Евгений Поляков - Двухгодичник. Сказки про Красную армию
Новые радиостанции/радиоприемники, которые на микросхемах, ремонтировать в полевых условиях было практически невозможно. Во-первых, все альбом-схемы по ним слепые были, без указания напряжения в цепи, а, во-вторых, даже если найдешь, что сгорело, – не было у нас даже специальных паяльников под микросхемы, не говоря уж про сами микросхемы. у паяльника такого жало должно было быть с числом ножек, совпадающим с микросхемой. Да и паять их долго было нельзя, от перегрева наши сверхбольшие микросхемы выходили из строя.
С лампово-полупроводниковыми приборами все было проще. Нашел, что сгорело, ищешь в своих коробочках с радиодеталями, со старых блоков спаянными, есть ли что-то похожее. Иногда и сам мастеришь. То сопротивление, что в диодном мостике постоянно горело, должно было иметь среднюю точку с ползунком. Таких уже давно у нас не было. Брали обычное подходящее сопротивление, мелким напильничком снимали аккуратно краску и сажали сверху ползунок. Голь на выдумки хитра. Если в своих коробочках ничего путного не находил – к нашим же локаторщикам на поклон шел, к их коробочкам. Ну а ежели что-то посерьезней из строя выходило (например, лампы генераторные, Гу-50, Гу-43Б), то тут уж к летчикам гражданским надо было обращаться. Когда у меня первая такая лампа полетела, то нач. связи полка так и сказал: «Бери бутылку и дуй к авиаторам». Бутылки обычно и не требовалось, летуны цивильные от нас шибко зависели.
Небо тогда (да и сейчас, наверное) принадлежало военным. Разумеется, те борта, что в расписании, – лететь могут. А те, что сверх, – тут уже заявочка нужна. Обычно это авиахимработы (поля всякой гадостью поливать). Вот у нас как-то взлетели эти АХРы без согласованной заявочки. Как взлетели, так тут же и сели – после нашего их обнаружения. А отцы-командиры наши на них еще и накляузничали, и тех тринадцатой зарплаты лишили. После того случая шибко нас полюбили летчики гражданские. И ежели нужда какая была у нашей рабоче-крестьянской заступницы, то завсегда они нам помогали. А как же иначе?..
Вот так с божьей и гражданской помощью, а также с чьей-то матерью восстанавливали мы боеготовность нашей непобедимой…
Кабаки и бабы доведут до цугундера (Начало)
Ну, про то, как в армии пьют (опять, простите, пили), писал уже много. Ну а раз пьют, то опосля на подвиги частенько тянет. В основном по женской части. Сколько у нас историй на этот счет случалось – и не счесть. Но надо как-нибудь поаккуратней об этом. А то большинство фигурантов здравствуют еще, надеюсь.
У одного из наших прапорщиков жена служила телефонисткой на междугородной телефонной станции нашего п. г. т. И вот как-то после очередного возлияния на боевом посту стал этот прапорщик даме какой-то звонить и о чем-то договариваться. Договаривался долго. Не иначе как не срасталось что-то. А в это же время понадобился этот прапорщик зачем-то жене своей. Ждала она, ждала, пока линия городская освободится, но, видать, не дождалась. И включилась в линию (могли они это), а там заключительная фаза договоров между ее мужем и другой дамой. Выслушала она, видать, переговоры эти и, похоже, злобу затаила. С обеда наш прапорщик с подбитым глазом пришел – подарок от любящей жены, как потом выяснилось.
У другого прапорщика жена очень симпатичная была (мне по крайней мере так казалось), а вот вторая дама сердца – без страха и не взглянешь. Маленькая, кривоногая, неказистая. Но, наверное, в чем-то другом она мастак была. Может, в разговорах этикешных. И вот в какой-то из вечеров, обсудив и отметив благополучное окончание боевой вахты, двинули мы стопы свои в сторону хат ридных. А тут, как назло, пассия этого прапорщика нам по дороге повстречалась. Начал он с ней разговоры разговаривать. Мы притормозили чуток поодаль. Видно было, что она хотела поскорее от своего визави отделаться, но не тут-то было. «А, попалась, птичка, стой! Не уйдешь из сети». Мы постояли, постояли, поглядели на зарождение большого светлого чувства, и решили не мешать оному. Взяли и побрели дальше к своим местам постоянной дислокации. Оставили, так сказать, товарища в плену любви-с, а на другой день узнали окончание сей истории.
