Дан Борисов - Троглобионт
– Губы то раскатал… мир вам чернецы принесут, как же…
– Ну, ты сама-то подумай, все лучшие люди уже крестились, князья все християне… ну? Что ж они дураки все?
– Вот князьям это зело лепо… да… а вы вот и есть дураки. Когда вечевые колокола посбросят, все рабами станете. Не божьими рабами, а настоящими. Как тебя кличут то?
– Амвросий…
– Тьфу, ты… Настоящее твое имя как? Русское.
– Путятой кликали… Путята я… Новгородский сотник Путята.
– Послушай, Путята, меня старуху… я вижу, ты человек не бедный: сапоги сафьянные, на порты локтей сорок бархата угрохал и думаешь что ты сам по себе и не грозит тебе ничего, а ведь и тебя коснется. Икнется вам еще эта вера-то новая. Да и уже икается. Воровство-то на Руси откуда повелось? Князья из Хазар да Греков принесли с верой вместе! Вера эта князьям лишь и нужна – они будут боги, а вы рабы божьи.
– Не было рабства на Руси и не будет никогда!
– Будет… Рабы-то разные бывают, не только с железным кольцом на шее, но и в золотых клетках, – старуха вдруг плюнула и встала.
Выходившие из ладьи полусонные ратники разбредались по сторонам, их громкие зевки, журчание и треск задниц заглушали слова. Старуха повернулась, чтобы уйти, но всё же остановилась и сказала: «Попомни мои слова, Путята, не мир они нам несут, но меч… попомни, если жив будешь». И ушла в землянку.
Хлеб из котла черпали чашками и ели, накрошив сухарей. Сотник, похлебав немного, аккуратно выплеснул остаток в воду одновременно и перекрестив, и помянув духов реки. Проклятая старуха испортила настроение. Кусок теперь в горло не лезет. Но все же, переборов себя, перед отплытием он зашел в землянку. Ратники его очень бы удивились, узнав, что грозный Путята идет на поклон к старухе. А он шел именно на поклон. Видно душа еще не совсем опустошилась, что-то было еще в ней не перегоревшее, светлое. А ведь он мог бы изрубить её в куски, землянку поджечь… Нет, видимо не мог.
Старуха сидела на прибранной лавке, согнувшись, уткнув лицо в потемневшие, сухие руки. Она с утра оделась в смертное, не чаяла живой остаться. Сотник постоял немного молча, потом сказал:
– Не держи на нас зла, мать. Плетью обуха не перешибешь… на вот, возьми за беспокойство… – он хотел еще что-то сказать, но только махнул рукой, повернулся и ушел.
Старуха в задумчивости взяла, то, что ей дал сотник, и поднялась вслед за ним. Она подошла к берегу, когда ладья уже развернулась. Взлетели весла, и ладья стала таять в тумане. Старуха все еще стояла на берегу, когда сзади к ней подбежал светлорудый пес и, полаяв для порядка на воду, прижался к её ногам. Чуть позже прибежал мальчик лет десяти и прижался к ней с другого бока. Он всю ночь прятался с конями на соседнем лугу, за болотом.
– Бабука, я лапоток в болоте потерял… а коней привел, вон, посмотри…
– Ты у меня молодец… а лапоток я те новый сплету, – потянулась погладить внука по головке и вдруг ощутила, что рука не пустая. Открыла руку и увидела там серебряную монету и медный нательный крест. Внуку было не видно, что там, в руке, а любопытно было. Поняв, что до руки не допрыгнет, он спросил:
– Что там у тебя, Бабука? Покажи!
– Ничего хорошего, внучек. Дрянь это и глупость людская, – она плюнула в руку и бросила, то, что в ней лежало в воду.
Сотник развалился на корме, на своем месте, облокотившись спиной о борт. Легкий кривой хазарский меч погромыхивал ножнами о палубу с каждым ударом весел. Оружие доставляло неудобства, но после Сурожского нападения он не позволял себе быть безоружным даже ночью. В качестве послабления для себя он сменил боевой русский харлужный меч на легкий, хазарский и не носил шлема, но держал все под рукой, а к бою он был готов всегда.
Кормчий мерно пошевеливал рулем и напряженно смотрел вперед и влево, на берег. Туман позволял видеть саженей на тридцать-сорок.
– Не шибко ли ты разогнался, Никодим? – спросил сотник, – А въедем во что?
– Успеем, притормозим, – ответил кормчий, – А вот отца Иоакима можем пропустить.
– Не пропустим. Правый берег крутой. Если встанут, то здесь.
– Может покричать… для верности.
– Пусть лучше песни горланят. Как у нас песельника зовут-то? Вельзевул, что ли?
– Зевулон.
– Эй, Зевулон, песню давай!
Молодой крепкий парень со светлыми кудрями, перехваченными красной тесемочкой, с библейским именем Завулон, слегка искаженным под русский манер, как будто только и ждал команды. Наклонился к веслу, тряхнул головой и запел:
Ах, как на речке, речке на Непрядве…
Несколько голосов подхватили в лад и песня полилась вдоль по реке с перепадами и пересвистом. Сотник, подперев голову рукой, заслушался. Довольно жмурясь, слушал и кормчий, однако же ехидно молвил:
– Песня-то поганая… епископ услышит – не одобрит.
