Евгения Перова - Друг детства
Сашка всегда гордился отцом и своим с ним сходством, а увидев его стоящим на коленях, испытал такое болезненное унижение, словно сам стоял там перед матерью, жалкий и ничтожный.
Мужчина – перед Женщиной.
Вечно виноватый мужчина перед гордой женщиной, которая все про него понимает.
И не прощает.
Или прощает?
Он с трепетом ждал прихода матери, сам не зная, чего хочет больше: чтобы вернулась одна или чтобы простила отца и привела его с собой – как теперь вести себя с отцом, он не представлял. Но мать вернулась одна. Именно тогда поселился в нем первобытный, ирреальный страх сильного мужчины перед слабой женщиной. Именно тогда почувствовал он различие между женщиной дневной – той, что шьет, вяжет, стирает, готовит, смотрит в глаза и слушает приоткрыв рот; и женщиной ночной – той, что видит тебя насквозь, сводит с ума одним движением брови и знает то, чего ни один мужчина не ведает. И всегда потом выбирал себе женщин дневных, простых и незатейливых, которые если что и знали, так только про кастрюльки и колготки, не догадываясь, что в каждой есть частица этой Женщины Ночи. В каждой из них, как бы они ни были заняты кастрюльками и колготками…
Конечно, ни тогда, ни теперь он не думал об этом именно такими словами, но ясно чувствовал, что, владея сокровищем, разменял его на горсть пятаков. Как раз такой пятак и валялся перед ним в пыли – Сашка нагнулся, поднял монетку, повертел между пальцами, а потом встал и быстро пошел к железной дороге, направляясь к матери, которая наверняка все знала. Она всегда была на Лялькиной стороне, всегда!
– Почему ты не сказала мне ни слова?!
Отец смотрел на него с сочувствием, и Сашка отвернулся.
– Саш, я ничего не знала! Ты говоришь, дом продала?
– Что ты врешь! Ты не могла не знать! Ты всегда! За моей спиной!
– Не кричи на мать!
– Ладно, Гриш, ничего… Саш, я знала только, что она уволилась, и все.
– Почему ты мне не сказала?!
– Зачем?
– Мы даже не простились! Как я буду жить без нее…
– А как ты жил до сих пор?
Голос у матери стал жестким, и отец тихонько погладил ее по руке: не надо, мол.
– Как ты жил?! Ты бы раньше подумал!
– Мам, я все знаю! Лучше дай мне адрес московской квартиры! У него же была квартира, у этого человека… ее мужа? Может, она там? Ты знаешь адрес? Пап? Он же твой был приятель?
Родители переглянулись, и отец сказал:
– Саш, я дам тебе адрес, но это бесполезно.
– Почему?!
– Ну, если уж она дом продала…
Умом он понимал, что родители правы, но все равно поехал на эту московскую квартиру, где полноватый молодой человек с собачонкой на руках, которая все тянулась лизнуть Сорокина в нос, с сочувствием его выслушал, но помочь ничем не мог: ну, мужик, это ж не обмен! Сашка долго сидел в машине и рассеянно таращился в пространство. Потом включил зажигание, но машина никак не заводилась, и Сашка не мог понять: что? Что он должен сделать, чтобы машина завелась? Что он должен делать, черт побери?! Он вышел из машины и пошел куда-то, ничего не понимая: вокруг него на разные голоса гудели гудки, визжали тормоза, кричали водители – он пер поперек движения и волок свое одиночество как тяжкий груз: одиночество полное, окончательное и беспросветное.
Всегда, сколько себя помнил, рядом была Лялька. Да он и помнил-то себя только с того момента, когда Лялька взяла его теплой ладошкой за руку и повела в сад – показывать секретик в земле. Они десять лет прожили в одном доме, восемь лет сидели за одной партой, они читали вслух Диккенса, дружили, ненавидели друг друга, убегали вместе «в дальние страны», вместе засыпали – на диване в гостиной или прямо на полу, как заигравшиеся щенята. И ели вместе, наперегонки, и строили всякие каверзы, и дрались, и мирились, и Лялька дразнила его, и морочила ему голову, а он верил; утешала, когда он плакал, а сама плакала очень редко. Лялька защищала его и не давала в обиду: она долго была крупнее и сильнее, пока Сашка наконец ее не перерос…
И пусть потом они не виделись годами, но они – были!
Они были всегда.
Всегда, всегда Лялька маячила где-то на горизонте его жизни, и все, что он делал, имело значение только потому, что об этом знала Лялька.
И вот он остался один.
Сашка остановился: надо развестись, вот что! Как он раньше не сообразил! Развестись, найти Ляльку, и все опять станет хорошо.
Под ту же какофонию звуков он вернулся к машине и поехал, улыбаясь: разведусь! Господи, как просто. Сейчас приеду, расскажу все Тамарке, и она меня выгонит, как мать когда-то выгнала отца. То, что отец вернулся к матери, а она его приняла, сбивало Сорокина с мысли, и он опять возвращался к спасительному слову «разведусь». Сашка представил, как найдет Ляльку – она обрадуется и кинется ему на шею…
Неужели он никогда больше не увидит ее серых глаз, сияющих ласковой насмешкой, не услышит ее низкого медленного голоса, не коснется ее нежной бледной кожи, не почувствует вкуса ее губ?! Никогда?!