Переговоры шли долго, нудно и безрезультатно. Прапорщик хотел продолжения общения, а дама стремилась домой. В какой-то момент она, видимо, решила пойти на хитрость. Сказала, что на минутку домой забежит, а уж затем вернется и будет вся в распоряжении нашего любвеобильного вояки. А ему сказала, чтобы он ее у стадиона подождал. Как потом выяснилось, никуда дама эта возвращаться не собиралась. Ждать так ждать – решил наш коллега. Дело было летом, тепло. Вернулся он обратно к стадиону и решил присесть на бугорок в ожидании предмета своих воздыханий. В ногах же правды нет. Присел, расслабился и прикорнул трохи, утомленный службой и самогоном.
В те сутки оперативным был старлей Петрович. Ночью прибегает к нему сержант, дежурный по роте, и говорит, что из-за ограды кто-то кричал, что на стадионе наш военный лежит. Идите, типа, и посмотрите, что с ним. А дня за два до этого приходила нам кодограмма, что в соседней роте аналогичным образом вызвали часового. Посмотреть якобы на лежащего военного, а когда часовой вышел, то ему башку проломили и автомат забрали. Петрович, не до конца проснувшийся, а так же с некоторым количеством промилле в крови, взял и поднял роту в ружье. Раздал бойцам автоматы и патроны к тому же, и пошли они цепью во главе со старлеем на стадион. Пришли туда, а там… мирно посапывал прапорщик наш, оголодавший по женской ласке. С другой стороны – хорошо все то, что хорошо кончается.
Кабаки и бабы доведут до цугундера (Продолжение)
Другой наш прапорщик вообще слыл записным ловеласом или, как минимум, сам себя таковым считал. Бывало, идешь с ним по бродвею нашего райцентра, и он кивком головы показывает на проходящих мимо дам с комментариями, что и эту он того, и ту оприходовал, а уж с этой он и так, и эдак, и по-всякому. Ну, говорил и говорил. Мне что с того, меня же не убудет. Хотел он себя таковым считать или в действительности таковым был, да флаг ему в руки. Однажды, правда, ловеласничанье его нашло документальное подтверждение. Назначили как-то в роте открытое партийно-комсомольское собрание офицеров и прапорщиков, на котором рассматривалось личное дело ловеласа нашего по графе «моральное разложение».
То-то, я смотрю, в канцелярии роты мадам какая-то загодя ошивалась, центнера на полтора живого веса. Оказалась, это была пассия нашего любвеобильного прапорщика. Что-то он, видать, ей пообещал – ну и не выполнил. На собрании дамы уже не было, командир сам довел до нашего сведения факты, порочащие высокое звание советского прапорщика, который, кстати, являлся еще и секретарем партячейки нашей роты. Но так как у нас в роте никто больше не хотел быть руководящей и направляющей рукой партии, то и наказание прапорщику вынесли достаточно мягкое. Пожурили, пальчиком погрозили и, кажется, на вид поставили.
Следующий случай начался в один из вечеров, когда командир по какой-то причине в роте отсутствовал. А раз отсутствовал, то зараз кто-то за самогоном сбегал. Пили, значит, пили, а одному из прапорщиков надо было в ночь в полк ехать на поезде, с ж/д станции нашего п. г. т. И что-то он не рассчитал свои силы в тот день – сильно обкушался самогона того. То есть почти пластом лежал. У Петровича машина своя была, «Москвич». Обычно, он, употребивши, за руль не садился, но тут перепектива тащить на себе прапора до станции пять километров пересилила предыдущий принцип. Кроме того, Петрович в тот день не шибко много на грудь принял, да и движение по нашим автострадам в ночи было – одна машина в полчаса. Петрович попросил меня ему подсобить – по наступлении времени Ч запаковать живой груз в его «Москвич», а затем из оного в поезд. Первые два действия прошли относительно гладко. Загрузили туда, а затем и в поезд, предварительно показав проводнице билет на бесчувственное тело. Железнодорожная дама восприняла все, как само собой разумеющееся. Наверное, и не такое видала. Мы с Петровичем вышли, стоим у вагона, курим. Ждем, когда поезд тронется. Тогда можно считать задачу выполненной. И тут, прапорщик наш, что до сего момента был овощем бесчувственным, вдруг оживает. Выскакивает из вагона, обнимает за талию проводницу и спрашивает, как ее зовут. Она отвечает: «Галя». Прапорщик не унимается: «Галю, так тебя хочу, что аж не можу». Та начинает успокаивать нашего реактивного коллегу: «Такой серьезный мужчина, офицер – и такие слова говорите, как не стыдно».
А он опять повторяет свою предыдущую фразу. Мы с Петровичем покатываемся на перроне со смеху. Затем все-таки пришли на подмогу Гале той. Опять затолкали прапорщика в вагон. Тут и поезд тронулся. Как уж потом Галя с нашим коллегой в дороге разбиралась – сие мне неведомо. Но коли прапор наш вернулся, в каталажку не загремел, то, наверное, смогла она с ним справиться или он с ней.
