Андрей Геласимов - Год обмана
А я смотрю на него и думаю – ну, наконец-то.
2 июля 1998 года. Снова Флоренция (очень поздно)
Воробьев не знает, когда Марина познакомилась с этим Маттео. Он вообще о нем ничего не слышал. Говорит – это что, такой футболист? Я говорю – при чем здесь футболист? Это совсем другой человек. Просто она откуда-то его знает. Когда я ее там увидел, она с ним уже разговаривала. А он говорит – разговаривала? Так это нормально. Ты что, Марину не знаешь? Ей только надо было туда попасть. А разговаривать она может уже с кем угодно. Хоть с принцем Уэльским. Я, правда, не знаю – есть такой? Я говорю – при чем здесь принц Уэльский? Как она туда попала? Он говорит – нормально попала. Купила себе платье и вошла. Охранникам немного мозги вправила. Они ее сначала не хотели пускать. Я говорю – а как она туда добралась? И где ты ночевал? Почему у тебя ссадины на лице? Ты что, с кем-нибудь дрался? Я вообще ничего не понимаю. Что происходит? А он смотрит на меня и говорит – ты успокойся сначала. Чего ты орешь? Таким тихим голосом сказал, а сам на меня смотрит. И я на него смотрю. Молчали, может, минуту. Потом я ему говорю – ну ладно. Как она туда попала, в конце-то концов? Он говорит – хочешь узнать? Завтра тебе расскажу. Утром. Я больше суток из-за нее не спал. Достали вы меня с этой Мариной.
3 июля 1998 года
Воробьев еще не проснулся. Дима тоже не приезжал. Может, он все еще в Ливорно? А Марина?
Отец говорит – чего так рано вскочил? Я говорю – а сколько времени? Он говорит – пять утра. Я говорю – в соседнем номере шумят очень сильно. А он говорит – это американцы. Позавчера еще начали свой День независимости отмечать. Как русские, ей-богу. Я говорю – ты спи. Я пока один посижу. А он говорит – слушай, ты в последнее время какой-то странный. Чего ты нервничаешь? Ну не хочешь жениться – так не женись. Никто тебя заставлять не будет. Я ведь не знал, что она такая, ну, некрасивая. Я говорю – да-да, я понимаю. А он говорит – опа. Это они драться, что ли, там решили с утра? Слышишь? Я говорю – слышу. А он говорит – их уже разнимали. Полиция приезжала в тот вечер, когда ты уехал в Ливорно. Никого с собой не забрали. Любят американцев. Или рассчитывают на их доллары. Они тут на свои праздники много оставят. Как там было-то? Я говорю – где? Он говорит – в Ливорно. Я говорю – нормально. Салют смотрели. Он говорит – а еще? На яхте катались? Я говорю – я не успел. Может, они потом без меня поплыли. Он говорит – а Марина? Я говорю – что? Он говорит – она-то там с какого боку? Я говорю – я не знаю. Он говорит – надо же, какая сообразительная девушка оказалась. Меня даже сам министр потом про нее спрашивал. Ему было интересно – с кем это его сын все время танцует. Слушай, а как она все-таки там очутилась? Ты ее об этом спросил? Я говорю – нет. Не спросил. Он говорит – а чего так? Я говорю – да плевать на нее. Не все ли равно, как она там очутилась?
3 июля 1998 года (10 утра)
Воробьев сказал – ты что, дурак, что ли? Я ведь тебе говорил, что я целые сутки не спал. Я говорю – я уже пять часов жду, когда ты проснешься. А он говорит – нет, ну ты точно дурак. На фиг ты меня разбудил? Я ведь теперь не усну больше. Кто это там орет? Я говорю – это американцев приехала полиция забирать. Из двести второго номера. А он говорит – ну, слава богу. Так им и надо, придуркам. Надо было еще больше им навалять. Ладно, проходи. Так и будем торчать, что ли, здесь в коридоре? Я говорю – это ты с ними вчера подрался? Он говорит – я не дрался. Дал в морду им пару раз, чтобы знали, уроды. Я говорю – а как ты к ним в номер попал? Он говорит – это не я к ним попал. Это они меня нашли в одном месте за городом. Я там пытался машину поймать. Без денег. А они меня бесплатно довезли. Узнали, что я с ними из одного отеля. У них куча бабок. Показывали их мне. Целый чемодан. Не настоящий чемодан, а, знаешь, такой кейс для документов. Но полный. Придурки несчастные. Выиграли в Лас-Вегасе до фига. Всю дорогу орали – вива, Лас-Вегас! Теперь в Монте-Карло намылились. В Европу. Пусть лучше в кутузке посидят. Уроды. Я говорю – а почему без денег? Я же тебе давал. В Москве еще. Целых пять тысяч. Ты что, не успел поменять? Он говорит – я-то успел. Только их уже нету. Я говорю – как это нету? Пять тысяч долларов. Я бы так быстро не смог потратить. Он говорит – и я бы не смог. А ты видел на Марине новое платье? Я говорю – черное? Он говорит – ну да. Я говорю – ну и что? Не может же платье стоить пять тысяч долларов. Он говорит – я тоже так думал. Я говорю – ни фига себе. Она что, выпросила у тебя пять штук? Он говорит – даже и просить не стала. Просто сказала, чтобы я заплатил. Сказала, что без такого платья ей на этот долбаный вечер никак не попасть. Сказала, что ей туда надо. Хоть тресни.
