Платон Беседин - Учитель. Том 1. Роман перемен
– Блядь, ты чего встал, идиот?! – юркнув в кусты, шипит Квас.
Но я замер, всецело поглощенный наблюдением того, как механически точно, уверенно и вместе с тем грациозно, изящно передвигаются крепкие мускулистые ноги. Пусть и не без обескураженности; впрочем, она с ней быстро справляется.
– Аркадий?!
Когда мы начали встречаться, я хотел взять Кваса с собой. Для подстраховки, для уверенности. Потому что голова моя радиолокационным радаром вертелась в стороны. Я боялся, что Рада увидит обреченность цуцика, оставшегося без мамки. И на этом – между нами все. Меня пугало даже не то, что мы больше не увидимся, а то, что она будет думать обо мне неказисто, с презрением и, не дай бог, расскажет знакомым. Да, меня страшила будущая репутация, которая так много значит в селе, напоминающем стеклянную банку, где жуки ползут по, казалось бы, идеально ровной поверхности стенок, чтобы в итоге рухнуть вверх брюхом, шевеля крошечными щетинистыми лапками…
И вот мое желание исполнилось – Квас здесь. Но я все равно застенчив, пуглив.
– Что ты здесь делаешь?
Хороший вопрос. Заезженный вопрос. А универсального ответа так и не придумали. Слава богу, Рада сама меня выручает:
– Пришел извиниться?
Киваю, не на что не способный больше.
– Я не обижаюсь. Правда.
Она говорит те слова, которые необходимы. Идеально правильные слова. Я бы не сказал лучше. Никогда. А сейчас – особенно. Потому что воспоминание о том, как бутылка из-под шампанского опускается на белобрысую голову парня в майке «Гражданская оборона», перед глазами, отчетливо, панорамно – наслаждайся, ублюдок.
– Он жив? – мои слова непроизвольны.
– Кто?
– Тот парень, которого я ударил. Чубчик.
– Да.
– Откуда?
– Что откуда?
– Откуда ты знаешь это?
– Я обернулась, – она морщится, – когда мы убегали.
– Точно?
– Ага, – до нее, видимо, наконец доходит, чего я боюсь. – Он жив, Аркадий, все хорошо.
Мы молчим. А потом она напоминает:
– Ты, кажется, хотел извиниться.
– Да, – искать нужные слова; если она смогла, то и я могу, – хотел. Но ты не была на курсах в Песчаном.
– Я болела, – она улыбается. – Мой маленький, ты переживал за меня.
– Почему маленький?
– Ты что обиделся, глупенький?
– Отлично, теперь я еще и глупенький.
– Я любя. – Она говорит это естественно, но я вздрагиваю. – Ты лучше расскажи, как ты нашел мой дом?
– Дом? – Судя по ее реакции, я мог бы с легкостью подменять Тома Круза в «Человеке дождя».
– Извини, что не приглашаю зайти. Я и так вернулась раньше обычного. Боюсь, мама не готова встречать гостей.
– Мама?
– Ага. – Том Круз в «Человеке дождя» ей уже не нравится.
– Да, мама. – Вспоминаю курву, лысого, жирного, морковь. – Ты с ней живешь. Здесь. Да, живешь.
Говорю, будто сам себя уверяю. Хотя есть в чем. Но некогда изумляться. Квас в зарослях. С безумием и отверткой. Еще недавно он ломился в дом. А сейчас, когда входная дверь откроется, он может повторить попытку. Чтобы разобраться с курвой. И – ведь так получается? – с ее дочерью.
Вот она, передо мной. С темно-карими глазами, кудрями повзрослевшей Сью и крепкими мускулистыми ногами. Мгновение – я, пожалуй, действительно верю в это, – и заточенная отвертка с грязно-оранжевой рукояткой, на которой вырезаны кресты – египетские, тевтонские, православные, – будет торчать из нее, как шприц из Мии Уоллес. Помню, когда увидел «Чтиво» воскресным вечером – «Останкино» всегда показывало хорошие фильмы только в это время, – я не спал всю оставшуюся ночь, а наутро пикировался с одноклассниками о величии фильма.
Первый мой импульс – развернуться, уйти, сбежать. Чтобы не отвечать за финал истории с курвой. Но все эти слова – «маленький», «любя», «не обижаюсь» – держат якорями благодарности и не дают исчезнуть. Трусость, конечно, осталась, рожденная непоколебимым инстинктом самосохранения, но как бы законсервировалась, уснула, и на ее месте освоилось нечто новое, смутно напоминающее желание защитить другого – в общем-то, близкого мне – человека. Главное сейчас – быстрее избавиться от Рады, чтобы Квас не успел покинуть свое убежище, “gimme, gimme schelter or I’m gonna fade away”.
– Ну, до встречи! Раз тебе пора, то иди! Увидимся на курсах! У тебя есть ключи? Откроешь?
Я так хочу спровадить Раду, что даже целую ее в щеку, и мой неожиданный напор обескураживает. Она рефлекторно лезет в кожзамовскую сумочку, достает ключи, подходит к двери. Шурудит в замке. Удивляется.
