Анатолий Приставкин - Синдром пьяного сердца (сборник)
Поговорить нам в тот вечер не удалось по причине того же праздника. О хозяйке не говорю: Эмма, полноватая, чернобровая, с грустными еврейскими глазами, всех успевала одарить улыбкой и закуской, но она валилась с ног и была вне общения.
В какой-то день, вернувшись из тундры (где мы застряли на вездеходе километрах в ста от города, при морозце в сорок градусов, и чуть не отдали Богу души, да спас механик, тоже умелец, сумевший из ботинок извлечь нужный гвоздик и этим гвоздиком заменить в карбюраторе сломанную деталь…), я нашел записку от Гринера, где он опять же просил заходить.
Шла десятая полярная ночь, и белые сполохи полярного сияния полосовали небо. А в квартире у Гринера будто и не кончался праздник (Рождество? Сочельник? Крещение?), и я опять был принят и обласкан. И конечно, накормлен… И опять, как в прошлый раз, мы не смогли в пылу разгула пообщаться друг с другом.
Ну а в третий раз, уже без всякого праздника, я зашел и увидел Гринера в другом обличье: был он бритый, свеженький, в белой рубашке, будто никакого многодневного загула и не было.
– Ну, какая там погода? – спросил, будто только меня и ждал.
Говор у него южный, с мягким украинским гхаханьем.
– Метель стихла…
– Да. Сегодня потеплело, – подтвердил он. – Всего-то двадцать семь. – И при этом внимательно меня осмотрел.
Перед отъездом на Север в редакции «Литературной газеты» мне предложили амуницию: полушубок, унты, меховую шапку. Приехав, убедился: воркутяне так одеваются, когда выезжают по делам в тундру. Здесь же, в городе, стараются выглядеть по-городскому и, чуть потеплеет, с сорока, скажем, до двадцати пяти, скидывают тяжелые меховушки и обряжаются в модные пальто.
– Вас тут отыскать не трудно, – сказал, усмехнувшись, Гринер. – Так и говорят: увидите посреди города полярника, это вы и есть!
Мы идем прогуляться, и сам он облачается в осеннее клетчатое пальто, в желтые ботиночки, ворот распахнут настежь.
– К оленю-то вас не водили? – спрашивает на ходу.
– Нет.
– Значит, поведут.
Пояснил, что обычно гости просят показать им живого оленя, и комбинатское руководство содержит для этой цели оленя Мишку.
Звонят в хозяйство: тут, мол, заезжие корреспонденты, готовьте для показа Мишку!
С Гринером ходить по городу как по большой деревне. Все его знают, здороваются, у каждого к нему разговор.
Зашли и на работу в управление комбината на центральной площади. Личный кабинет Гринера зарос пылью, на столе бумаги, старые газеты, пустые бутылки… На одной папке начертано: «А-ла-ла. Том 2».
– Что такое «А-ла-ла»? Гринер отмахнулся:
– «А-ла-ла» значит «А-ла-ла»! – И добавил, усмехаясь: – Ну, доклады, речи, выступления…
– Можно посмотреть?
– Бери… Только не удивляйся, там моей фамилии нет. Начальник комбината, заместитель, который двух фраз связать не может… Скажет слово, а потом сразу серединка второго. Я, говорит, писать не силен, но зато скажу так скажу… А еще бригадир Бортников, будущий герой, значит.
– Почему – герой?
– Потому что задача такая: десяток статей, и будет героем!.. На «Гертруду» вытягиваю. Статья в «Социндустрии»… А сейчас он пишет героическую биографию… Я уже три эпизода сочинил: прочтешь и зарыдаешь…
Я дома открыл папку «А-ла-ла. Том 2». Прочел: «Сладкая полынь». Поехал представитель шахты в Москву, поскольку запчасти нужны, а без них комбайн простаивает, уголек не идет… Денег не платят. С собой везет ногу оленью копченую, десяток пыжиковых шапок… Для взяток… Но чиновники плодятся быстрее, чем олени, из которых шапки делают… И, прокляв чертову столицу и ничего не добившись, заваливается представитель в кабак и пропивает последнее… Знает, вернется, его убьют свои за пустые руки…
Прочел я, набрал телефон Гринера:
– Ты в этом деле и правда рубишь?
– В каком?
– Ну… в запчастях… В шапках опять же…
– О господи, – простонал он. – Да там моя собственная поездка в Москву описана! Знаешь, один чудак объяснял другому, что такое рыбалка… «Наливай и пей. Наливай и пей»… Ну и здесь… Кстати, как ты насчет выпить?
– Нет, – настаивал я. – Сколько времени у тебя уходит на такие доклады?
– Ночка… Больше не дают. Ставишь перед собой стакан… бутылку… И к утру готово…
– Валя, ты – гений, – решил я.
