Андрей Битов - Аптекарский остров (сборник)

Небо лопнуло как раз над озером. В нем получилась дыра, и сквозь нее било солнце. А тучи по-прежнему занимали небо, и дождь хлестал, и тяжело шуршали сосны. Но все преобразилось необычайно. Дождь блестел и рыл песок, а солнце, словно прожектор, освещало мокрые сосны, и лоснились плиты, и, испещренное, сверкало озеро. Грохотало уже где-то подальше. Инфантьев даже сказал:

– Здорово.

– Да, – сказала женщина, – мы с Мишей очень любим это место.

«Особенно – Миша…» – подумал Инфантьев и вдруг мучительно покраснел.

– Ах, я вам не объяснила! – также не заговорила – побежала женщина. – Миша рассказывал, еще когда мы познакомились, туман был кромешный, нос к носу с белым мишкой столкнулся, полз, полз, вдруг чувствует: что это такое мокрое и теплое? А это мишкин нос, а мишка ничего с ним не сделал и ушел, вот я и поставила мишку на плиту, носом к портрету…

– Да, – сказал Инфантьев, – вот ведь как…

– А вы угощайтесь, – сказала женщина, – вы берите конфеты, берите.

– Ну что вы… – сказал Инфантьев.

Они сидели на скамеечке около плиты. Инфантьев жевал конфету. Дыра в небе разрослась – и вот уже чистых полнеба, и все сверкает, умытое. И Инфантьеву стало совсем не по себе. Потому что раньше был дождь, и тогда было понятно, почему он находится в этой клетке и слушает эту женщину, а теперь дождя не было и понятно не было. И многое было непонятно в рассказе женщины. Судя по всему, она ездит сюда чуть не каждый день, вот и велосипед купила специально для этого. Хотела мотороллер, побоялась – ограбят, да еще на кладбище. Вот ведь понимает, что могут ограбить? И понимает ведь, что все-таки кладбище? Памятник такой отгрохала, конфеты носит, а сама сказала, что они много лет жили врозь. Он как-то не уловил, как она это сказала. Может, в экспедиции? Нет, она не так сказала. Женщина все бежала по тонким, слитным словам, а Инфантьев чувствовал себя не в своей тарелке: тут целая жизнь, история, а он – при чем?.. да и нормальная ли она?.. и дождь перестал. Он жевал конфеты, и это ему тоже было неловко. Но не жевать и только слушать – это было еще хуже. Конфеты… какие вкусные! И ему вдруг показалось: сколько лет он не ел их? Он и не мог вспомнить, когда в последний. Только конфеты из детства вспоминались ему. А он мог бы хоть каждый день… И эта женщина… При всем том, что ему было неловко и не удавалось следить за ее речью, почему-то ему было очень нужно слушать эту речь, сбивчивую и слитную, и то, о чем она говорила, тоже было очень важным и даже близким. С точки зрения последовательности все было непонятным в ее речи. И в то же время что-то самое главное, суть впервые дошла до Инфантьева. И он подумал, что, может, всю жизнь слушал многое, что можно было бы понять, и не понимал. Потому что за понимание считал только ясную последовательность, только вытекание одного из другого. А именно этот бегущий непоследовательный рассказ был нужен ему сейчас, потому что, отбрасывая последовательность, он выражал суть. Инфантьев даже заерзал на скамейке, слишком сложным и невыразимым было то, что он в ту минуту думал и понимал. И может, именно сейчас не надо было стремиться сформулировать, что же это такое, и тогда будет точнее…

Женщина посмотрела в сторону могилы Натальи Владимировны…

– Жена носила вашу фамилию? – спросила она задумчиво.

– Мою… – посомневавшись, подтвердил Инфантьев.

– Так у вас отец священник? – обрадовалась женщина.

– Почему?.. – опешил Инфантьев.

– А как же!.. – опять заспешила женщина своим семенящим говорком. – Сами посудите… Вы русский, ведь вы русский?

– Русский, – надулся Инфантьев.

– А корень фамилии, – бежала дальше женщина, не услышав его, – более чем французский… Даже испанский. Инфант – царственное дитя, наследник. А вы уж, наверное, родом не из Испании…

– Это уж точно, – обрадовался Инфантьев хоть чему-то понятному. – Я здесь родился.

– А ваш отец?

– На Волге… – сказал Инфантьев. – Под Астраханью… Постойте, – обрадовался он, – он ведь и действительно, кажется, немножко в семинарии учился!.. Но потом, потом, – спохватился Инфантьев, – совсем не то. Слесарь он, – рассердился Инфантьев.

– Ну вот видите, вот видите! – ликовала женщина. – Значит, ваш дед был священник.

– Не был, – окончательно захлопнулся Инфантьев. – Откуда вы взяли?

– А как же, а как же! Это так интересно!.. – восклицала женщина. – Это как раз провинциальные священники такие странные фамилии на Руси напридумывали. Когда основные церковные фамилии были уже все разобраны – Преображенский, Воскресенский, Успенский, Богоявленский… то и стали выдумывать понепонятней, лишь бы красиво: я, например, дружу с батюшкой по фамилии Феноменов… вот и вы – Инфантьев.

