Виктор Ерофеев - Акимуды

ЗЯБЛИК (снимая в вертолете верх купальника). На, смотри, любуйся, Куроедов!.. (Но, заметя жадный и несчастный взгляд Куроедова, стыдливо отворачивается.) Осел!

Как всякий опытный агент, Игнат Куроедов решил устроить наше знакомство в шумном месте. Мы встретились возле модного клуба в полночь на набережной Москвареки.

Кто бывал в дорогих и престижных ночных клубах Москвы, никогда не забудет той неповторимой атмосферы гульбы и тоски, которая создает неземной эффект. Прорвавшись сквозь кордон охранников, одетых в черные погребальные одежды привратников предельного мира, ты оказываешься в царстве, где все позволено и одновременно ничего не разрешено. Строгий регламент запрещает тебе совершать агрессивные действия, но подтаявшая среда удовольствия зовет тебя к нарушению всяческих норм. В отличие от любых других международных ночных клубов, за исключением амстердамских гейзаведений с черными комнатами востребованного разврата, московский ночной клуб призывает тебя к максимальному развлечению. Не танцы ради танцев, не барная стойка ради выпивки, не случайные знакомства ради знакомств, а – стахановское перевыполнение плана по всем статьям гульбы, вплоть до полного безумия и забытья. Девки, в максимально коротких мини-юбках, с пьяными визгами, потные от танцев и коктейлей, утрамбовываются в твоем подсознании, развозятся по саунам, дачам, берлогам и логовам. Это важнее, чем работа, семья, рассудок и жизненная стратегия. Гульба – это самое важное занятие, которое достойно пересказа и зависти.

Смесь веселья и тоски – национальный коктейль язычества и христианства, вакханалии и покаяния. Левая рука хватает девок за задницу, правая не забывает в конце концов перекреститься. Веселье и тоска – это не примирение религиозных противоречий, а их волнующее душу столкновение. Мы не изжили древних обрядов, мы все по-прежнему с визгом прыгаем через костер и гордимся реальными или вымышленными авантюрами великого блуда. Целомудрие – фригидность, сдержанность – импотенция! Но тоска зарождается в самом угаре веселья, гложет человека необъяснимыми угрызениями, превращает гульбу в драму жизни.

Даже те, кто никогда не гулял по-крупному, таят эти возможности в своем нутре и содрогаются от низменных желаний. Мы не нашли в своей жизни золотой середины – середина нам кажется мещанской отрыжкой. Олигархи, политики, режиссеры, музыканты, правозащитники, священники, силовики – все охвачены языческой волей к удовольствию. Со временем, перебесившись, эта страсть выражается в удовлетворении тщеславия, строительстве замков на песке или на самом деле. Мечта о роскоши – это тоже наше неизбывное язычество. Ненависть к тем, кто реализовал свое язычество в жизни, – это тоже черта язычества. Христианство часто оказывается только скорлупой, которую раздавливает наш ненасытный дух бесшабашного веселья. На Западе нет этого пламени язычества. Оно там под запретом морального воспитания, которое складывалось веками, просвещения и основ христианского поведения, даже если христианство превратилось там всего лишь в инерцию. Мы живем в стране подвижной морали. Христианство живет в наших крокодильих слезах.

Чтобы совладать с разрывом души, мы ищем не работы, не личной ответственности – забвенья. Мы идем в ночные клубы, как на главную стройку нашей жизни.

Нам страшно, когда совесть спит, нам страшно, когда она просыпается.

Мы прошли в переполненный бар, где орала музыка и смазливые девушки в казенных купальниках танцевали на подоконниках. Вечеринка была в разгаре.

– Здесь даже черти не могут нас подслушать, – прокричал мне в ухо Куроедов.

Зяблик была в черном коротком платье.

– Что мне от вас нужно? – сказал Куроедов. – Узнать, где находятся эти чертовы Акимуды. Второе. Узнать, с какой целью они к нам явились. Третье. Кто они: светлые или темные? Дальше. Могут ли они быть нам полезны?

Зяблик заказала самый дорогой виски со льдом.

– Вы возьмете ее на прием в посольство как подругу. Ваша цель: дать ей возможность как можно ближе сойтись с Послом. У него здесь нет жены.

Зяблик заказала вторую порцию виски со льдом.

– Я много пью, но мало пьянею, – сказала она мне. – Игнат, я все поняла. Оставь мне немного государственных денег и езжай домой. Ты нам больше не нужен.

– Но подожди… – сказал Куроедов.

– Пошли танцевать, – сказала мне Зяблик.

Она взяла у Куроедова деньги, засунула в сумку, оставила ее на барной стойке.

