Леонид Аринштейн - Место издания: Чужбина (сборник)
«В России я был учителем математики в продолжение 20 лет, это была моя настоящая профессия».
От этого воспоминания Петр Петрович оживился, и лицо его землянистого цвета неожиданно порозовело.
Девица средних лет, с ярко-красными ногтями, что-то пробормотав себе под нос, выписывала адрес, имя, национальность – словом, все, что полагалось для апатрида.
Когда же Петров принял от нее документ, он сразу заметил, что профессия была вычеркнута, ее в карте не было, на что он вежливо обратил внимание девицы. Кинув на него пренебрежительный взгляд, она недовольным и неприятным голосом сказала: «То, что было в России, не считается, вы живете во Франции. Здесь вы были учителем в русской гимназии, что нас тоже не касается. Удивляюсь, – прибавила она, пожав плечами, – как могли вам вписать несуществующую профессию». – «Но ведь на этом основании я получаю шомаж?» – возразил Петров, ближе придвигаясь к ней. Не обращая на него больше никакого внимания, отвернувшись, она быстро стала перебирать другие бумаги своими тонкими пальцами. Новый посетитель без всякого стеснения встал между ними, настаивать было бесполезно. Потрясенный Петров направился к выходу. Выйдя из полицейского здания, прийти в себя никак не мог, губы его дрожали.
Как это возможно, вот так, взять и вычеркнуть деятельность человека, всей жизни его за 45 лет?!
Я, учитель Петр Петрович Петров, теперь стал просто каким-то безличным Петровым. Мало ли их? Фамилия распространенная. Она еще смела сказать «несуществующая профессия!». Это невероятно, недопустимо. Кого просить, к кому обратиться за защитой, за справедливостью? Так оставить нельзя! – думал он, в то же время сознавая, что никуда он не пойдет и ни к кому не обратится, – а пока шаги свои направил в «bistro» (кабак), где залпом осушил два стакана красного вина.
Очутившись на улице, плохо соображая, уже совсем сбитый с толку, потерянный, убитый, – побрел без цели, прихрамывая. Увидев вблизи скамейку, направился к ней и не сел, – рухнул в изнеможении. Стало быть, Петрова-учителя больше нет и никогда не было! Он вынул вместо платка тряпку и вытер вспотевший лоб. На голове его редели седые волосы, усы и борода торчали щетиной, щеки не были побриты. «Бывший человек», глаза его полиняли от времени, как линяют шелка. Опустив голову, сидел опустошенный, без всякой цели. Постепенно, сперва лениво, память стала отражать ему виденья прошлого, овладевала им все больше и больше. Вот он входит в класс, ученики встают, приветствуют его.
Если они и не любят его, то во всяком случае уважают за то, что он всегда с ними был справедлив, они это твердо знают, этого боятся и поэтому слушаются.
Принцип этой морали прививал им, руководствовался и пользовался им.
Он поставил его основой своей морали, считая, что остальное приложится – и отношение людей друг к другу, и честность, порядочность, благородство, даже доброжелательность. Прежде всего нужен этот хорошо и прочно построенный фундамент, дальнейшее строительство зависит от него. В этом была его непоколебимая вера, разувериться в ней было бы для него крушением, полной катастрофой, концом, смертью.
Уже много раз отстаивал он свой идеал, но не раз он обманывал его.
Время шло, он становился все более мрачным, обосабливался, стал бояться людей, все больше горбился и старел.
Чем-то надо жить, во имя чего-то!
Вернувшись на свой чердак, почему-то вспомнил старую историю – приятеля, неизвестно по какой причине повесившегося в гараже.
Он видел его, с трудом узнал; был у него открыт рот и висел посиневший язык. В эту ночь спать он не мог. Ветер задувал сквозь стеклышко люка, пугали тени тряпок, они походили на крылья каких-то причудливых птиц, готовых вот-вот улететь куда-то в невидимый мир. Вспомнилось ему и детство, отчий дом – скромный, почти бедный, добрые родители, речка, рыбная ловля, поля золотой ржи, жаркое лето. И опять вспомнил приятеля с высунутым языком, содрогнулся, зажмурил глаза, а потом зажег свечу и так оставил ее гореть до утра.
Весь день пролежал с головной болью, и эта боль заставила его на время забыться.
К вечеру встал, спустился по бесконечной лестнице и вышел на темную улицу для моциона, ноги размять. Тело его ныло, замирало сердце. Он был стар, ему перевалило за 75, слабость его происходила от хронического недоедания больше, нежели от старости, но голод перестал мучить его, он привык к нему и к тем ощущениям, которые испытывает голодный человек.
Неожиданно в жизни Петра Петровича произошло взволновавшее и обрадовавшее его происшествие. Он встретил земляка случайно в метро. Они узнали друг друга каким-то внутренним чувством бывшей когда-то близости, дружбы, и только потом физический облик напомнил о себе. Долго они вспоминали прошлое.
