало не имеет возраста, равно как и мужское.
Мне несвойственно писать подобные сентенции, я больше по части историй и сюжетов, но иногда хочется выйти из себя и посмотреть на Еву, это творение из ребра, со стороны. Между прочим, она как раз из культурного материала, в отличие от первородного праха, который пошел на создание Адама.
Мои заметки – это отчасти ответы на письма, которые я получаю, отчасти на те вопросы, которые задавались на разного рода встречах, на которых, как правило, слова для ответа под языком не оказывалось. Я уже потом сама себе объяснила это энергетикой присутствия вопрошающего. Женщина, задающая писателю вопрос и жарко ждущая ответа, все давно решила, ей писатель сроду не нужен, она, так сказать, вполне владеет темой. Ей ответ нужен для другого, нужен для поступка, для прыжка, которые уже трепещут в мышцах, сверкают в зрачках, и ты ей скажешь: не надо этого, и она радостно поступит точно наоборот, ибо она все решила, и ей никакой совет не нужен, ибо женщина всегда умна индивидуально. Она врет, когда ссылается на общественное мнение. Она давно на него облокотилась. Это она ко мне так… Раз уж пришла… Игра с мышкой. Я высокого мнения о женщине в ее извечной борьбе с мужчиной, то есть с жизнью. Я не понимаю феминисток, стоящих на страже женских интересов.
Каждая женщина знает свой интерес. И если она становится рабыней, значит, ей этого хотелось. И если ее лупит муж, идиот и сволочь, значит, и этого она хочет. Почему-то ей надо так, почему-то в этом она видит свое превосходство, свою хитромудрость. Я понимаю, что столь непривычному тезису нужна сильная аргументация. Я себя освобождаю от этого. Не мое это дело. Просто я стою и смотрю со стороны на Еву, которую обожаю и презираю почти одновременно. Но я ведь сама Ева.
Эмансипация
До остановки ходу пять минут. Я преодолеваю это расстояние за три. Во-первых, потому что холодно. Во-вторых, я опаздываю, в-третьих, если я пойду спокойно, он меня догонит. Он живет в соседнем подъезде и видит, как я выхожу из дома. Его цель – меня догнать. Моя – бежать быстрее. По ходу бега я загадываю: если автобус придет раньше троллейбуса, значит, денег мне до зарплаты не хватит.
Я всегда все загадываю, и не было еще случая, чтоб не сходилось. Вот и сейчас я мчусь и думаю: если у почты кто-нибудь опускает письмо в почтовый ящик, значит, он уже стоит на остановке и мне надо не бежать, а, наоборот, – идти тихо. В ящик опускает письмо бабушка. Она становится на цыпочки, придерживает одним пальцем захлопку и осторожно, как яйцо, вкладывает письмо в отверстие. А потом осторожно его закрывает. Я могу постоять еще и посмотреть, что она будет делать дальше, потому что хоть и холодно, хоть я и опаздываю, но все лучше, чем встретиться с ним на остановке.
Я еле-еле плетусь. На остановке очередь. Давно, говорят, ничего не было. Ни троллейбуса, ни автобуса. Все-таки что придет раньше?.. А он, как миленький, в толпе, в самой густоте, где теплее. Ну, думаю, грейся, а я тут, за столбом схоронюсь. Хотя это все напрасные уловки, нам ведь все равно вместе ехать, вместе пересадку делать…
Из толпы он сейчас не вылезет, ему это невыгодно. Толпа его греет, а потом и в транспорт внесет – он ведь в середине.
Пришел автобус. У кого же мне стрельнуть до получки?
Его внесли, я, вынырнув из своего захоронения, втиснулась только потому, что вопрос стал так: или я помещусь ценой любых потерь, или машина дальше не пойдет, потому что ей «не положено ехать с открытыми дверями». Какой-то мужчина поднял портфель вверх, какая-то женщина выдохнула, кто-то аккуратно сжал коленки, и я заняла освободившееся пространство.
Он сидел слева от меня на заднем сиденье.
– Привет, – сказал он.
– Угу! – ответила я.
– Я не уступлю тебе места, – громко сообщил он мне. – У меня ночью приступ был. Сжало так, и жмет, жмет… Пульс без всякой наполняемости. А ты сумку просунь вот сюда, между ногами… Почему ставить на пол не хочешь? Новая, что ли? Я не возьму, у меня руки заняты.
На остановке меня дверью прижало к его ботинкам. Я почти села на них.
– Тише ты! – возмущенно сказал он. – Уселась! Смотри все-таки куда!
Я повисла на алюминиевой перекладине.
– Ты на остановках выходи, – сказал он мне. – Нехорошо ты стоишь. Не войдешь из-за тебя, не выйдешь.
Я начинаю выскакивать. Не потому что он мне сказал, мне на него наплевать, а потому что, если оставаться в автобусе, каждый раз придется садиться ему на ботинки.
Мне уже давно не холодно. Я взмокла. У сумки оторвалась ручка.
– Зря мы вас эмансипировали, – говорит он мне. – Баб пол-автобуса. Сидели б себе дома. Мы бы спокойно ехали. Ты вот зачем работаешь? Муж не прокормит, что ли?
Остановка. И мне не нужно отвечать. Жаль, что последняя. Потом нам идти вместе.
– Возьми папку, – говорит он мне перед выходом. – Ты скакнешь – и все, а мне тут толкаться.
Я скакнула. Он вылез степенно, взял папку. Пошли.
– Вот черт! – выругался он. – Нога теперь болит. Ухнулась прямо всем весом. У меня ж мозоль!
– Извини, – говорю.
– Что мне с твоего извини! – возмущается он. – Надо было смотреть, куда гукаешься.
Мы пересаживаемся в троллейбус. Слава богу, почти пустой. Он быстро проходит вперед, устраивается у окна. Потом поворачивается ко мне:
