Татьяна Булатова - Дай на прощанье обещанье (сборник)

– Голубого! – сочиняла Аглая и на всякий случай добавляла: – Правильно?

– Правильно! – подтверждала Алла Викториновна и перебирала пальцами по краю одеяла.

– Чего ты делаешь?

– Играю…

– На одеяле?

– Ну…

– Ну чего ты врешь, баба. Кто ж так играет?!

– Я так играю. Слышишь?

Аглая минуту прислушивалась, а потом сама собой в ушах начинала играть голубая музыка… Рядом с Аллой Викториновной сами собой рождались не только свет и музыка, но и масса вопросов! Например, почему мама с папой на ключ запираются, а ее, Аглаю, оставляют в коридоре? Или почему в туалете пахнет? Или зачем ходить в школу, все равно старость наступит? Или почему тетю замуж не берут? В общем, много всяких «или» в голове возникает и про любое спросить можно. Потому что баба не кричит и не пугается, когда ее про зубы спрашивают, про какашки, про сколько лет и сколько стоит. И у нее на все ответ есть, о чем ни спроси, потому что она – колдунья. «Чуфырница», как называет ее большой поэт, когда она ему голову лечит.

«Я не чуфырница», – обижается Алла Викториновна и руки ее летают все быстрее и быстрее.

– Баба, – говорит о наболевшем Аглая. – Меня мама в туалете заперла. Сегодня.

– Да ладно, – сомневается в истинности внучкиных слов Алла Викториновна. – Не могла тебя мама в туалете запереть, спорим?

– Спорим! – бьется об заклад девочка, а потом через секунду идет на попятную: – Она только сначала меня заперла, а потом – отперла. Но я не вышла…

– Это почему же ты не вышла? – удивляется Алла Викториновна и выключает ночник.

– Не выключай! – требует Аглая и натягивает на голову одеяло.

– Я всегда выключаю, – парирует бабушка.

– Все равно не выключай, потому что темно!

– А под одеялом тебе не темно?

– Темно, – соглашается девочка и высовывает голову наружу. – Все равно не выключай, а то как в туалете.

– А ты что, в темноте сидела?

– Да, – подтверждает Аглая и снова лезет под одеяло.

– А чего не вышла тогда?

– Мама сказала извиниться, а я не извинилась. Пока не извинилась, выходить нельзя.

– А по-моему, тебе просто нравится сидеть в туалете.

– Не нравится, – отклонила бабкино предположение девочка.

– Совсем?

– Совсем! Ну, чуть-чуть только, когда можно там прятаться.

– Так темно же?! – ловит блох Алла Викториновна.

– Нет, – зевает Аглая. – Когда сама прячешься, звезду видно.

– Лампочку? – не сразу понимает внучкину логику Алла Викториновна.

– Нет, звезду. Пойдем, покажу. – Девочка слезает с дивана и тащит бабку к двери. – Ложись, – приказывает Аглая и укладывается на пол первая. Алле Викториновне не остается ничего другого, как бухнуться рядом.

– Смотри, – внучка указывает на пробивающуюся под дверью полоску света.

– Ну… – по-прежнему не понимает бабушка.

– Вот так смотри, – жмурится девочка и прищуривает глаза: полоска света растягивается в тонкий луч, который при сильном зажмуривании то двоится, то троится, то вообще сияет звездой. – Поняла?

– Поняла, – признается Алла Викториновна и поднимается с пола. – Я тоже так умею.

– Ты? – сомневается Аглая.

– Я, – убеждает ее Алла Викториновна и направляется в постель. – Давай спать.

Девочка вскакивает, подбегает к дивану, плюхается на бабкино место и встает на лопатки:

– «Березка». Можешь?

– Нет, – отказывается Алла Викториновна изображать акробатический номер и снова тянется к лампе, чтобы наконец ликвидировать источник света.

– Не выключай! – снова останавливает бабку девочка и щурит глаза. – Делай так же. Смотри!

Алла Викториновна послушно таращит на свет сощуренные глаза и неожиданно догадывается до смысла фразы – «и звездочки в глазах». В глазах были уже не только рождественские звездочки, а неоновые пятна флуоресцентного желто-зелено-голубого оттенка.

– А теперь так, – командует Аглая и накрывает себя и бабку одеялом с головой. – Видишь?

«Еще бы не видишь!» Под одеялом плыли разноцветные круги.

– А мои видишь?

– Вижу, – поддакивает Алла Викториновна.

– Твои какого цвета?

– Мои желтые.

– Это мои желтые, – не соглашается девочка. – А твои голубые…

– И зеленые…

– У меня тоже зеленые. И желтые тоже есть. Два.

Лежат молча. Под одеялом становится душно. Алла Викториновна откидывает край и с шумом втягивает в себя воздух просторного зала:

– Это ты поэтому из туалета не выходила?

– Нет.

– А почему? – продолжает выспрашивать Алла Викториновна.

– Не хотела, – признается Аглая.

– А-а-а… – с пониманием мычит Алла Викториновна и устало выдыхает: – Давай спать.

– Нет, – отказывается девочка и сладко зевает. – Меня мама не любит.

– Глупости какие! – начинает сердиться Алла Викториновна. – С чего ты взяла?

– Она папе все время говорит: «Не надо было рожать».

