Дина Рубина - Русская канарейка. Трилогия в одном томе
– Поздравляю! У вас родился мальчик с двумя парами глаз.
– Как?!.. Почему?.. – бормочет Айя в испуге. – Ведь это… неправильно, ненормально?!
Очень даже нормально, приветливо отвечает врачиха, и вполне даже оригинально выглядит. Есть и слово такое красивое: многоочитый… Вот архангелы или там серафимы… И если что, положим, случается с одной парой глаз, то…
Но Айя ее уже не слышит, она срывается с каталки и невесомо, в воздухе бежит по каким-то длинным коридорам, куда чужие люди в белых халатах унесли ее ребенка, бежит и ударами кулака распахивает двери, за которыми – ничего, пустота… И она кричит, кричит, понимая: вот, оказывается, в чем настоящая боль, вот это и есть, оказывается, родильная мука…
Проснулась с папиной ладонью на щеке:
– Ты кричишь.
– Да… сон дурацкий… какая-то чушь.
Она медленно села на своем рыдване, спустила тяжелые налитые ноги на пол, нашарила тапки.
– Может, пора? – обеспокоился он. – Поедем?
– Да нет, – с досадой отмахнулась она. – Говорю ж тебе: идиотский сон, и больше ничего.
Встала и, как была, в рубашке потащила брюхо к компьютеру.
– Ну, как на работу! – воскликнул отец. – Умойся сначала, оденься, позавтракай по-человечески… Да пожалей ты ребенка!
Она вспомнила сон: многоочитый… И содрогнулась от вновь наплывшего на нее кошмара…
Компьютер всегда стоял включенным. Иногда ночью, оттого, что уже и лежать было тяжко, ни вдохнуть, ни выдохнуть, она поднималась и приникала к монитору, пускаясь по своему обычному кругу: все ведущие международные агентства новостей.
А тут и шарить не пришлось: экран расцвел прямо на ленте France-Presse на английском языке, будто ждал ее пробуждения, будто именно эта краткая новость, промаявшись ночь в нетерпеливом ожидании, послала ей сон-пробуждение – вставай, мол, смотри: для тебя писано.
Несколько слов, скупых и казенных:
Минувшей ночью в Никосии, Кипр, на КПП «Ледра-Палас» при участии французской и турецкой сторон под наблюдением миротворческих сил ООН состоялся обмен пленными: иранский генерал, бывший в плену у израильтян, обменян на французского певца, захваченного несколько месяцев назад одной из ливанских группировок.
Если прочесть кому неосведомленному – полная абракадабра: где Кипр и Турция – а где Иран и ливанские группировки?
Она поняла все мгновенно, как ослепило. Дико крикнула:
– Господи!!!
Из кухни примчался отец, обхватил за плечи, привалил к себе, испуганно и дальнозорко щурясь в экран, пытаясь разобрать, что там страшного дочь могла вычитать. А она все билась в его руках, тянула шею, кричала:
– Гос-пади!!! Госпади-и-и-и!!! – как, наверное, и кричат в настоящих, а не сновиденческих родах.
– А что такое «аллилуйя»?
– «Славьте Господа!».
– На церковнославянском?
– Нет. На древнееврейском.
И улыбнулся этой своей улыбочкой, больше похожей на щит латника…
Господи, как она могла… где были ее мозги, почему сразу?!..
Господи, как она не дотумкала, не допетрила, не сопоставила, дура дурой! Вот же на кого он чем-то похож – на Михаль! Нет, еще на… да, на ребят, с которыми она работала на виноградниках под Ашкелоном; на измотанных солдат, прошивающих всю небольшую страну со своими винтовками и рюкзаками по всем автобусным рейсам, во всех направлениях… Что-то общее – в жестах, в мимике; клоунская свобода тела, белозубый гвалт, а кисти расслаблены и этак штопором, будто ввинчивают лампочку в патрон, когда что-то доказывают… Эх ты – ломилась в никчемные двери, в чужие приемные… где, где был твой профессиональный взгляд фотографа?! Как можно было не опознать сразу этот израильский жест!
И вдруг – как рукой сняло: весь морок и страх, глубинную мутную жуть; самолетную белесую непроглядь, таиландскую работную каторгу… Все стало ясно, четко, стремительно, и она оборвала саму себя: ну, довольно!
Молча и решительно высвободилась из рук отца, молча оделась, стала собирать какую-то даже не сумку, а тряпичную рыночную котомку. Илья напряженно следил за всеми этими – сначала показалось, беспорядочными – движениями. Посмотрела бы на себя: застиранная цветастая рубашонка, холщовые штаны на резиночке – посоха только не хватает… Но когда она достала из бабушкиного бюро британский паспорт и сунула его в эту странническую котомку, он решительно встал в дверях комнаты, ладонями упершись в косяки.
