Юлия Бекенская - Нескучная книжица про… (сборник)
Смотрела на спящую кроху. Вспоминала, как безучастно глядела она на них вначале. Сидела в кроватке, перебирала больничные игрушки. В ее мирке сперва не нашлось места пришельцам. Она ничего от них не ждала. А сейчас жадно пьет внимание, и берет его ровно столько, сколько они могут ей дать.
Они скоро уйдут. И кроха выключит за ненадобностью то, что может причинить ей боль: воспоминания об играх, людях. И опять вернется в свой маленький мирок, с казенными игрушками и овсяной кашей.
Больно. Она закусила губу. Слава богу, малышка сможет выключить эту боль. Природа милосердна – отбирая одно, всегда дает что-то взамен. Адаптация. Природная способность.
А что она сама? Да все то же, только на другом уровне. Была любовь – теперь нету. Выключить. А работу – включить, и с перегрузом, чтоб не впускать воспоминания, не давать боли жечь себя изнутри. Есть Сашка, остальное не важно.
Да, черт его подери, любой человек именно так и устроен. Когда совсем плохо – выключить, не пускать то, что ранит. Жаль, никак ей не удается выключить обиду. А радость – взять и включить. И слава богу, что, как не крути, не выключается совесть. Иначе совсем кранты…
Сидела у окна, рисовала на запотевшем стекле. Человечек. Треугольник платьица, ручки-палочки. В руке цветок. Вышло четыре лепестка. Не любит. Опять. Как не кинь, всюду клин…
Мотнула головой упрямо, дорисовала внизу еще один лепесток. Как будто упал. Теперь пять. Теперь любит. Кто-нибудь, когда-нибудь, да любит. Засмеялась тихонько, спохватившись, глянула. Ничего. Спят сопливые.
Видел бы кто со стороны. Вот дура, прости господи! Сама себе поревела, похохотала… Хорошо, что ночь. Двор пустой. Фонарь. От стекла дует, не просквозило бы малых.
Редкий снег. Тихо. И не спится, как назло. Как есть время лишнее, обязательно придет бессонница. И читать нечего.
Сопит курносая. Вот человечий детеныш. Зверенок. Включить-выключить. Спать. Спать обязательно! Впрок. Нет, не выходит. Человек идет по двору. Что он тут забыл? Доктор с ночного дежурства…
Тихо как. И стены стеклянные. Как рыба в аквариуме. В такой тишине никуда не деться от мыслей, стучат в голову, тикают часами, отмеряя бесцельно уходящее время.
Тик. Так.
Сашка уже вовсю носился по боксу, давая выход появившейся энергии. Вика наблюдала за ним из кровати.
– Мам, а она что, не ходит? – неожиданно спросил он.
Ольга растерялась.
– Почему? Наверное, ходит.
– А чего мы ее не выпускаем?
Действительно. Ольга осторожно взяла кроху и поставила на пол. Та стояла, покачиваясь, внимательно глядя по сторонам.
Спустя секунду по боксу несся маленький торнадо. Нерастраченная энергия вынужденного арестанта нашла, наконец, выход. Как заведенная, девчонка топала по палате. Сашка не отставал.
Скоро у Ольги зарябило в глазах. Сидела, поджав ноги, и думала, какой надо быть идиоткой, чтоб не сообразить выпустить малышку раньше! Привыкла, что ее собственный ребенок слезами и воплями легко сумеет донести до мамы все свои пожелания.
С этого момента покою пришел конец. Просыпаясь, кроха немедленно требовала свободы, и водворение обратно в кровать воспринимала как личное оскорбление, заходясь в крике.
– Сейчас мама придет и тебя возьмет, – объяснял Сашка.
– Мама придет, – послушно вторила кроха.
Все когда-нибудь кончается. В день выписки Ольга носилась как ошпаренная. Полис. Карточка. Рекомендации врача. Теперь – собираться. Ничего не забыть. Сашка что-то пытается объяснить Вике. Пятилетний уже человек понимает, что есть вопросы, которые задавать не стоит. И один из этих незаданных качается в воздухе, тенью стоит в глазах сына.
Наконец открывается дверь. Та самая, вечно запертая на замок, барьер внешнего мира перед инфекцией.
Дверь открыта. Сашка закутан по уши. Ничего не забыли, книжки оставлены в боксе – пригодятся новым арестантам. И Вике. Сашка молчит, прижимает к себе подаренную шефом машину.
Главное – не обернуться. Поблагодарить доктора, медсестер. Попрощаться.
Завалена игрушками детская кроватка, Вика сидит среди этой горы и молча наблюдает за столпотворением в палате.
Улыбнуться. Присесть на дорогу.
Пора. Не сметь оглядываться. Сашка молчит. На выход. Взять сына за руку.
Он вдруг мотает головой, вырывается, и бежит обратно в палату. Через окно видно, как он кладет машину в кроватку, девочка хватает игрушку, и, поглощенная новой забавой, тут же забывает о его существовании.