Он грустно согласился:
– Буду… Если зайдешь… А я успею достать к бутылке селедочку…
Сейчас он лишь недоуменно осмотрелся, пожал плечами и заторопился на улицу, пояснив, что делать тут в кабинете ему, в общем, нечего. Доклады пишет дома, а когда понадобится начальству, оно найдет. Не найдет – еще лучше. Как учили в армии: не спеши выполнять приказ, будет команда «отставить».
Другое дело редакция газеты «Заполярье», куда мы с Гринером зашли. Там у него в номер стихи идут… Заказные… О технике безопасности в шахте… Поэма! Шедевр! Сто с чем-то строк… Сочинил за ночь… За полярную…
Полярную ночь Гринер хвалит. А полярный день недолюбливает. И не потому, что одеялами окна надо закрывать…
– Возвращаешься в два ночи от чужой жены, – говорит, – а все любопытные, которые не спят, смотрят в окошки и комментируют: «А вот и Гринер… Возвращается от Татьяны!»
– Итак, ее зовут Татьяной? – спрашиваю.
– Это я к примеру. А ее зовут… По-разному. – И громко на всю улицу захохотал.
У Дворца шахтеров, монументального здания с колоннами, тоже шедевр времен культа, высятся две столь же впечатляющие фигуры рабочих: один с отбойным молотком, другой с вагонеткой.
Зеки, которых прогоняли мимо на работу, ухмыляясь, приговаривали: этих-то не посадили… Пока стоят…
На фронтоне аршинными буквами стихи. Уж не Гринера ли?
Когда идет шахтер навстречу, благоговей,Он света нового предтеча, он – Прометей!
Говорят, в сталинские годы, военные и послевоенные, тут был театр, поражавший созвездием блистательных имен заслуженных и народных артистов, которых свозили со всего ГУЛАГа по личному распоряжению генерала Доброва. Он был тут и царь и бог.
Этого генерала мне довелось наблюдать в домашней обстановке, в доме чекистов на Садово-Триумфальной. Генерал был отцом моего приятеля, к которому я захаживал домой. Выйдя на пенсию в хрущевские времена, дядя Коля здорово поддавал, а приняв норму – это было не менее пол-литра, – повествовал, весьма красочно, как со знаменитыми актрисулями осваивали они тундру, выезжая туда на американских виллисах, полученных в счет ленд-лиза, и в соответствующем сопровождении: со свитой, с музыкой и вином…
– Лучший театр в стране был… Но, правда, без зрителей… – похвалялся он. – «Зрителями» был только сам.
Теперь днями он просиживал у телевизора, а если на экране возникал образ вождя и лучшего друга чекистов, рыдал, вытирая слезы ладонью…
Запомнилось, что его генеральская шинель с золотыми погонами и голубыми лычками всегда висела на вешалке в прихожей, будто хозяин собирался по первой же боевой тревоге снова ее надеть.
Прогулка с Гринером по городу подзатянулась, хотя город невелик. Ныне в Воркуте четыре района, а если скажут, что кто-то переехал в пятый район, это – на кладбище.
С продуктами в городе, как и везде, перебои… Но в отличие от Средней России, нет базарчиков, а здешние сочинители поют частушку:
Птицеферму мы подняли,и другая строится.А шахтеры видят яйца,когда в бане моются…
В редакции суета, выпуск номера, и фотокор Роман Юнитер, худощавый, с остренькой бородкой, рассказывает, как сегодня водитель рейсового автобуса забежал в магазин за хлебом, а кто-то находчивый сообразил: сел за руль да и повез сам себя домой. Он-то смылся, а пассажиры сидят, ждут…
Но это пустячки… Тут на шахту возят заключенных, а дорога-то, объединяющая все шахты, одна, в ширину машины; если застрянет кто, пробка на десяток километров… Возят заключенных в вагоне, поставленном на автомобильную платформу, называют почему-то «Марат». Так вот, «Марат» застрял на дороге, и охрана, обматеренная шоферней, открыла дверь и попросила зеков толкнуть дружно машину. Ну, они и толкнули… разбежались…
А еще новость: звонят с Рудника, где живут геологи: «Приезжайте, у нас книги жгут!» – «Какие книги?» – «Да те, что хранились в шахте!» – «Книги в шахте?» – «Ага. Тысячи… Как в Ленинке все равно…» Выяснилось, что в середине войны, когда запустили дорогу Воркута – Ленинград, ее зеки строили, пошли в блокадный замерзший город составы с углем, а обратно благодарные ленинградцы загружали вагоны книгами. Посылали целые библиотеки, то лучшее, что оставалось бесхозно в пустых домах (хозяева, большей частью интеллигенция, умерли от голода…).
Но кому было в Воркуте читать книги из профессорских библиотек, если сплошь лагеря! Прибывшие книги свозили на рудник и сваливали в тамошнюю шахту, где они благополучно долежали до наших дней. Теперь их подняли наружу, свалили в кучу, выше дома, и подожгли.