Как бабушка когда-то – нелепо, смешно и жалко – отчеканил:
– Через мой труп! – И добавил: – Давай, отодвинь меня. Попробуй меня обойти. Я здесь буду стоять вечно.
Она даже не услышала, просто не обратила внимания: была так сосредоточенна, так собранна и внятна. Подошла к отцу, положила обе ладони ему на грудь и тихо – а в лице такой покой, и глаза блестящие, и губы дрожат – сказала:
– Не бойся, папа. Теперь все будет хорошо.
Илья умоляюще крикнул:
– Что ты творишь?! Ты же… ты – мать, мать!!! Ты прежде всего должна думать – о ком?! О том, кто в тебе! Ты доноси! Доноси, дай ты мне его на руки, а потом поедешь!
И заметался по комнате – грузный, с вспотевшим красным лицом, с дрожащими руками.
Как он сейчас понимал бабушку, как сострадал ей, давно умершей! И как бессилен был что-либо изменить.
* * *По мраморным ярусам, плавно переходящим в невероятной длины мраморный проспект, она тащилась на выход в огромном аэропорту этой маленькой страны…
Дотащилась к залу с рядами таможенных будок, выстояла страшенную очередь (время было праздничное, одновременно прибыло несколько рейсов), и когда наконец пробилась к окошку, за которым сидела лохматая, отвязного вида девица с накладными и тоже какими-то праздничными чудо-ногтями, протянула паспорт и твердо проговорила, уставясь в эти ногти, украшенные каплями стразов:
– Мне нужны люди в вашей разведке… Срочно!
Девица привстала, вмиг сделавшись хищной лохматой птицей, приблизила лицо к окошку и тихо скомандовала:
– Стоять тут.
Минут через пять Айя уже сидела на стуле, привинченном к полу, в какой-то выбеленной комнате без окон, но с большим зеркалом скрытого наблюдения, и под внимательным взглядом рыжеватого мягколицего человека в веснушчатом крошеве по рукам и лицу не могла выдавить из себя ни слова. Поднимала кулаки и бессильно опускала их на стол. И каждый раз он терпеливо говорил ей:
– Шшшш! – как ребенку. – Успокойтесь. Доктор сейчас придет, доктора уже вызвали.
И в ту минуту, когда открылась дверь и долговязый, веселый и щеголеватый доктор со словами: «Ну и кто здесь родит? – а при взгляде на ее живот: – Вау! Как ее в самолет-то пустили?» – вошел и крепко пристукнул по столу своим чемоданчиком, она вздохнула и выговорила:
– Леон… – после чего навалилась грудью на стол, вяло стукнулась головой и потеряла сознание.
…И даже в такой небольшой стране нужно очень постараться, чтобы найти именно того человека, который необходим тебе в данную минуту, немедленно, неотложно! Так что сначала – по хлопотливой цепочке – в коридорах госпиталя «Адасса» был настигнут и выдернут оттуда один из сотрудников Шаули. Он и был послан разобраться в вопросе в гостиницу аэропорта, куда поместили взрывоопасную пассажирку, а когда вернулся и принялся кратко обрисовывать шефу ситуацию…
– А… та, глухая! – перебил его разозлившийся шеф. – Гнать ее в шею. Посадить на самолет и с приветом бабушке! Ему сейчас не до нее. Мало ли с кем и когда он спал.
Тот, посланец, архангел при исполнении, выдержал привычную паузу и мягко проговорил:
– Не так просто. Там… обстоятельства.
Шеф уставился на него:
– Что за обстоятельства?! – и вспыхнул: – Слушай, какие сейчас, черт возьми, у него могут быть обстоятельства, кроме предстоящих операций?!
Тот неловко усмехнулся, вновь посерьезнел. Откашлялся и произнес почему-то виновато:
– Она приволокла сюда живот. И видит бог, Шаули, этот живот больше ее самой. Так я что думаю: возможно, этот живот с его начинкой… ну… может, это и есть – лучшие для нас обстоятельства?
* * *Машина подъехала к главному корпусу госпиталя «Адасса», Шаули вышел и, открыв дверцу пассажирского сиденья, терпеливо наблюдал, как в несколько приемов Айя выбирается наружу. Кажется, он побаивался ее касаться и рядом с ней двигался с профессиональной осторожностью сапера над неразорвавшимся снарядом. Но все же подставил галантный локоть, и она вцепилась в него и, тяжело переваливаясь, двинулась к лестнице. Всюду здесь были подъемы, спуски, лестницы, сейчас ей ненавистные: горы, сосны, дома на склонах – Иерусалим…
