Галина Артемьева - Несчастливой любви не бывает (сборник)
Мама радуется:
– Тома, посмотри, здесь на пони можно покататься! Помнишь, как мы с тобой укатывались? Все денежки наши на это уходили!
– Ну, это мы постарше наших-то были! В школу уже ходили, а лучше пони зверя не было.
Феде тоже нравятся маленькие лохматые лошадки.
– Поедете на пони?
Оба дружно кивают: «Поедем! Конечно, поедем!»
Федя не очень рад разлучаться с мамой, но больших пони не возят – тяжело им. А вдруг сядешь в повозочку, а пони окажется волшебный, злой волшебницей заколдованный, и ускачет он в далекие-далекие края. Сам потом вернется по-волшебному, а Феде придется одному жить. Мама и папа погорюют-погорюют – и забудут. Появится у них другой мальчик, Федей назовут, будут его в зоопарк водить. А потом однажды захочет тот, подставной, Федя покататься на пони, сядет…
Федя понимает, что зря он так радовался, когда сказали на пони кататься. Что-то не то они затеяли. Смеются! И не страшно им!
Он тихонько дергает маму за рукав. Та наклоняется. Федя шепчет: «А пони не увезут нас насовсем?» Мама понимает, что сыну не до шуток. Она отвечает совершенно серьезно и так, чтоб никто, кроме Феди, не услышал:
– Нет, они только по кругу катают. И у зоопарка высоченные решетки, им никак не перепрыгнуть.
– А по-волшебному?
– По-волшебному им нужен ковер-самолет. Тогда бы в тележке лежал свернутый ковер-самолет на всякий случай. А тут нет. Только детки сидят. Думаешь, их мамы так бы просто их отпустили, если б хоть малейшая опасность была?
Федя немного успокаивается, но легкая тревога все же прячется под сердцем.
Подходит их очередь. Федю сажают в переднюю повозочку, в самый конец. Для Генки места не остается. Зато он первый в тележке у другого пони.
– Я тебя обгоню! – кричит ему Федя.
Генке крыть совсем нечем, он опять вываливает язык на подбородок.
– Муха навозная залетит! – радуется Федя возможности использовать новое убийственное выражение.
Генка немедленно закрывает рот. Вот как действует сильное слово!
Пони осторожно трогается с места. Все оставшиеся в безопасности мамы весело машут отъезжающим. Федя сначала тоже машет, прощается с мамой. Вот ее совсем не видно. Он один. Как будто колдовство все-таки совершилось. В носу делается горько и щекотно. Но Генка сзади видит все, значит, надо крепиться до последнего, когда все поймут, что мамы исчезли навсегда. Тогда уж вместе со всеми можно будет и поплакать.
И вдруг! Вдруг Федя понимает, что не это самое страшное! Ужас в том, что за ним гонится задний пони! Лицо у него недоброе, он все время поднимает губы, зубы свои показывает. А зубы огромные. И гонится он за первой повозкой очень быстро. Чтоб укусить его, Федю. А кого же еще кусать, если Федя сидит ближе всех к нему?
Схватит зубами и откусит руку! Только б не догнал. Только б не догнал.
– Быстрей, быстрей! – вопит Генка. Он надеется обогнать Федю, восторжествовать. Пусть бы обогнали! Но Генкин пони и не думает менять свои планы. Ему надо только одно – укусить Федю. Федя трепещет. Вот-вот заплачет. Сил уже не хватает сдерживаться. Он зажмуривается, чтоб хоть не видеть самый жуткий миг.
Приехали!
Мамы разбирают своих деток. Кто-то просится еще на один круг. Генка забирается теперь в первую повозку. Федя – ни в какую.
– Мы тебя здесь подождем! – кричит мама Генке.
Они все трое машут лошадкам и их седокам. Какие же лошадки крошечные, миленькие! Зря он боялся. Зря еще круг не поехал. Федя вдруг разражается накопившимся ревом. Мама подхватывает его на руки.
– Видишь, что такое – днем не поспать! Лег бы с папой, отдохнул, с режима бы не сбился. Ну что случилось, объясни, пожалуйста.
Как тут объяснишь? Тут и зажатый под сердцем ужас выплескивается, и жалость к себе, что второй круг не поехал, ведь хорошо как! И обида, что, когда могло быть хорошо, не было.
– Засыпаешь, – укоряет мама. – Теперь мне тебя нести. А ты большой уже, тяжелый. Только папа может.
– Я сам пойду, – обещает Федя.
Они прощаются у выхода с тетей Тамарой и Генкой.
– В следующий раз в театр пойдем, – обещает тетя Тамара, – там сказка смешная идет, совсем нестрашная.
Неужели догадалась про Федю? Или Генка тоже боится страшного?
Мама торопится скорее дойти до дому, пока Федя может идти сам. Если придется его нести, потом у нее будет спина болеть. Федя старается, идет. Вровень с ними шагает какая-то чужая тетенька. Федя видит туфли, ноги и край пальто. Вот она перекладывает большую прозрачную сумку в другую руку, ту, что ближе к Феде. Из сумки на Федю таращится огромная рыбина. Она лежит в воде, но ей, такой громадной, мало этой воды. Она открывает рот, говорит что-то Феде, а он не слышит. Но это же понятно, она просит: «Помогите! Налейте мне водички, люди добрые!»
