Елена Крюкова - Царские врата
– Водку будете? – У официантки оказались на диво белые, даже снегово-голубые, зубы. «Лакированные, что ли?»
– Ка-нэш-на. «Смирнофф»… или нэт, лучше «Ал-тайскую».
– «Алтайской» нет. «Смирновка» есть. Есть финская водка «Арктика». Клюквенная. Вашей даме понравится.
Руслан небрежно кивал головой, поигрывал на скатерти волосатыми пальцами. Я заметила у него на кистях рук свежие шрамы. И красную кожу, будто обгорелую, будто – ожоги.
– Соляночку… Ча-хох-били… толька штоб га-рячее все была, иначи – убью… Вина нэси, што есть? Гурджаани, Тибаани?.. К мясу…
Я сидела как мертвая.
Официантка ускользнула, как по льду, по коврам, по гладкой плитке. Он посмотрел мне в лицо. Я посмотрела ему в лицо тоже.
– Ну што, храбрая дэвушка, пагаварим.
– Поговорим, Руслан.
– Тайм-аут, што ли, взяла? Или думаишь – насавсэм ат мэня удрала?
Пауза была мгновенной, нестерпимой.
– Ничего не думаю. Просто живу. У меня сейчас вот такая жизнь.
– Такая-а-а-а? – Он посмеялся одними губами, еще поиграл пальцами на столе. – А ты нэ думаишь, што я па-прежнэму распаряжаюсь тваей жизнью? И – кантракт? Ты жэ падписала кантракт, да-ра-гая?
Его сладкий, гадкий голос вертел мною, как веселые пальцы вертят детский волчок.
– Контракт? – Опять всего лишь секунда между словами. – Я разрываю контракт.
Руслан улыбнулся широко, во все зубы.
– Как? Пряма здэс? Пряма сэйчас? Ух ты. Смэлая дэ-вушка.
Тошнота прорвала плотину, надвинулась к горлу, как серое цунами.
Смуглянка-официантка уже несла на одной, лихо вздернутой вверх руке поднос с заказами-закусками и двумя бутылками. Руслан, не отрывая смеющихся, злых глаз от моего лица, щелкнул пальцами. Я видела себя в зеркале – белую, как ледяная плитка на полу.
– Милаша, я забыл! Ище адну бутылачку ркацитэли, толька ха-лоднаго, халаднющего… пить ахота. Вмэста минэралки. Ты! – Ожог его глаз я почувствовала даже губами, даже селезенкой. – Многа на сибя взяла. Кое-што тибе нэ разрэшено. И нэ будит раз-рэшено ни-каг-да. Ни-каг-да, панятна?
Тошнота наваливалась. Я старалась не отвести глаз от этих двух пулеметных дыр, расстреливающих меня.
– Я – это не ты, Руслан. Я – это не ты.
У меня было ощущение, что я вдалбливаю урок в голову несмышленому пацану.
– Но зато ты, дара-гая, ты – эта я. Ты часть миня. Заруби сибе на насу. – Он щелкнул меня по носу, легонько. – А то я тибе носик ат-рэжу. Давай па рюмачке? Пака халодная. А то жарка, скора нагреицца.
Он разлил водку. Сам намазал мне бутерброд икрой, изящно и издевательски положил на край тарелки. Мутило все сильнее.
– Алена. Слушай. Толька в обмарок нэ падай.
Ресторан кружился детской каруселью у меня перед глазами.
– Я… дурак, навернае, да. Я… люблю тибя, Алена. Слышишь?
Я бессмысленно глядела на него. В его лицо. На его блестевшую медно лысину. На его мерцавшую в ухе золотую серьгу.
– Глухая, да?!
Я молчала.
Его лицо внезапно исказилось. Будто мучительная, широкая волна прошла по нему. И смыла с него всю ложь… весь обман.
Пылало страшной правдой голое его лицо.
Он схватил себя пальцами за свою золотую сережку.
– Хачу тибе па-дарок сдэлать. Дэржи.
И он рванул у себя из мочки серьгу – даже не утрудился расстегнуть замок; вместе с мясом рванул.
Струйка крови из разорванной мочки стекала по его бычьей загорелой шее на воротник рубахи, затекала за ворот, текла на плечо, и рубаха пропитывалась кровью. И я смотрела на все это.
На его ладони, протянутой ко мне, лежал этот ненавистный золотой коготь. Который я так часто, когда мы любились, прикусывала по-звериному, зубами.
Я взяла его кончиками пальцев. Тупо так взяла, ничего не понимая, не сознавая.
– Я пад-нимаю эту рюмку за то, штобы ты… впрэдь выпал-няла приказы сваего камандира. – Звон хрусталя о хрусталь вспыхнул и умер. – За то, штобы ты…
Я видела в зеркале напротив, как я беспощадно, бесповоротно белею.
– Ты! Што ты?!
Он не успел. Не успел даже выпить, тем более закусить. Я бросила в него, в его грудь, вырванную из его уха серьгу. Он ловко, как кот, поймал ее. Я прижала руку ко рту. Мне стало все это противно. Тошнотворны скатерти на столах. Тошнотворна его окровавленная рубаха. Тошнотворна богатая, изысканная еда, оплаченная украденными деньгами нищих, страдающих людей. Мерзки голые плечи и голые, в «лодочках», ноги дешевых девочек и дорогих баб: они сидели за столиками, и они уже отдавались. Тоже за деньги, как все, у всех и всегда. И я стреляла – за деньги! И я продавала себя!