И вдруг Сорокин вспомнил совсем не те четыре безумных любовных припадка, что выпали им на долю – вернее, четыре с половиной, если считать и то, что было у колодца! – и которые с огромной натяжкой можно было обозначить этим стыдливым эвфемизмом: «спали вместе». Какой там сон! Нет, Сашка вспомнил одну из своих первых ночей в доме Бахрушиных, когда родители куда-то уехали и его уложили в Лялькиной комнате. Он проснулся посреди ночи – все чужое, незнакомое, странное: что-то поскрипывало и вздыхало, шептались невидимые голоса и проплывали неясные тени. Кто-то бродил там, в темноте, страшный! Сашенька даже побоялся громко заплакать и тихонько хныкал, накрывшись одеялом, когда к нему пришла Лялька и спросила своим детским баском:
– Чего ты скулишь? Ну, подвинься же!
И толкнула его в бок ладошкой. Он послушно подвинулся, и Лялька залезла к нему под одеяло – тепленькая, плотненькая, в мягкой фланелевой пижамке. Сашка прижался к ней и сразу успокоился.
– Может, ты щеночек?
– Я мальчик! – сказал он обиженно.
– А зачем скулишь? Давай ты лучше будешь щеночек? А то Полкан старый и щеночков не ро€дит!
– Я не скулю, я плакаю. И вовсе я мальчик!
– Мальчики не плакают!
– А если я боюся…
– Да что ты? Кого тут бояться? Тут волка нету!
– А где есть? – спросил Сашка, обмирая от сладкого ужаса.
– В огороде! Там нора, и он там живет!
– Правда?! А как он там живет?
Лялька еще что-то говорила про волка, но Сашка уже стоял в огороде у большой черной норы. В норе был домик с красной крышей, а в окошко выглядывал волк, совсем не страшный! Волк посмотрел на Сашу и сказал красивым женским голосом, чем-то похожим на Лялькин:
– Вы только посмотрите! Ишь, как устроились!
– Мама! – восторженно закричала Лялька, и Саша, открыв глаза, увидел…
Впервые увидел Лялькину маму, тетю Инну – Тити€ну. Она так поразила маленького Сашку своей необыкновенной красотой, что он сидел раскрыв рот и в полном потрясении таращил на нее глаза. Инна подхватила на руки радостно вопящую Ляльку – та тут же повисла на ней, обняв руками и ногами, как толстенькая обезьянка, а Инна улыбнулась Сашке над ее головой:
– А это кто у нас такой?
– Это мой щеночек! – сказала Лялька и показала ему язык.
– Я мальчик! – И Сашка насупился, готовясь заплакать.
– Мальчик? Как же тебя зовут, мальчик?
Мама спустила Ляльку на пол, и та запрыгала, гудя, как пчела:
– Щеночек! Щеночек! Он скулил, мама! Он волка боялся!
Инна вынула его из кроватки, и он тут же доверчиво обнял ее за шею:
– Я Сашенька…
– Сашенька! Мальчик Са-ашенька! Да такой красивый ма-альчик! Как на папу-то похож! – И с чувством поцеловала его в розовую со сна щечку…
Застряв в бесконечной пробке на МКАД, Сорокин рассеянно смотрел на соседнюю машину такого ядовито-зеленого цвета, что сводило скулы. На крыше у нее был прикреплен оранжевый самолетик, и Сашка долго размышлял, зачем там самолетик, который вдруг начал резво от него удаляться, и сзади загудели – пробка наконец сдвинулась с места и поползла, как огромная чешуйчатая змея, окольцевавшая Москву. Он подал вперед и перестроился – проезжая мимо, прочел на зеленом боку: «Такси в аэропорт». Ах, вот к чему самолетик. Через двести метров пробка встала опять. Он включил было радио, но оттуда так душераздирающе завопили: «Ну что тебе мои порывы и объятия!», что он поймал другую станцию, но там Филипп Киркоров сладко и вкрадчиво сказал ему: «Зайка моя!» Сорокин выключил радио и дальше ехал в полной тишине, с ненавистью глядя на оранжевый самолетик, целую вечность маячивший у него перед глазами.
Глава 5
Yellow submarine
Я хочу вам рассказать,Как я любил когда-то,Правда, это было так давно…
Ольга взглянула на светящийся циферблат часов: полпятого, с ума сойти. Она вздохнула, осторожно встала, покосившись на спящего мужа, надела халат и вышла из спальни, привычно поддерживая живот. Заглянула в детскую – конечно, одеяло сбилось. Поправила, поцеловала спящего сына в лоб, отведя светлую челку. Он что-то пробормотал во сне – Ольга улыбнулась: все воюет с кем-то! Пошла на кухню, прикрыла за собой дверь и поставила чайник. Потом высыпала на стол фотографии из бумажного пакета.
