Надежда Нелидова - Собачья старость
Любопытен стал, как ребёнок: посещал секты, оккультные кружки, спиритические сеансы. За круглым столом вертел блюдца, с обеих сторон ногами ощущая волнующие тугие горячие, сквозь платья, бёдра соседок.
В предназначенном под снос не отапливаемом доме стоял Фёдор Иваныч с единомышленниками: такие же заблудшие, жадно ищущие смысл, не теряющие веры. Воздевали к пыльной штукатурке руки, устремляли взоры, переминались, под ногами хрустел строительный мусор.
По знаку небритого руководителя посылали кверху мощный пук светлой энергии, любви ко всем живущим на Земле. Флюиды, соединяясь, образовывали энергетический столб, который пробивал сгустившуюся над Землёй грязно-коричневую зловонную карму.
Бормотали нестройным хором:
– В бесконечном потоке жизни, частицей которого я являюсь, всё прекрасно, цельно, совершенно. Могущественная сила струится сквозь меня. Я радостно и свободно двигаюсь от прошлого к будущему. Я полон любви и созидания…
Кое-кто обвинил бы Фёдора Иваныча в неразборчивости, всеядности, а может и чём похуже. Но разве не имеет права путник ошибаться и плутать, карабкаясь по одной из сотен тропинок, – ведут они на Гору Истины, одну на всех.
Чем более зрелым становился Федор Иваныч, трепетней относился ко всему живому.
Взять залетевшую в комнату муху. Аккуратно, чтобы не повредить, рассматривал с умилением, как насекомое брезгливо умывается мохнатыми лапками.
Изучал в энциклопедии муху в разрезе: нервная система, кровеносная система – всё крошечное, настоящее, продуманное. Эволюционировавшее на протяжении тысячелетий, отлаженное и функционирующее, как часики. Божье творение.
Капитолина Григорьевна грузно, с топотом, с одышкой гонялась по комнате. Взмах мухобойкой – и тысячелетиями вылепленное природой творение превращалось в месиво. Потом брезгливо тряпкой оттирала.
Фёдор Иваныч брился, душился, выбирал галстук: собирался в Общество Великого Спасения. Сегодня в жэковском красном уголке будут сосредоточенно тужиться, выделяя добро и любовь. Мысленно выдувать из них золотой шар и мощными посылами отправлять его в полёт над испоганенной, осквернённой землёй.
Заболела Капитолина Григорьевна. Ещё вчера бегала с авоськой по магазинам, суетилась на кухне, наполняла квартиру теплом от духовки и вкусными запахами. А сегодня лежит под капельницей, с клёкотом, хрипло дыша, стеклянно смотрит в потолок. Врач сказал: «Инфаркт, не транспортабельна».
В квартире сразу появились женщины, соседки, родственницы. Федор Иваныч в другое время шуганул бы это сорочье племя, а сейчас нельзя. Сидел в холодной чистой кухне, силился понять, что сказал врач. Воображал сгусток крови, закупоривший вялую сердечную вену. Подумалось: человек – это биоробот. Только тело у него не железное, а тёплое, рыхлое, подверженное гниению. И в голове все проводки перепутаны.
Соседка испуганно сунулась в дверь:
– Вас зовёт!
На высоких подушках хватала воздух ртом Капитолина Григорьевна. С болью скосила на Федора Иваныча глаза. Не по слогам – по буквам страстно прохрипела:
– Н-и-к-о-г-д-а н-е л-ю-б-и-л. З-а ч-т-о?
Прошёл месяц.
Федор Иваныч кое-как кашеварил. Носил Капитолине Григорьевне в больницу мутные, с серой пеной бульоны: когда пересолённые, когда пресные.
Выйдя из больницы, у трамвайной остановки обратил внимание на прыгающих по заплёванной утрамбованной земле воробьев. Пир на весь мир: какая-то старушенция-раззява просыпала ячневую крупу.
В сторонке пригорюнился грязный серый комочек, одна лапка скрючена – должно, подбили мальчишки. Драчливые собратья оттирали его от пиршества и норовили клюнуть и потрепать за хохолок.
Фёдор Иваныч вынул из авоськи купленную к ужину белую пушистую булку. Стал прикармливать воробья-изгоя. Заманил хромоножку за пыльный куст: пируй, малыш, здесь тебе никто не помешает. Насытишься, клювик почистишь, и на веточку – баиньки. Глядишь, и ножка поправится быстрее.
В трамвае Федор Иваныч скромно мысленно погрозил себе пальчиком: «Гордыня, Фёдор Иваныч, гордыня». Утомлённо прикрыл глаза:
«В бесконечном потоке жизни, частицей которого я являюсь, всё прекрасно, цельно, совершенно. Могущественная сила струится сквозь меня. Я полон любви…»
…Невидимая уличная кошка подкрадывалась к зазевавшемуся, увлёкшемуся булкой воробышку.