– М-да, – ничего не сказал Инфантьев. Потом все-таки нашелся: – Как в цирке.

– Именно, именно! Артистические фамилии тоже… – обрадовалась женщина. – Какое тонкое наблюдение! В цирке чаще итальянские, но и Алмазовы, Изумрудовы. Очень. Я никогда так не думала. Вот интересно: Монахов – такая актерская фамилия, а ведь из священников. Наверное, тоже: отец – священник, сын – актер. Представляете, драма? конфликт?

– Да, но мой дед не был священником. – Инфантьев стал похож на сейф.

– Был, был! Уверяю вас! Вот на Волге где-нибудь и был деревенским батюшкой. И ваш прадед и прапрадед… Вот и ваш отец был в семинарию определен, хоть и не кончил, как вы говорите. Иначе такой фамилии никак быть не могло. Или вы настаиваете, что вы из борцов?

– То есть как? Ну да. Что вы, впрочем, имеете в виду? – запутался Инфантьев.

– Цирк! – рассмеялась женщина.

Инфантьев сам засунул себе в рот конфету, заткнул.

А женщина все бежала по тонким и слитным словам, и было в них, как она мчалась на такси через весь Союз, узнав о смерти мужа, как у нее не было денег и к тому же разграбили ее квартиру, и как они все ушли на памятник, и как у нее был сын, школьник, и как трудно, трудно, трудно, и сколько счастья, счастья, и что-то настолько уже непонятное и самое ясное было в конце, но этого было не задержать, не запомнить – только почувствовать, и, может, память о своем чувстве…

– Да, – вздохнул Инфантьев. – Вот ведь как…

– А сын у меня теперь взрослый… – сказала она.

Инфантьев вдруг понял, как много лет прошло с тех пор, как давно было все то, о чем говорила женщина, и как это было сейчас, удивительно сейчас.

Женщина словно поняла, о чем подумал Инфантьев.

– Мне кажется: я с ним общаюсь, – сказала она. – Да и не кажется – точно.

– Да, – сказал Инфантьев и, все-таки не понимая, взглянул на нее.

– Я знаю, – сказала женщина, – у вас горя больше. У вас недавно…

– Да, – сказал Инфантьев просто. – Пусто так…

– А я вот, если мне плохо, всегда приеду и с ним разговариваю. Он мне помолчит – и мне легче.

– Вы, наверно, в бога верите?.. – шепотом спросил Инфантьев и осторожно взглянул на голубой купол.

Женщина заметила его взгляд и непонятно улыбнулась.

– Да нет, – сказала она. – Я там и не была никогда. – И тоже взглянула на купол.

– Я был. – Инфантьев вздохнул. – Случайно… Странно как-то… Что поделаешь?.. – забормотал он уж вовсе бессмысленно. – Так вы с ним разговариваете?

– Вы не удивляйтесь, – сказала женщина. – Я ведь ученый человек. Только что же это, если не общение?

– Ну да, – сказал Инфантьев, – я просто так не думал еще.

– Тем более что его там и нет, – сказала она и показала на плиту.

– Как?..

– Так ведь и у вас нет? Это ведь памятник, память… И место красивое.

– И у меня нет, – согласился Инфантьев.

– Они живые, конечно, – сказала женщина. – Иначе как бы мы с ними разговаривали?

– Я как-то так не догадался рассудить, – пораженный, протянул Инфантьев.

– Он даже приходит ко мне…

– И к вам?! – воскликнул Инфантьев.

Он ехал домой, трамвай полз под гору. Небо побледнело и потемнело, сосны по обрыву, и сквозь сосны мелькало красное солнце.

«Да, так я не думал, – повторял Инфантьев. – Я думал, что это такое? А это, оказывается, вот что».

1961, 1965

Дачная местность (Дубль)

Жизнь в ветреную погоду

Наконец они переехали.

Его привычно поразило, как разросся сад и как сам участок будто уменьшился, и дача, заслоненная зеленью, не показалась ему такой громоздкой, как в прошлом году. Деревья, недавно небольшие, нынче достигали окон второго этажа. Дача, все еще не достроенная, уже начала ветшать, сруб, так и не обшитый, почернел еще больше, и вся она, так нелепо и безвкусно торчавшая раньше, как бы обжилась, вросла и впервые понравилась ему.

Двери отворялись плохо, и в доме было полутемно, как вечером. Окна были забиты снаружи щитами, и солнечный свет, пробиваясь в щели, четко отделял одну доску щита от другой и так же аккуратно разлиновал пол.

– Сережа, если я вам больше не нужен, то я поеду… – неуверенно сказал отец, и по его тону Сергей понял, что отец колеблется между тем, чтобы остаться и помочь им в устройстве, и тем, что ему не очень-то этого хочется. – Я хотел бы вернуться, пока еще не очень много машин…