Проживая в том же городке, приятель его служил в банке, был женат, имел сына, белокурого мальчика, которого учил Петр Петрович. Они стали встречаться, и Петров немного отвлекся и утешился.
Однажды приятель Петрова, поднимаясь по лестнице, столкнулся с консьержкой и они разговорились: «Вы к Monsieur Petroff»? – «Да», – ответил он. «Странный человек Monsieur Petroff, – сказала она. – Il ne cause a personne, on ne sait pas ce qu'il pense[11]. Вы знали его по России, не правда ли? Qu'est ce qu'il faisait au juste?»[12] – «Петров? Он был дворником при школе, подметал двор и классы». За ними неожиданно, как призрак, выросла огромная фигура Петрова, приятель закусил язык, они замолчали, но Петров все слышал и направил свои шаги назад, к выходу.
Слово не воробей, вылетит – не поймаешь.
Петров пошел бродить по пустым улицам, заглядывая то в один, то в другой кабак. В каком-то бреду, хватит стакан красного – заплатит и выскочит, как ошпаренный, и так пока, наконец, соображение не вернулось к нему, пускай сквозь дурман красного вина.
Не все ли равно?
На этот раз вино не помутило его рассудка, а, наоборот, – прояснило, и мысль его стала мучительно работать, пытаясь разрешить загадку: для чего приятель его так о нем отозвался? Какая в том могла быть причина, вот именно причина?
Да, какая?
Почему и для чего ему понадобилось так унизить его, образованного человека, в глазах простой женщины, да еще француженки? За что, для чего?
Стыдился ли он своей дружбы с ним и почему? И вдруг его осенило: ну конечно стыдился! Стыдился его бедности, нищеты, рваного платья. Что же еще он наговорил ей, чтобы оправдать свою дружбу с дворником?
Домой Петров вернулся поздно, с трудом, грузно поднимаясь по лестнице на 7-й этаж, в свою каюту, беспомощно цепляясь за перила, ноги его скользили. Он был пьян. Повалившись на постель, сразу же уснул мертвым сном и так проспал часа три.
Проснулся, как встрепанный, совершенно отрезвившись, с удивительно ясной памятью и соображением. Эта память, как змея, стала впускать в него свой яд, терзать его сердце: все, все без утайки, с мельчайшими подробностями, ему разоблачать – все разочарования, все несправедливости, во всем, везде, с холодной, циничной жестокостью.
Ему казалось, что сотни игл вонзаются в тело его и наконец заколют его на смерть.
Что с ним? Пришел ли ему конец? И пускай, но только поскорее, дольше терпеть такую боль он не в силах. Если конец не наступит, он сам покончит с этой мукой. А ведь во сне, только что, не прошло и получаса, как он видел приятеля, того, который повесился, но видел живым и спросил его, как избавиться от страдания, – а он показал на горло и высунул язык – только так!
Петров вскочил, рукой нащупал ремешок, который служил ему вместо пояса.
Косой луч света, упав на пол, слабо осветил каюту.
Закрепив ремешок на крючке под потолком, сделал петлю и, просунув в нее голову, повис.
Не видя русского жильца более двух суток, консьержка поднялась и постучалась в дверь к Петрову. Несмотря на сильный и продолжительный стук, ответа не последовало.
Вызвали полицию, дверь взломали и нашли труп.
Переждав несколько дней и не будучи уверенным в том, что приятель слышал его разговор с консьержкой, земляк Петрова решился его проведать. На лестнице его перехватила консьержка: «Monsieur Petroff здесь больше не живет!» – «Как не живет?» – «Он умер, повесился, – c'etait un homme bizarre»[13]. – «Повесился?» – «Да! И с чего бы? Никто ничего не знает… И ne causait a personne»[14]. – «Жаль, как жаль его, он был отличным преподавателем математики и милым человеком». – «Professeur? Monsieur Petroff etait professeur?[15] А в прошлый раз вы сказали, что в России он был дворником». – «Это я так, просто пошутил… А где его похоронили?» – «На кладбище «Тиэ». – «Как далеко, туда и не добраться! Ну что ж, у каждого своя судьба. Ничего не поделаешь! Пахнет луком, вы, верно, готовите обед и я мешаю вам?»
Он улыбнулся:
– Приятного аппетита, Madame, au plaisir![16]
Аглаида Шиманская. Современник (Торонто). № 12. Декабрь. 1965.
Пальма
На его крепкой груди шерсть закручивалась жестким завитком. Он ходил вразвалку на кривых ногах, но он не был кавалеристом. Его выкаченные темно-карие глаза, полные горячего света, были умны и сметливы. Курносый нос, вернее две дырки, сочился от вечного насморка. Между двух нижних клыков трепетал кончик горячего языка. Он всегда сопел, с хропотком. А если мягко похлопать его по заду, то он вертелся на одном месте, пытаясь поймать свой куцый хвост. Это был германский тигровый бульдог, ширококостый, жилистый, более свирепый, чем приветливый, и выносливый до черта.
