Станислав Хабаров - Защита
Приходится смотреть, открыв глаза. Я так же полон изумления, как персонаж истории с розыгрышем, в которой лётчики, ехавшие на аэродром по Москве, пошутили, подхватив на Тверском бульваре у памятника Пушкину задремавшего в глубоком подпитии мужичка и доставили его с собой в самолёте в Киев, усадив у памятника Хмельницкого. Неожиданно я попадаю в странные обстоятельства, бог знает куда, с неожиданными людьми, не зная, что это за люди, чем теперь занимаются и как они попали сюда? Наиболее поразила меня встреча с панком.
С виду это был натуральный панк с бритой головой в чернильных фиолетовых пятнах и одновременно нежная испанская девушка с отзывчивой душой. Она явилась в класс не с первого занятия. За нашим столом пустовало место, и она села рядом и потом постоянно садилась за наш стол, первый от двери. Панки до этого были знакомы нам лишь по литературе и фотографиям. Мы знали, что это такой протест с сантиментами деревенщины. Мы их узнавали в журналах или газетах по обилию окрашенных голов. Но нам казалось, что всё это от нас запредельно далеко и их время прошло. Но вот перед нами реальный панк с головой в чернильных пятнах.
Это был прекрасный панк с желанием безграничной справедливости. Он нам напомнил сокровенную мечту тамплиеров – объединение религий, и то, чем это стремление для них закончилось. Встреча с панком воскресила в памяти истории Мавритании, Гранады, красных стен Альгамбры, всего того, чем увлекала Андалузия: смесью загадочного и необыкновенного, сплетением религий и ушедших времён, через столетие перекликающихся для меня между Малербу и Вашингтоном Ирвингом.
Всё это было прежде: и безудержное наступление на Запад арабского мира, и непрекращающиеся попытки его остановить, и совмещение взглядов и культур на самой западной и южной оконечности европейской земли. Всё это повторяется и теперь, хотя в куда более неприглядном виде.
Девушка-панк запомнилась нам вниманием и добротой. Была она необыкновенно отзывчивой. Одна наша сокурсница, японка Ясуко, пожаловалась на занятиях, что ей грустно сегодня, в день её рождения: родные далеко, и ей некуда пойти. И панк, не задумываясь, приглашает её к себе на суаре, которое вечером устраивает её брат, работающий в посольстве уж не знаю кем.
Окончен курс и, расставшись с нами, она уехала на родину, сохранившись для нас улыбкой чеширского кота и пригласив нас в гости в Барселону. К нам из европейского далека она явилась засланцем из иного мира. Так называют на компьютерных форумах засылку представителя серии, сокращающую сроки ожидания группового стокового контроля.
Глава 6
1Как говорится, «два пишем, один в уме». В нашем уме постоянная необходимость совершенствования языка. Вроде и нужно, да не хочется. С этими мыслями, как с занозой в голове, мы попадаем в Mill Community Center, что на Columbia Pike, где заправляет загадочная Эмма-Валенсия. Одноэтажный Милл-центр, по слухам, собираются сносить, здесь любят перестраивать, но пока он – наше прибежище, наш языковой родник, который вскоре временно иссякнет.
Опять здесь сборная солянка. Смешение народов. Учатся недавно прибывшие из разных стран, в основном латиноамериканцы. Выделяется сербка Милка, повторявшая нам при знакомстве: «Я русская, русская…», а позже делавшая вид, что не понимает русского языка. Милка очень старательная и четко выговаривает английские слова, слишком чётко, и этим многим не нравится. В жизни уместней, пожалуй, всё-таки доля житейской небрежности и в языке.
Моим соседом по столу здесь русскоязычный монгол Зевиг. Он в курсе всяких ярмарок и распродаж. Должно быть, в их монгольской общине работает негласный телефон: они в курсе событий и друг о друге заботятся. Я не любитель массовых сборищ. Я видел, как собирали знакомых на подростковый концерт, чтобы поддержать и чтобы не выступать им в пустующем зале, и как собирали зрителей любительского театра. Такая поддержка принята здесь в еврейской среде.
2Всё было ново для меня, в новинку и на новичка. О прежней жизни я уже редко вспоминал. Вспоминал изредка времена миллениума, свои московские двери-звери, удивляясь здешней защищенности. Будто прошлое погрузилось для меня в пески забвения. Продолжалось такое долго, и вдруг прошлое накатило на меня мутной волной. Оно напомнило о себе внезапным телефонным звонком. Телефона я, как правило, не поднимал, не сверившись по определителю с номером, но тут чёрт меня попутал:
– Вы знакомы с Дмитрием Дмитриевичем Протопоповым? – спросили меня незнакомым голосом.
– Простите, а вы кто?