СТАРИК И ДЕВУШКА
От большого города на западе к большому городу на востоке ясной зимней ночью шел поезд.
Еще до Урала он выбился из расписания и тащился невыносимо медленно, то и дело останавливаясь и пропуская скорые поезда. На полустанках, когда затихал тугой скрип и стук колес, в наступавшей вдруг тишине становилось слышно, как на улице тревожно и томительно гудят от мороза телеграфные столбы, и как на полках похрапывают пассажиры в теплом, душном плацкартном вагоне.
Только в одном отсеке еще не спали, пили пиво и играли в карты.
Две женщины в домашних халатах и тапочках на полных голых ногах – они тихонько взвизгивали и смеялись – и двое мужчин в белых рубашках с расстегнутыми воротами, с ослабленными узлами галстуков, с красными от пива лицами и шеями.
Одно место в вагоне в отсеке, верхняя боковая полка пустовала.
На маленькой станции, где поезд стоял полминуты, вошла продрогшая от холода девушка – лицо настолько отличное от других, что и проводница, видавшая виды, заспанная, измятая объятиями тихоокеанского моряка, посмотрела на неё пристальнее, надрывая и засовывая билет в кожаный кармашек сумки. Дремлющий за столиком парень поднял ей вслед лохматую голову и присвистнул.
Девушка не спеша прошла по вагону между свешивающихся с полок сияющих простыней и пушистых зеленых и желтых одеял и остановилась возле пустовавшего места.
Игроки, не прекращая своего занятия, с любопытством осмотрели новую попутчицу с головы до ног. Нимало не смутившись, она отвернулась и, расставив ноги, прицелившись, метнула на багажную полку свою туго набитую спортивную сумку. У неё был еще баульчик. Продолжая не обращать внимание на соседей, она вынула булку и яблоко, сходила к проводнице и принесла постельное белье и два стакана чая. Булку она съела не спеша, с блаженством, запивала её чаем, горьким и едва тёплым. При этом изредка поглядывала в черное окно, в котором, как в черном зеркале, отражалось ее длинная тонкая фигура.
Лицо у неё раскраснелось. Она сняла куртку и осталась в мужской клетчатой рубашке, заправленной в брюки, и оказалась еще тоньше и длиннее.
Видя, что её неотступно рассматривают, девушка с досадой вздохнула. Повернула, наконец, голову и, пристально, по очереди оглядев игроков, вновь отвернулась настолько равнодушно, что это задело компанию – особенно женщин.
– Ах, какие мы воображалы, – пропела насмешливо одна. – Ну, так кто из нас, друзья, последним ходил?
Мужчина с темной бородкой, моложе, и претендующий, по-видимому, на роль донжуана, смешал свои карты и подсел к девушке:
– Разрешите с вами заговорить, Прекрасная Незнакомка?
Девушка разрешила. Она спокойно, без тени благодарности, выпила стакан предложенного пива и закусила прозрачным, истекающим маслом куском красной рыбы. Но когда мужчина, протягивая ей апельсин, приобнял её, она разозлилась, прекратила на минутку жевать.
– У меня спина не из ширпотреба, верно? Сломаться может.
Мужчина только развел руками.
– Что, отставку получили? – молвила с издевкой дама, ловко тасуя карты.
– По всем статьям.
Он ожидал, что девушка с негодованием вернёт апельсин, но она преспокойно сунула его в карман и лениво и тяжело полезла к себе на полку. Там она очистила апельсин, так что душистая, остро щекочущая ноздри апельсиновая пыльца посыпалась на головы сидящих, быстро поглотала дольки, раза два зевнула – и уснула, усталая, сморенная теплом, мгновенно.
Когда на утро она открыла глаза, в вагоне было светло и шумно. Мимо её полки проплывали головы пассажиров. Мамаши вели своих деток в туалет, к которому выстроилась очередь с полотенцами на плечах. Проводница в грязном белом переднике разносила чай. Девушка минуту из-под полуопущенных век понаблюдала за жизнью вагона. Потом перевела сонный взгляд за окно.
Поезд, грохоча, шёл по высоченному мосту над широкой, затянутой льдом рекой, похожей на идеально заасфальтированное шоссе. По берегам реки тянулись сверкающие на солнце заснеженные ивняки. Девушка морщилась, щурилась, но все равно не отворачивалась, упорно продолжала смотреть за окно с неопределенной улыбкой.
Мороз и солнце, день чудесный!
Еще ты дремлешь, друг прелестный?
Пора, красавица, проснись!..
Это продекламировал сидящий прямо под нею вчерашний донжуан. Из ночных игроков остался только этот. В отсеке завтракали другие пассажиры.
– Здрасте, – сказала девушка, зевая. Ни особенной приветливости, ни неприветливости в её голосе не чувствовалось.
