Мария Голованивская - Нора Баржес
Бабьи домыслы, не согласился кряжистый старик, никогда не слушай их деточка, к тому же полные дамы склоны к полноте воображения… Твоя Риточка сейчас беседует с важным господином о важном деле, она нехотя бредет по распаханному чужими полю, и ноги ее утопают в земле.
Норе показалось, что у нее поднимается жар, что за странное недомогание и кровь по утрам? Как будто ослабление всего тела, вот уже и не курится, как прежде, и кто-то чужой поселился во рту и мусорит там окурками и плюет на пол.
Много слышал о вас, говорят вы большая поклонница моего друга Петра Кремера?
Павел кокетничал.
Рита кокетничала в ответ.
Оба попадали в Нору.
Он кокетливо говорил о ее молодости, о представлениях молодых девушек, об их душах, потом язвил о пустоте и усталости, против которых выставка Кремера, конечно, ударный инструмент.
А вы любите живопись?
А вы?
А вы?
Она язвила о мужчинах и женщинах, о том, как первые все огрубляют, и о том, как вторые все чрезмерно утончают, о безответственности и глупой работе.
Он наливал ей коньяк, воду, сок, кофе.
Она глотала коньяк, воду сок, кофе.
Он ей понравился, показался перспективным. Или, точнее – рентабельным.
Кажется, вы знакомы с моей женой?
Его ботинки поскрипывали при ходьбе.
Глубоко коричневые, кожаные, жирные, самовлюбленные, с перфорированными узорами на носках.
Ее коленки были круглыми, нежно розовыми, они выступали из-под коротенькой кремовой юбчонки и как будто все время шли в наступление.
А что вы, Риточка, делаете завтра вечером?
В какой-то момент они оба разозлились, разговор не шел, стопорился, и надо было пихнуть его чем-нибудь, надавить, чтобы из него потек, наконец, свежий сок.
Хотите позвать меня на семейный ужин? А потом секс по-шведски?
Он стал извиняться.
Она стала извиняться.
Сок пошел.
Он подписал столбики с цифрами, без которых картины Кремера не смогут висеть на стене.
Из-за Норы я теперь не могу даже с вами поужинать? Кто угодно может, а я нет? Нора отняла вас у меня? Но как?
Он казался трогательным.
Она подумала, что его зона удовольствия именно здесь, в том, чтобы немедленно получать участие на свой запрос об участии. Ну конечно, он ведь именно сюда ранен Норой.
Никто не может меня у вас отнять.
Она улыбнулась.
Он улыбнулся.
Он предложил ужин, подумать еще о некоторых «совместных идеях» и тайну отношений.
Она согласилась, и, когда он жал ее похолодевшую ручонку, даже прикрыла глаза от удовольствия.
Будущая отмычка шевельнулась в ней.
Он испытал наслаждение от проведенной партии и почувствовал отчетливый прилив бодрости.
Она, кажется, и правда понравилась ему.
Его телефон.
Ее телефон.
Он позвонит. У него еще есть дело.
Петр Кремер ставил свою подпись на только что законченный натюрморт из веточек можжевельника, носового платка, раскрытой старинной книги и двух вишенок.
Главным в этой картине был безупречный, глубокий и ароматный, как у Брейгеля, фоновый пейзаж: гора, речка, летящая с обрыва вниз, зелень, карабкающаяся по крутым склонам, итальянская деревушка вдали.
Нина подошла к нему, обняла. Завтра к нам приезжает Анюта, тебе, я думаю, будет интересно поговорить с молодежью. Он поцеловал ей руки, осторожно вывел последнюю закорючку подписи, нарисовал дату.
Анюта целовалась с Лешкой за кинотеатром, он к ней обязательно приедет летом, его папа как раз собирался везти всю семью в Италию, но главное, конечно, послания, они будут переписываться. Он ласкал ее девичью грудь, теплый плоский живот, она ласкала его, на них оглядывались мальчишки и девчонки, после уроков прогуливавшие в сквере собак. Были там и одноклассники, поэтому подробности первого причастия смело разносились по окошечкам маленьких карманных телефонов друзей и просто знакомых.
Валя резала борщ.
Все, кроме Норы, с аппетитом трескали настоящий хохляцкий, с рубиновым отливом борщ, а Нора что-то совсем исхудала, даже иссохла, ни сырников не берет, ни мяса, вот правду говорят, еврейки эти бывают очень больные, потому что породы в них слишком много.