– Энциклопедия «Русская Америка». Собираем земляков.
И последовал странный неожиданный разговор:
– Вы хорошо знали Протопопова? Каким он был?
– Да никаким… Но Протопопов в Америке не жил.
Разговор получался похожим на беседу глухого с немым.
– Послушайте, – говорили мне, – вы словно с Луны свалились! Именем Протопопова назван один из корпусов Массачусетского Технологического, и в Америке у него масса учеников. Передовая отрасль, можно сказать, вышла из его работы по устойчивости. Ей обязан успехом современный так называемый термоядерный котёл или реактор (вам лучше знать, как правильней его назвать), о котором шумиха кругом.
– Не в курсе…
– На вас ссылаются его ученики. Диссертация его была опубликована в трудах института, а теперь рассекречены труды…
– Но я-то здесь причём?
– Не скромничайте. Вы обязательно должны нам всё рассказать в рамках передачи «Русские в Америке». Да вы бесценная находка для нас! Мы все тут русскоязычные, и вам сам бог велел. Расскажите, как всё начиналось… Вы же…
– Ну, хорошо.
– Поверьте. Вы нам по зарез нужны.
– Поверил уже.
Затем позвонили с RTN:
– Не позабыли русский ещё?
Как будто я знал ещё массу языков.
– Пока нет.
– Вот и хорошо. Нужны воспоминания. Из первых рук о протопоповской защите. Вы были на ней?
– Конечно…
– Так отчего тогда так тяжело далась ему защита, что он её не перенёс?
– А ваша версия?
– Мы тут собрали материал и общее мнение: Протопопова затравили…
– Травил, пожалуй, он…
– О чём это вы?
– Ну, хорошо. Я согласен. Расскажу, как было.
– Спасибо, мы вам позвоним.
О чем рассказывать? Об идее, которую я, не глядя, подарил? Которая сама меня разыскала и свернулась узелком вокруг нити моей судьбы, а не итогом напряжения и азарта. И если бы вовремя удалось её как следует схватить, всё стало бы и просто, и фундаментально. В иные минуты это вспоминалось, заставляя грустить о несбывшемся, что казалось рядом. Теперь трудно представить, как до этого везло.
Но шутки в сторону. Многим повезло по-иному. И где все эти разлетевшиеся по свету люди разного порядка значимости? Из коих каждый достоин собственной поэмы. Семёнова, например, звали между собой «сапогом», а ныне он Генеральный конструктор, лауреат и Герой Труда, и вся его тамошняя бражка – люди высокого полёта. Толя Овчинников заделался известным олигархом. А я на их фоне со своей изюминкой смешон.
Приятно быть баловнем судьбы. Когда-то я одарил шефа, думая, что ещё масса тем впереди, а вышло иначе. Мне жаль теперь не столько идеи, сколько изюминки расчёта. Бог с ней, с идеей, но ведь изюминка была.
Работа выглядит качественной и привлекательной, и высший класс, когда в ней присутствует изюминка расчёта. Её парадоксальностью и оригинальностью подтверждается качество. Мол, всё тут нужное и добротное, но изюминка маркой на конверте. А без неё не стоит и огород городить. Не стоит трудов.
Да и кому понравятся зануды, что выдолбили избранную тему? Пускай успех, хотя тогда и успехом его не назовёшь, а по большому счёту – сплошное занудство, и бесконечно можешь уверять себя, что всё вышло хорошо.
Беседа, хотя и не сразу, состоялась в стиле исторических хроник, вроде того эфира, на котором распалившийся «красный конник» в экстазе закричал: «Есаул командует мне: руби красную сволочь». О мёртвых или хорошо, или ничего. Беседа вышла с купюрами о любовном треугольнике, который, по мнению редакции, был неинтересен и не будет понят зрителем, неуместен и вне канвы разговора.
3Я думал, что рассказать, готовился к передаче и как бы вошел в роль. Мне даже стал сниться один и тот же сон. С долгой защитой. Вначале шеф, как паучок, маленький, почти раздавленный, съёжившийся, опасный ядом своих желёз, во сне выростал до Сверрова кракена, о котором до сих пор идут споры: был ли он или плод воображения? Во сне у шефа были особенные глаза. Как у кракенов – блюдечками, тарелками пялящиеся из океанской пучины. Гипнотизирующие. Ужас от их взгляда. Необычные они, и шторками задёргиваются. Как Димкин мешочек для кед, с которым он в школу ходил. В одной руке портфель, в другой мешочек. И становилось не по себе, когда за тобой следили такие глаза. «Не решайте методом Лагранжа», – кричал шеф. Такой вот сон, и дело даже не в Протопопове, а во мне самом. От передачи я хотел отказаться.