– Закрыто!
«Еще бы, закрыто, мамочка-то развлекается», – думаю я. И принимаюсь барабанить в дверь.
– Ты чего возбудился, маленький? – Похоже, ярлык прилип ко мне. – Можно ведь позвонить.
Рада несколько раз нажимает грязно-белый квадрат рядом с дверью. Я добавляю очередь следом. Но за дверью – тишина, долгая, предвосхищающая.
– Что это мама…
В зарослях слышится шорох. Мне видится – дарю кадр, Квентин – Квас, выскакивающий из смородиновых кустов с отверткой в руках. Он бросается на Раду. Была докторская – стала любительская. Был российский – стал швейцарский. Не допустить! Отчаянно принимаюсь сыпать удары, не обращая внимания на слова успокоения. Наконец дверь распахивается, на пороге стоит запыхавшаяся смуглая женщина, которая так любит морковь.
– Рада, как на пожар. – Увидев меня, не проявляет чудеса такта: – А это кто?
– Аркадий, – смущается, первый раз за все наши встречи, Рада.
– Звучит интригующе. – Женщина улыбается, обнажая ровные крупные зубы цвета ракушечного камня. Черты ее сухого смуглого лица с навязчивой аллюзией на чернослив становятся мягче, и появляется нечто будоражащее, объясняющее, почему к ней ходят сразу два мужика. – А я Эльвина. Зайдете, Аркадий?
Она отстраняется, пропуская внутрь. Голос у нее властный, почти гипнотический.
– Нет-нет. Я тороплюсь, спасибо, в другой раз, меня ждут, простите…
Кажется, успеваю протараторить все уместные и неуместные отговорки. Но курва, похоже, и сама передумала. Если вообще думала.
– Значит, в другой раз.
– Да-да, обязательно!
Рада тянется ко мне, хочет что-то сказать, но я сбегаю по ступенькам с крыльца:
– Пока, Рада! Поговорим на курсах.
Эльвина – хоть бы отчество сказала, так нет, все молодится, – закрывает дверь. Дамба, сдерживающая мое напряжение, прорывается, и, выйдя за ворота дома, я оседаю.
– Ну что, сука?
Голос, доносящийся сбоку, звучит угрожающе, но нет сил реагировать, и я ложусь на землю, вперившись в повисшие надо мной звезды.
5
– Чего, блядь, молчишь?
Не поднимаясь, так и лежа на спине, поворачиваюсь. Квас вышел из смородиновых кустов, подошел ко мне. Стоит всклокоченный, озверевший. На лице – растерянность, удивление.
– Блядь, я тебя сейчас ебану, если будешь молчать!
– Чего ты хочешь?
Слова звучат глухо. Будто я никак не отойду от забега на сто метров, который я так ненавидел сдавать в школе. Правда, в Севастополе от уроков физры мне удалось отмазаться. Знакомая отцовская докторша выписала справки, документально подтвердив выдуманные диагнозы. Но в Каштанах после возвращения (бабушке стало плохо с сердцем, понадобился уход, и мы переехали обратно) я встретился с Николаем Ивановичем, учителем физкультуры. Он весь как бы состоял из домашнего смальца: лоснящийся, жирный, белый.
Николай Иванович хотел сделать нас сильными, уроки шли на износ. Разминка, канаты, брусья, турники, бег. Я не справлялся ни с одним упражнением, стыдился, краснел. Пока другие мальчишки делали «офицерские выходы», я агонизировал червяком на крючке.
Сильнее брусьев и турников я ненавидел бег. С тремя километрами еще как-то справлялся, хотя после – не останавливаться, продолжать движение – корчился от пульсирующих болей в спине, но на ста метрах оказывался совсем плох. Начинать движение надо было – Николай Иванович требовал делать все по науке – с низкого старта, и я всегда тормозил – спотыкался, путался – неуклюже, грузно толкая тело вперед. А после под хриплый мат тщетно старался нагнать впереди бегущих.
Я умолял Николая Ивановича избавить меня от беговых пыток, сулил деньги, молоко, удобрения (то, что обещала дать бабушка), но он возвышался над моим малодушием непоколебимой скалой, которая не сдвинется с места, пусть и литосфера даст трещину.
Но в конце десятого класса Николай Иванович пропал. Никто не знал куда и зачем. Только одна сельская юродивая, сидя в заросшем чистотелом огороде, свидетельствовала, что Кольку пустили на органы.
Возле дома Рады я, похоже, вернулся на урок физкультуры, а в Кваса, судя по частоте мата, вселился дух Николая Ивановича.
– Так ты с курвой шашни водил? – Кожа его сереет, съеживается. – Ты поэтому, блядь, не пускал?
Он валится на меня, схватив за грудки.
– Ты, сука, с ними? Да, с ними?
Фразы его путаются, становятся кашей. И вдруг я понимаю, что он плачет:
– Это курва… важно быть… охотиться… не могу… блядь…