Парень выходит, смотрит упрямо и отвергает протянутую руку. Идет один.
Они уходят. Девочка остается в аквариуме, и ее мирок вновь замыкается, впустив блестящую игрушку и отрезав все остальное, ставшее вдруг ненужным и лишним.
Они уходят. Так тихо, что слышно, как скрипит под ногами снег.
Муравейник
– А теперь они держат меня за ноздри, – сказала Ира.
– Как это? – удивилась я.
– Ну, представь быка с кольцом в носу. Куда его за это кольцо дернут, туда он и идет.
– А ты-то здесь причем? Ты же не бык. И кто такие они?
– А все! – она махнула рукой, – мама. Сестра. Работа.
Я не видела ее с прошлого лета. Это же обычное дело – жить в соседних домах и встречаться раз в год. Она изменилась. Повзрослела, что ли? Короткие волосы, обычно взлохмаченные, были причесаны гладко и аккуратно. Это сразу добавило ей лет шесть или семь. Вместо джинсов и шузов на толстой подошве – каблуки и брючный костюм. Была Ирка, бесшабашная, своя в доску, стала – офисная мышь, каких легион.
Мы сидели с ней во дворе на скамейке.
– А ты изменилась, – я кивнула на костюм, – я б тебя не узнала. За ум взялась?
– Мимикрия, – сказала она и поморщилась.
Она стала тоньше за этот год и как будто бы выше. Во взгляде, движениях, в том, как скоро пальцы вытянули из пачки сигарету, чудилось новое, незнакомое. Суетливое.
– А как же походы-байдарки? – спросила я, – прошла любовь?
Она посмотрела и спросила:
– Помнишь, на Малуксе в прошлом году?..
Я кивнула. Ира меня туда затащила. Ненавижу рюкзаки и палатки, но чертов город так меня к тому времени вымотал, что я согласилась.
Это был поход к месту силы, как объяснила она. Собиралась компания человек десять, и командовал нами Палыч – бородатый дядька лет пятидесяти, маленький, смуглый и поджарый, не то контактер, не то экстрасенс. Гуру, короче.
Мы долго и тряско ползли в электричке, затем нудно пылили пешком, потом, сидя на поваленном дереве, наблюдали, как Палыч что-то выколдовывает своими гнутыми рейками.
Дальше был костер, комары и гитара – все, как положено. Кроме, разве что, странного запрета на алкоголь до поры.
Ближе к вечеру Палыч решил устроить сеанс групповой медитации. Долго гонял нас между сосен по склону, шершавому от хвои, наконец, велел лечь и закрыть глаза.
– Муравейник помнишь? – уточнила Ира.
Так назывался этот транс. Гуру рассказывал, как мы, легкие, будто пушинки, скользим вместе с облаками, потом плывем по реке… приближаемся к муравейнику и смотрим на насекомых…
– Частично, – призналась я. – До муравейника не дотянула – вырубилась и продрыхла весь сеанс черной и белой магии.
– Повезло, – Ирка вздохнула, – а я, блин, все помню. Как сейчас.
Темные глаза, нервные жесты делали ее похожей на дикую птицу. Или не птицу?
– Мне так понравилось! – продолжала она, – вдруг стало получаться все, что он говорил: и лететь, и видеть. А раньше никогда не выходило. Я тогда подумала – наконец-то! что-то открывается, и будет теперь не так, иначе… я видела этих муравьев, и стала маленькой, как они…
Ее блестящие волосы облегали голову, будто панцирь.
– Те, что крупные, были со страшными жвалами. А маленькие обязательно что-то тащили: хвоинку, ягоду, или, несколько сразу, гусеницу. Она еще шевелилась… брр, – ее передернуло.
– Кошмарная муравьиная самка… от одного вида тошно. А мне нравилось!
Резко очерченные скулы и тонкие, подвижные брови над черными глазами. Нет, не птица. Скорей, насекомое.
– Вот ведь, – огорчилась я, – сколько интересного, оказывается, пропустила. Дрыхла как сурок. Может быть, даже храпела.
Она не улыбнулась, продолжала:
– А потом он сказал: – Выходим. На свет, на поверхность. Я стала подниматься, летела этими лабиринтами, видела ниши, в которые были впечатаны омерзительные яйца, и желтый свет дробился на огоньки в фасеточных круглых глазах. Они шевелились, скрипели хитином, а я летела к вершине, и под куполом видела открытый свод, с клочком неба, с бахромой веток по краям…
Ира замолчала.
А я вспомнила. Как кто-то потряс меня за плечо, я проснулась и увидела, что ребята уже расходятся. И только Палыч колдует над Ирой, делая пассы вокруг ее головы.
А она сидит неподвижно, почти так, как сейчас.
Кто-то потянул меня прочь, к костру, мы ушли пить вино, а потом появились и эти двое. Вечер покатился в ночь, а утром все уехали в город. И с той поездки до сих пор мы с Ирой не пересекались.