– Тетя, вашей рыбе плохо! Ей воды мало! – торопится помочь Федя.
– Пакет протекает, видишь, по чуть-чуть капает, уж и так спешу, сил моих нет, – объясняет тетя. – Ничего, вот мой дом, потерпит.
– Потерпи, – просит Федя рыбу, – вы уже пришли, вот твой дом.
Рыба всякую надежду потеряла. Она все равно открывает рот, делает его круглым-круглым и выпучивает глаза.
Федя машет ей рукой на прощанье. Рыба провожает его взглядом.
А вот и их дом! Он сам дошел.
Дома сил сразу появляется много. Как будто и не уставал. У него же дома дел – миллион! Он порисует, почитает папе. Потом, если разрешат, будет петь караоке. Там буквы быстро бегут, Федя не всегда успевает, но он слова любимых песен и так помнит почти все. У него – абсолютный слух, так в музыкальной школе сказали. Из-за этого он и поет всегда правильно, не фальшивит. Музыкальный слух – это такой дар, от рождения.
Каждого человека Бог чем-то наделяет, чтоб ему весело было жить. Какое счастье, что у него такой дар! Он бы другого и не хотел совсем. Вот папа с мамой – совсем не могут петь, только слова говорят тихонечко, чтоб песню не портить. У них дары другие, им свое нравится, ему – свое.
Вечером они выходят погулять с папой. На детской площадке турник, качели, горка, лестница, песочница. Феде надо всего понемножку. Только одному скучно. Ни одного ребенка нет почему-то.
– Воскресенье, – объясняет папа. – Кто в гости поехал, у кого у самого дома гости.
Федя качается на качелях до головокружения. Никто его не поторапливает, чтоб слезал. Потом всю песочницу облепливает куличами.
Никого и никого! Один только дяденька-старичок сидит на скамеечке детской. Все смотрит, смотрит на Федю. Завидует, наверное, что вот у кого-то детки есть, а он сидит один-одинешенек. Или украсть его думает?
Федя на всякий случай подходит к папе, кладет голову ему на колени. Папа накрывает курчавую темную Федину голову своей большой, теплой, светлой рукой.
– Устал, сынок, домой пойдем?
Феде пока не хочется домой. Хочется вот так, с папой. И чтоб дедушка видел, что он небеззащитный.
Старичок смотрит не отрываясь.
– Слышь, че скажу, – вдруг обращается он к папе. – Я б на твоем б месте б жене б твоей б таких бы киселей накиселял, чёб неповадно ваще казлихе было б.
Папа встает. Федя ни слова не разобрал, чего дедушка сказал, как не на русском языке. Он только чувствует обжигающий папин гнев.
– Вот что, дед! – говорит папа. – Не искушай лучше. А то ведь можно и схлопотать. При ребенке только не хочется.
– Тьфу, нечисть, – плюется им вслед дедушка.
Тут Федя догадывается, про что это он. Так бывает, ничего. Люди просто почему-то не понимают.
– Пап, ты бы рассказал ему про Ику и Ляпика.
Ика – это их кошечка. Вся беленькая, только за одним ушком рыженькое пятнышко, очень маленькое. Глазки голубенькие, пушистенькая, как колобок. А Ляпик – это ее сынок. Федя даже почти видел, как Ляпик рождался, готовил Ике удобное гнездышко. Ляпик родился слепенький и крохотный, как самый маленький из Фединых мячиков. И черненький! Весь черненький, а когда глазки раскрылись, то и глазки были зелененькие, а не голубые, как у Ики.
– Вот видишь! – сказал тогда папа. – Все, как у нас с тобой.
– Да! – загорелся Федя. – И Ику мы любим, и Ляпика, не в цвете дело!
Кончается воскресенье. Федя спит. Черные ручки обнимают главного друга – черного медведя Федю. Они не только тезки, они одногодки. Только мальчик Федя растет на радость родителям, а мишка Федя остается, как был.
Мама с папой пьют чай на кухне в тишине.
– Уснул – и пусто стало без него, – вздыхает мама. – Вот чудо: от такого маленького такая радость огромная.
– Господь всех любит, но с людьми как быть? – задумчиво произносит папа. – Как защитишь? Чтоб не горевал, не озлобился? Ведь он же русский – привычки, язык, вера – все у него русское. И русская мать сыра земля. За что ж трудно-то так ему будет?
– А какому русскому легко? – спрашивает мама.
Курорт в своей квартире
– Она! Она! Она! Свинья! Дерьмо! Я больше не могу! Я не справляюсь! Она обманула! Как она обманула! Что я ей сделал? Свинья! Свинья!
У-упс! Очень приятно слышать такое. Всего-навсего звонишь ему по делу, обмениваешься парой фраз, тех, что за завтраком недопроизнесли, а потом он забывает нажать на кнопку отключения. И приходится слушать этот взрыв эмоций. О себе, о ком же еще! А сколько времени комедь ломал! Притворялся таким лордом-чистоплюем. Хоть дунь, хоть плюнь в его сторону – не колыхнется. Будет стоять с мягкой улыбкой на лице, бесчувственный западный человек. У них же души нет. Им больно не бывает. Привыкли на всем готовом. Бороться им ни за что не надо, добывать разучились. Только скуку плодят.