– А он? – автоматически переспрашивает Алла Викториновна.

– А он говорит: «Поздно, Джонни, пить боржоми».

– А она?

– Она плачет и говорит, что ты заставила.

– Я-а-а?! – подскакивает в кровати Алла Викториновна, но не успевает разразиться гневной тирадой, как внучка требует ответа на еще один вопрос:

– А зачем я тебе нужна?

– Потому что я тебя люблю, – открывает секрет Алла Викториновна.

– И все?

– И не все! Интересно же: у меня раньше никогда не было внучки, а ведь я уже бабушка.

– Какая же ты бабушка? – в самое ухо шепчет Аглая и обнимает бабку за шею.

– Здрасьте! – хмыкает Алла Викториновна. – А кто же я?

– Ты? Ты не бабушка никакая. Ты – Алла. Ты ведь Алла?

– Алла, – растроганно соглашается та и гладит девочку по голове. – Ни дать ни взять самая настоящая Алла, как ни крути.

Прильнув к уютному телу Аллы Викториновны, насытившись не только его теплом, но и абсолютной любовью, Аглая погружается в сон и, борясь с ним, задает еще один сакраментальный вопрос:

– Ты когда умрешь, Алла?

– А надо? – пугается Алла Викториновна.

– Не надо, – успокаивает ее Аглая и, не разжимая рук, просит: – Когда я вырасту, ты мне свои сережки отдашь?

– Отдам. – Алла Викториновна целует внучку во влажный лоб.

– Хорошо, – успокаивается девочка и засыпает на бабкиной подушке.

– Спокойной ночи, – шамкает беззубым ртом Алла Викториновна, но свет не выключает и, крепко зажмурившись, еще раз повторяет внучкин опыт. Пятна снова плывут перед глазами разомлевшей женщины, шея которой становится влажной от жаркого дыхания крепко спящей Аглаи.

«Конечно, отдам, – думает Алла Викториновна про серьги и представляет волнительный акт передачи шкатулки с сокровищами. – А вовнутрь положу записку: «Любимой внучке от бабушки». Ну, это вообще-то как сказать, может, лучше так и написать: «Аглае от Аллы». Пусть помнит».

«Закон подлости»

Чтобы она! Да отдала! Да вот так легко! Просто «дай, бабуля» – и дело с концом?! Ну уж нет. Не дождетесь! Зря, что ли, этот отрез Ваня из Самарканда привез?! Все берегла, думала, что на шестидесятилетие сошьет из черного панбархата платье. Не привелось. Очень ей было нужно это шестидесятилетие, когда сын из семьи ушел и девчонку им с Ваней подкинул!

Нет, он, конечно, ее не забыл совсем-то. Но по сути – все равно мерзавец, потому что жену бросил. И заради чего, спрашивается?! Заради красавицы какой-нибудь записной? Если бы! Скучно ему, видишь ли, с прежней женой стало, на праздники потянуло. И как отец его ни уговаривал – бестолку все!

Правильно ей Ваня говорил: «Избаловала ты его, Зина. Вот, смотри теперь…»

А то она не смотрела?! А то она не смотрела и хорошему его не учила? А где это хорошее? Свое-то «хорошее» Зинаида Яковлевна помнила. И свадьбу первую помнила, что сыну справляли, и деньги, что на квартиру ему всем домом собирали, и гараж Ванин, что отдала, не раздумывая, под его, под Мишины, нужды – машина какая-никакая, огурцы, помидоры…

Все Зинаида Яковлевна помнила и все случая ждала, чтоб ему, Мишке, сказать об этом и, подняв палец, изречь: «К живой матери не пришел, а к мертвой и шляться нечего».

Внучка Ларочка уж и так просила, и эдак: прости, мол, отца, бабуля, несчастный он человек, до шестидесяти пяти дожил, а так своего угла и не нажил. К тебе просится.

Не хотела Зинаида Яковлевна Мишку пускать, но пообещала Ларусе. Не удержалась, пообещала, потому что грех у нее перед внучкой был. Грех такой, что и вспомнить страшно!

А все жадность проклятая. Ну, может, не жадность, так – прижимистость. Девчонка институт заканчивала учительский, вечер выпускной, платье шить надо, чтоб как положено. И, значит, панбархат она тот просит. И что? И то! Не дала Зинаида Яковлевна того отреза, вот, может, и хотела дать, а не смогла. Все думала: Ваня из Самарканда привез, память Ванина, а я сейчас вот – р-раз и отдам?! Ну и завидно было чуть-чуть: у молодых оно все ведь впереди, а у нее – что? Ничего. Одни воспоминания. Даже мечты нету. А ведь мечта была. О-о-ох, какая мечта была у Зинаиды Яковлевны! Какая мечта! Чтоб платье, как у Гурченки в «Карнавальной ночи», в талию затянутое, на подъюбнике, и выкат чтоб на нем под бусы: хочешь – жемчуг, хочешь – чешское стекло, а то можно и гранат – такой винный. И уже было все: и бусы – один, два, три, – и панбархата отрез, а тут – на тебе: «Зинаида Яковлевна, у Ларочки выпускной. Может, отрез-то свой отдадите девочке на платье?» – «Нет», – говорит Зинаида Яковлевна бывшей снохе и чуть не плачет: родная ведь внучка, любимая!