Майкл только проснулся, погладил по спине молодую девушку, что спала рядом с ним. Он вдруг ощутил сильную тоску по жене, детям. Он смотрел на плохо беленый потолок чужого дома и не понимал, как это она забрел сюда, в чужую жизнь, такую неуютную, ненужную. Неужели и в его жизнь, там, дома, забрел или забредет чужак и будет вот так дотрагиваться до его жены, уже почти что переставшей плакать от его ухода? Он встал, на цыпочках проскользнул в ванную, оделся…
Как случилось так, что он сменил женщину, он не помнил. Но помнит ли эта грудастая девушка, как оказалась с ним в этом номере, дне неделе, месяце и так далее по всем системам координат? Кто прицелится в оптический прицел, кто жахнул стрелой? Амур, говорите, тот самый мальчик-Амур? Ой ли…
Галина Степановна усаживалась на скамеечке в уютном скверике, Вернулся из больницы их старый дворник, они взяли краковской, поллитра, холодно еще, конечно, да и почки ноют, и на ветвях, и в пояснице, но не тащить же его домой вместе со все прибывающей братией? Вот подоспел еще один дворник, и второй, и третий…
Зайку надрезали.
Это был только первый надрез, кровь зажали зажимами и продолжили скальпелем открывать место катастрофы. Появилась опухоль. Хирург переглянулся с сестрой, и та пожала плечами ему в ответ. Они не любили оперировать в паре. Он считал ее тупоумной дурой с фигурой – в основном за то, что с полгода назад она отказала ему во время дежурства, а также держала за хама и быдло. Но надрезанная Зайка не знала этих страстей и тихо посапывала, видя искусственные сны, как и положено человеку, решившему выплюнуть из себя кусочек смерти.
Дипломат со второго этажа усиленно покрывал студентку – мать своего нежданного сына. Этим своим розовым и теплым мальчиком он заткнул за пояс многих из тех, кто списал его в утиль. Его самолюбие ликовало, и он отчаянно закреплял событие, боясь, что, если его плохо прибить, оно куда-нибудь улетучится или соскользнет. И окажется, что ребенок не его, или что он не мальчик, а девочка.
Студентка хотела брака. Она добивалась его и так и сяк. В эту минуту так.
Нойер в Женеве делала доклад на конгрессе. У нее чесалось ниже пупка, и она подозревала Павла в нечистоплотности. Чесаться было нельзя.
Павел давно запал ей в душу, и она готовила план по более тесному телесному сотрудничеству с ним. Она хотела иметь русского мужчину, хотя не все это понимали, и многих это настораживало. Серый костюм от Мамы Моды с большими пуговицами обхватывал ее тонкую, но сильную талию, а разрез на юбке, грамотно обнажавший внутреннюю часть бедер, не шел в разрез с принятой нынче деловой униформой женщин, умело доводящей сочное женское тело до готовности.
Мила из бухгалтерии крала на курсе долларовой валюты.
Риточка отчиталась по начальству о подписанной колонке цифр и весело заскакала по тротуару в ближайшую кафешку, чтобы перекусить.
Она имела право вкусно поесть – греческий салат с белым вином, например. Она совершила шаг с Павлом и должна была его осмыслить. Как это сделать, не жуя и не пережевывая?
Видел твою Риточку, чудо как хороша!
Он отправил ей телефонное послание, что в их отношениях принято не было.
Она прочла его несколько раз глазами мертвой рыбы.
Когда он набирал буквы неумелыми пальцами, то внезапно словно задохнулся, принялся сучить жабрами, как старик. Он не мог дотянуться до необходимого усилия, ему мешали ненужные, зря прожитые годы, пузыреобразное пузо, толстая и сухая кожа на всем теле, чешуя…
Отправив послание, он крякнул, как селезень, проглотивший самого себя.
Может быть, люди и вправду невидимые зонды, которые опускаются сверху вниз пытливыми исследователями бытия? Вот о чем теперь спрашивал его в письмах Майкл, вот о чем в эту минуту болела его душа.
Трубочка «Нора», трубочка «Риточка», трубочка «Кремер», трубочка «Нина», трубочка «Павел» и многие-многие другие – с запотевающими от дыхания стенками, трескающиеся от слишком высокой или слишком низкой температуры, вечно булькающие своим же содержимым.
Норочка выплеснулась и потухла.
Он видел Риточку.
Выследил, сотворил гадость, осмелился мерзкими мыслями и делами дотронуться до нее, Норочки.
Она всегда знала, что он измажет ее.
Ее опустили сюда, на этот поросший бурьяном пустырь, чтобы она лишний раз доказала пытливым испытателям-кукловодам, что более грубая и примитивная материя мажется, плюется и кусается, как дурной ребенок из дурной семьи. Она должна была валяться в грязи на обочине, чтобы кукловоды сочли эксперимент завершенным и поставили печать «доказано».