Я говорю – так, значит, это ты ее туда привез. Он говорит – ну да. Последние лиры на такси истратил. Я говорю – а откуда она адрес узнала? Он говорит – Дима ваш про этот вечер три дня всем трещал. Она в итоге у него все спросила. Я говорю – понятно. А что было потом? Он говорит – я же тебе сказал. Меня нашли эти американцы и привезли обратно в отель. А по дороге я с ними подрался. Я говорю – они тебя вечером привезли. А до этого где ты был? Где ты ночевал? Он говорит – нигде. Шарахался там вокруг этой виллы. Я говорю – всю ночь? Он говорит – а ты как хотел? Я же тебе говорю – у меня денег не было ни копейки. А Марина твоя меня бросила. Только ручкой махнула из-за ворот. Тебя же, говорит, все равно туда не пустят. Ты в джинсах. А там все в смокингах, типа. Все при делах. Короче, я там всю ночь тусовался. Среди ночных холмов Италии.
Я смотрю на него и говорю – круто она кинула тебя, Воробьев. Он говорит – да? А тебя?
3 июля
Конец. Больше ничего не будет. Никогда. Потому что отец вышел в коридор и сказал – ты долго тут будешь маячить? И я сказал – долго. А сколько время уже? Он говорит – девять. Иди, ты же футбол собирался смотреть. Я говорю – собирался. Он говорит – ну, иди. Середина второго тайма. Я говорю – да? А когда начали? И он убежал. Потому что там гол забили. А я пошел за ним. Ноги болели уже. Но дверь в номер оставил открытой. И все равно ее пропустил. Услышал только, когда они начали там ругаться. Я даже не знал, что она может так громко кричать. На весь коридор. Пришлось дверь к отцу в номер закрыть. Хотя телевизор у него орал как сумасшедший. А Воробьев мне говорит – стучаться, блин, надо. Она стоит напротив него и говорит – да подавись своим платьем. Он говорит – дура. Она берет себя за самый низ и стягивает его, как кожуру, через голову. Потому что ей жарко. Пошел ты – она говорит и бросает в него платьем. А я стою и смотрю на них. И она стоит между нами. Без ничего. Воробьев говорит – а трусы на память итальянцу оставила? Как его там зовут? Эй, пацан, как зовут итальянца? Я говорю – Маттео. Сын министра финансов. Воробьев смеется и говорит – клево. Теперь у нашей Марины даже министры есть. Таких, как мы с тобой, ей уже даром не надо. Я говорю – как вы меня достали. Он смотрит на меня и говорит – убери пистолет. Ты где его взял? А я говорю – Маринин друг подарил. Нравится? А он говорит – убери его. А то я не знаю, что сделаю. Я говорю – не знаешь? Он говорит – убери. Но я не убрал. Курок уже легко оттянул, потому что весь день тренировался. И говорю им – пока, придурки. Ну и достали же вы меня. И приставил его себе к уху. Они замолчали и смотрят. А потом Воробьев прыгнул и дернул пистолет на себя. А я уже надавил. И в руку толкнуло. А Марина смотрит на него и молчит. И потом опустилась рядом с ним на пол.
И тут я подумал – вот и конец. Больше ничего не будет.
Осень
МихаилПосле возвращения из Италии Павел Петрович предложил мне переехать жить к ним. Он сказал, что очень признателен и ему бы хотелось, чтобы я чувствовал себя полноправным членом семьи. Я ответил, что и так чувствую себя нормально, и тогда он просто дал мне пять штук.
Деньги оказались кстати, потому что как раз начался этот дурацкий кризис. Две тысячи долларов я отвез матери в Калининград, а когда вернулся в Москву, те три штуки, которые у меня оставались, можно было продать уже просто по баснословной цене. Поползли слухи, что в Москве скоро начнется голод. О таких вещах я читал только в детстве в книжках про войну, поэтому меня это сильно не задело.
У меня по-прежнему оставался «мой» «Лэндровер», и я каждый день, как на дежурство, приезжал к ним домой. Сергей больше не выключал при моем появлении компьютер. Он пожимал мне руку, а потом мы молча сидели в его комнате, занимаясь каждый своим делом. Вернее, он занимался своим делом, а я смотрел ему через плечо.
Мне нравилось так сидеть. Я мало что понимал во всем этом Интернете, особенно когда он заходил на англоязычные сайты, но тишина в его комнате, мягкое кресло и приглушенное жужжание компьютера убаюкивали меня, как в детстве. Я закрывал глаза и видел себя маленьким мальчиком на диване, когда за окном темнеет и густыми хлопьями идет снег. У меня температура, поэтому в школу я завтра уже не пойду. Мама укрыла меня одеялом, включила телевизор и села в наше старое кресло с клубком ниток и тонкими спицами в руках. Я могу дотронуться до нее, и тогда она поворачивает голову и улыбается мне в ответ. «Осторожно, – говорит она. – Я считаю петли. Подожди немного. Сейчас принесу тебе что-нибудь». Она встает и идет на кухню, а я прячу голову под одеялом и улыбаюсь в темноте. Мама вяжет мне свитер.