Все, что я ела за обедом в доме друзей Рената, прорвалось сквозь прижатые ко рту пальцы, залило белоснежную скатерть, стол с яствами, мои колени, мои туфли, ковер под столом. Отвратно запахло. Все вокруг было мерзким. Я сама была мерзкой. Я была отвратительна сама себе. Я была частью этого пакостного мира. Как я ни пряталась за любовь. За мою новую жизнь. За бегство с этой мерзкой, тошнотворной войны.
– Оп-па-а-а… – Он встал, схватил со стола салфетку, отер выпачканную кровью щеку, шарахнулся от меня. Обтер салфеткой светлые, роскошные свои портки. – Да ты, дэвушка…
Меня рвало уже неудержимо. Фонтаном.
– Ты бэрэмэнна.
В его голосе прозвучало: тут и спорить нечего.
Я мотала головой, из меня катился мерзкий скользкий поток. Смогла как-то вдохнуть. Удержать в себе новую вздымающуюся волну. Утерла трясущейся, как у старухи, рукой рот.
– От тебя – никогда… дрянь.
– Хочишь сказать, эта… нэ мой рэбенак? Ну да, да, канэшна, его… А если все-таки мой?
Хохотал, издевался, плевал словами в перемазанную мою рожу.
– Лучше я аборт сделаю, если твой.
За столиками вокруг нас публика вставала, отодвигала стулья, брезгливо отворачивалась; кое-кто уходил, роняя на пол салфетки. Бежала ко мне чернушка-официантка, я видела – несла воду в прозрачном кувшине, чистое полотенце. Бормотала: давайте в туалет, девушка, пройдемте со мной в туалет, я вас доведу, идемте!
Перед глазами у меня стало черно, непроглядно. Падая в черный колодец, я подумала: вот так теряют люди сознание, а потом еще успела подумать: да нет, к чертям, вот так просто они и умирают. Раз – и все, и нет ничего.
И нет там, за порогом, ничего, а только одна чернота.
Чернота. Мрак. Пустота. Зеро.
А потом и ее, черноты, нет, и пустоты тоже нет; и тебя нет.
ДЕНЬГИМешок. Вот он – в чужих волосатых руках. Кожаный, ободранный будто когтями, похожий на старый табачный кисет.
Руки взмахивают в воздухе. Мешок летит и падает на каменный пол у босых ног.
Наклониться, поднять. Видеть свои грязные, босые ноги, как чужие. Развязать веревку. Заглянуть внутрь.
В мешке – деньги. Голос ножом прорезает душный воздух над ее обвязанной темно-серым платком головой:
– Эта тибе. Пака ты ище жива. Можишь пэрэслать эта сваим радитэлям.
Держа мешок в руках, спрашивает ледяными губами:
– А если я останусь жива?
Рука тянется к горлу, ослабляет узлы плотной ткани, которой закутана – не видно волос, лоб и щеки едва видны – ее горячая, как огонь, голова.
Грубый хохот над ее укутанной в холщовый хиджаб головою заставляет ее отшатнуться.
– Да ты и астанишься жива, дура! Ты разве нэ знаишь, что смэрть – эта тожэ жизнь?! Разве ты впэрвые слышишь аб этам?! Пря-ма к Аллаху пай-дешь! Ха!
– Где Ренат?!
– Вэдьма, валчица… Нэ ари… Мой салдат там, гдэ должен быть. Ступай!
Послушно пойти к двери. Прижать мешок к животу, сильнее, крепче. Вот так. А то выронишь. А тебе с ребеночком будут еще нужны деньги. Очень будут нужны.
«Верная смерть. Вернее не бывает. Смерть! Она везде. На каждом шагу! Ты же к ней привыкла! Ты же… даже… научилась шутить с ней! Издеваться над ней…»
«Я скоро рожу. И с ребенком сбегу. В Россию. Домой».
«Ты не сбежишь. Гляди правде прямо в рожу. Отсюда таким, как ты… одна дорога».
Остановилась перед дверью. Не могла толкнуть ее, чтобы выйти. Дрожала вся. Не плакала. Слезы кончились.
– О-о-о… Какие мы нэжные… А што такой толстый хиджаб, а?! Как зимой, а! А? Ведь на улице… жарка, а? Если б я нэ знал, што ты, вал-чица, русская… и што ты нас так нэнавидишь… кроме сваего хахаля, канэшно, да-а-а-а… я бы сказал: эта жэнщина – истинная дочь Аллаха…
Обернулась. Размахнулась. Бросила мешок под ноги тому, кто так жадно, железно смеялся над ней.
Снова зычный, хищный хохот. Хохот залил душную комнату. Голос мокрой веревкой хлестал ее наотмашь:
– А за табой далжок. Ты, русская пад-стилка, хиджаб носишь! – Нога в грязном ботинке пнула мешок на полу. – Ат-лично. Эта плата за абряд. Бэри, дура.
Повернулась. Лицо поднялось над грязью и руганью, над серыми одеждами, над пыльными сапогами золотой луной.
– Я боюсь.
Просто женщина. Просто боится.
– Ба-ишься?! Ничего нэ бойся. Эта и ваш Христос тожэ га-ва-рит: ничего нэ бойся! Вас жэ, христиан, и жгли и рас-пинали! И вы нэ ба-ялись! А наш Аллах… примэт тибя пад крыло! Он защитит тибя! Ах-ранит!