– Что ж им? Псалмы что ли петь? – отозвался сотник, однако же, рявкнул, покрывая песню, чтоб прекратили.
Опять стало тихо. Только плескалась вода, да жаворонок стрекотал над берегом.
– Не в себе ты, Путята… Зацепила тебе душу старая колдунья. Надо было её зарубить да пожечь.
Сотник молчал. Он был согласен с кормчим и не понимал уже, что произошло с ним там у костра. А что-то ведь произошло. Как будто глаза ему чем запорошило. Всё, что делалось в последнее время, увидел он в другом свете. Показалось, будто не прав он во всем и в дурных делах запутался. Совесть взыграла. И отец Иоаким привиделся в образе Вия подземного, когда из Книги пастве своей читает с опущенными веками. Сам сотник показался себе маленьким глупым мальчиком, и захотелось ему бежать от всего этого сломя голову, скрыться от глаз людских, спрятаться у мамки в подоле. Или наоборот выйти на люди и покаяться. Но чем дальше ладья уходила от места последней стоянки, тем всё опять становилось легче и проще. Как если бы выныривал он из глубокого омута и освобождал ноги от тины донной.
Колдунья.
Точно колдунья!
– Конечно, колдунья, – наконец ответил кормчему сотник, – надо было бы изрубить… да не возвращаться же…
– Гляди, туман редеет, – перевел тему кормчий, давая понять, что прежний вопрос закрыт, – И берег чудной для этих мест.
– Да… сосны, как будто у нас, у Новагорода.
– А это кто там? Нешто купаться собралась…
– Да, в одной рубахе и простоволосая.
– Смотри, не уходит, рукой машет. Другой бы уже след простыл, одеваться бы убежала…
– Еще одна колдунья? Давай к берегу! Ужо разберемся…
Ольга уже начала волноваться. Она выполнила всю намеченную работу, успела еще раз выспаться, а никто не появлялся: ни плот с Игорем и остальными, ни майор с рыбалки, ни катер с заставы. Она была одна уже более четырех часов. Телефон по-прежнему не работал, и единственная возможность получить информацию была, всматриваться в озеро и ждать. Пока Ольга спала, костер почти потух. Раздувание и разведение огня на некоторое время развлекло её, но всё чаще и чаще она спускалась от костра к воде и всматривалась в ту сторону, куда ушел плот.
В один из таких моментов она увидела странную картину: в том месте, куда она так долго и безрезультатно вглядывалась, из тумана вышла настоящая варяжская ладья, совсем такая как на рисунках. Свернутый парус косо висел на единственной мачте, но ряд длинных весел, равномерно поднимавшихся и опускавшихся в воду, довольно быстро продвигал ладью вперед. С более близкого расстояния Ольга могла уже разглядеть искусный ярко-красный орнамент на бортах ладьи и лица гребцов в остроконечных шлемах.
Что бы подумал любой другой на её месте? Одно из двух: или, что он сошел с ума, или, что здесь снимается кино о древних временах. Ольга прошла обе стадии и уверилась во втором варианте. Она весело помахала киношникам рукой и очень обрадовалась, когда ладья, изменив курс, пошла в её сторону: во-первых, это было интересное и необычное развлечение; во-вторых, они наверняка видели плот и могут сказать, когда его ждать; и, наконец, в-третьих, это хоть какие-то люди, и они, наверное, прояснят ту неопределенность, в которую попала не только Ольга, но и все они здесь со вчерашнего дня.
Из ладьи выпрыгнули на берег двое бородатых мужчин в живописных нарядах. Ольга с чисто женской внимательностью к одежде успела рассмотреть всё в деталях в течение нескольких секунд. Первый был весь в красном, в мягких сапогах, до половины закрытых волнами широченных бархатных шаровар, и в полупальто-полупиджаке с хитрыми, длинными рукавами. На широком поясе висела огромная сабля в золоченых ножнах. Садко, да и только. Второй был одет явно попроще, на нем были штаны с длинной рубахой навыпуск, и то, и другое из одинаковой, плотной льняной ткани серовато-белого цвета, и синяя стеганая поддевка без рукавов. Ольга так и обозначила их для себя: красный и синий.
Ольга обратилась к прибывшим с приветственной речью, где коротенько изложила свою принципиальную любовь к киноискусству и наблюдение по поводу того, что декорация и костюмы выглядят очень натурально, не смотря на расхожее мнение о том, что в кино должна использоваться сплошная мишура и картон. Она продолжала говорить быстро, хотя по лицам слушателей было видно, что её не очень понимают и вообще, смотрят как-то странно. Ответное слово подтвердило её догадки. Красный заговорил на каком-то певучем языке, напоминавшем то ли белорусский, то ли западно-украинский, который в свою очередь не поняла Ольга. «Югославы, наверно» – подумала она, потому что украинцы или белорусы наверняка знали бы русский. Ольга жестами пригласила гостей к костру пить чай. По пути она придирчиво оглядела себя. Всё нормально, вполне элегантный пляжный вид. Странные взгляды она отнесла исключительно на непонимание языка.