– Пока, – сказала она Куроедову.

– До свидания! – прощаясь со мной, крикнул Куроедов. – Вы там Послу не говорите, что мы живем при кровавом режиме…

Он хохотнул.

– Циник! – отозвалась Зяблик. – Они и так все знают.

Мы пошли танцевать.

– Вы, конечно, читали «Мастера и Маргариту»? – спросила меня Зяблик. – Понравилось?

– А вам?

– Очень. Акимуды, видно, из этой серии – приезжают с ревизией, такие строгие. Но на самом деле все не так. Дьяволы валяют дурака, всех подкалывают. А потом выясняется, что они за любовь и добро. Если зло не онтологично, ничего другого от них и не следует ждать… Возьмите меня за попу! Люблю танцевать, когда меня держат за попу!

Я с удивлением посмотрел на нее. Высокая двадцатидвухлетняя блондинка рассуждает об онтологии.

– Не знаю, – сказал я, – я не большой любитель «Мастера и Маргариты!»

– Да ладно вам… Небось завидуете!.. Крепче!

Я послушался.

– Я – умная девочка, – сказала Зяблик. – Я занималась русской философией начала XX века. Кстати, я знаю и ваши статьи – о Розанове, о Шестове. Как правильно, кстати, Шесто́в или Ше́стов?

– Я уже забыл, как правильно. По-моему, Шесто́в.

– Но как писателя я вас не люблю. Ни вас, ни Сорокина. Все это на продажу. Вы начитались западной литературы и захотели привить ее нам в вашем собственном исполнении. Да, у нас этого не было, и вы заполнили пробел.

У нас этого не было, но нам это и не нужно.

Я прижал ее к себе:

– Вы – страшный человек.

Она посмотрела мне в глаза:

– Вы неплохо танцуете.

Она взяла меня за руку и отвела к стойке. Сумка стояла на месте. Она заказала виски себе и мне, не спрашивая моего желания. Она закурила тонкую сигарету. Когда бармен принес нам напитки, она чокнулась, глядя мне в глаза, залпом выпила:

– Здесь противно. Отвезите меня домой. Я живу на Студенческой.

Мы поймали совсем раздолбанное такси, за рулем сидела бабка в очках, она посмотрела на меня:

– Я вас знаю. Вы – Веничка Лимонов! Я отвезу вас бесплатно.

– Вот это слава! – восхитилась Зяблик.

Мы поехали к ней домой. По дороге она молчала. Потом вдруг спросила:

– А вы знаете, что Гёте был евреем?

– Первый раз слышу, – признался я.

– А еще считаете себя интеллектуалом!

Я подумал и сказал:

– Это Гейне был евреем.

– Точно! – хихикнула Зяблик. – Но из поэтов я люблю Пушкина. Лермонтов его обучал, как писать стихи, и Пушкин научился писать лучше Лермонтова.

– Интересная мысль, – согласился я.

Когда мы вышли из машины у ее подъезда, она сказала: – Хотите подняться ко мне? Поговорить о философии? – Хорошая мысль, – сказал я.

– В другой раз, – улыбнулась она. – Я устала. Спокойной ночи.

Венера Мытищинская. Она же Зяблик – сырая котлета двадцати двух лет.

– Колтун, – говорит Венера Мытищинская о моем семейном положении.

И еще:

– Это надо отрыгнуть.

Зяблик озабочена здоровьем. Она больна тысячью болезнями. Она боится болезней больше смерти. Она постоянно прислушивается к своей матке. Она вызывает «скорую», скатывается кубарем в подъезд, две тетки входят, она, задрав юбку, бежит на четвертый этаж, пока они едут на лифте, – они входят в богатую квартиру, крутят головами – она объявляет, что ее замучили состояния, близкие к обмороку.

Ночью, засыпая, я поймал себя на том, что думаю о Зяблике. Я не придал этому большого значения. Акимуды меня тоже не слишком волновали. В назначенное время я заехал за Зябликом и повез ее в посольство. На мое удивление, она была в том же самом черном коротком платье.

– Вы знаете, – сказала она, – мне было лень одеваться во что-то другое. Единственное, что я сделала, – я сегодня не надела трусы. Когда мне надо сосредоточиться, я не ношу трусов.

Мы вошли в резиденцию Посла. Поднялись на второй этаж. Внутренности дома были сделаны в купеческом стиле второй половины XIX века. Аляповато, но просторно. В большом зале уже толпился народ.

– Я не люблю дипломатию. Дипломаты – крепостные люди, – огляделась Зяблик.

Официант предложил нам шампанское. Мы отошли в сторону, интересные друг для друга.