Илья Бояшов - Безумец и его сыновья
Похоронили Наталью тихо и достойно, уже приготовлены были Марией кутья и блины. Родные покойнице люди опустили ее гроб и засыпали его, и постояли молча над могилой.
Нужно было разъезжаться после похорон, но не уезжали братья! И словно какая-то сила проснулась в них и понесла их к знакомому проклятому месту. И не смогли объяснить сами себе, что сделалось с ними, что их толкало и заставляло идти – даже Строителя! То была неведомая, пугающая сила. Сам черт нес их – на закате поднялись они на Безумцев холм и оказались в саду. Отец их, как ни в чем не бывало, возлежал под яблоней в окружении последних трех своих псов, с которых сползла шерсть; обнажились бока, и собачьи глаза уже не открывались и залеплены были мухами. С желтых клыков стекала слюна. Лишь подрагивание говорило, что они еще живы. Дремали собаки, точно верные сторожа, положив на одряхлевшие лапы свои тяжелые головы.
А перед Безумцем дымился котелок с кашей и лежал хлеб. Лениво он отломал им от своего хлеба и приглашал трапезничать.
Молча сыновья стояли перед овчиной. Слышалось лишь трепетание яблоневых листочков, и гудел высоко над ними заблудившийся одинокий шмель. Безумец же словно не замечал многозначности их молчания. Весело посматривал снизу вверх.
Удивительно, но Пьяница (раньше никогда такого не случалось с рыжим слугой) на сей раз был тих и спокоен. В тот закатный час навалилась на Пьяницу непонятная усталость: он тер глаза, улыбался виновато братьям, но не в силах был встать и, примостившись возле отцовской овчины, свернувшись, словно кошка, в клубок, заснул, подложив под огненную голову свой кулачок. И закатное солнце освещало его головенку.
Тяжелым был в тот вечер закат, никогда не бывало еще такого заката. Солнце никак не хотело уходить, цеплялось за дальние холмы и перелески и все в округе заливало таинственным, густым своим светом. Безумцева изба, яблони, трава были залиты тем тяжелым солнцем и словно горели! И Книжник напрасно заслонялся ладонью от тяжести света, напрасно щурился – даже в тени яблонь не мог он спрятаться от заката, который не предвещал ничего хорошего. И тишина сделалась нехорошей, и каждый из братьев ощущал это и замирал в дурном, томящем предчувствии. А Безумец не замечал их настроения; дразнил их в тот вечер своим наплевательством. Знал он уже о смерти Натальи и знал, откуда они вернулись, но, по всему было видно, равнодушен был он к уходу своей прежней огненной и самой страстной любовницы. Он, видно, считал себя вечным. Нетерпеливо стучал ложкой о котелок и почесывал свое поросшее волосами пузо – закат золотил эти волосы, словно пробегала по животу отца огненная змейка. Как нарочно дразнил их отец! Потрепав по холкам рассыпающихся от дряхлости собак, обратился к сыновьям, да так обидно, что даже у Книжника перехватило дыхание – видно, что по-прежнему он их ни во что не ставил. Он вот что сказал, поднимая на них башку:
– Вот сукины дети! Вот засранцы!
И спрашивал их:
– Отчего не едите, не пьете?
И приказывал:
– Ешьте и пейте!
И скалился.
Музыкант впервые не сдержал тогда слез:
– На моих ладонях глина с могилы матери. Я пришел сюда – и вижу твое веселье! Повсюду разорение, нищета и развал, а ты не протрешь свои глаза, не слезешь с холма… Плачу над матерью – а ты, как всегда, смеешься!..
И не преминул добавить, напоминая не столько батьке, сколько братьям:
– Есть иная земля – уедем туда. Что здесь делать?
И не выдержал Строитель – обратился к отцу с целой речью. Гневной и страстной была его речь. Любой бы, кому бросались с таким надрывом такие слова, дрогнул, изменился бы в лице. Вот что кинул отцу в лицо Строитель:
– Ничто не разбудит тебя! Проклинаю тебя за равнодушие! Кто погубил наших матерей? Кто заливался водкой? Кто блудил все это время? Научил ты нас хоть чему? Хоть раз пригрел, пригладил? Тебе все равно – есть мы, нет нас – все лень и беспамятство. Тошно нам тебя видеть! Отец ты нам? Место тебе на нашей земле?
И если бы не рыгнул во время той страстной и гневной речи Безумец – возможно, все бы и обошлось! Но он рыгнул – вот в чем дело! Рыгнул, как всегда, как рыгал прежде миллионы раз. Изрыгнул он свое довольство в тот страшный и памятный день. И безумие мгновенно навалилось на всех его сыновей, даже на Книжника! (Уже после, через много-много лет, вспоминая, содрогались они тому внезапному бешенству и признавались себе, что никогда больше не случалось с ними такого приступа, никогда больше не душили их с такой силой гнев и ярость.) Разум помутился у всех, даже у Степана. Всех сыновей внезапно залило самой ужасной злобой, не смогли они противиться той злобе – и случилось то, что никогда, ни при каких обстоятельствах не должно было с ними случаться! Не сговариваясь, набросились они на отца, схватили и поволокли к вырытой в прошлом году для него же яме. Он хрипел, он вырывался – но его хрип и пузыри на его губах лишь прибавляли им безрассудной слепой ярости. Сами себя не помня, тащили они своего отца к открытой могиле. Безумец же цеплялся за каждое яблоневое деревце, которое попадалось: за ветви, за листву. И тогда с ненавистью сыновья отрывали его скрюченные пальцы от стволов и ветвей.
А Пьяница спал и ничего этого не видел.
Совсем немного оставалось до ямы – Безумец хватался за землю и ногтями бороздил по ней глубокие следы, но они толкали и толкали его к могиле, не слыша хрипа, не слыша его сдавленной матерщины. И куда только подевалась прежняя отцовская сила?! Видно, не осталось в нем прежней силы! Не мог он вырваться и разметать их, подобно тому, как медведь раскидывает гончих своими могучими лапами. Сыновья стали запихивать его в узкую глубокую яму – он цеплялся за куст, что рос на ее краю, и хватал глину, из-под его ногтей выступила кровь и брызгала на траву, а сошедшие с ума сыновья отрывали его пальцы от последней надежды! И ни одного стона, ни одного крика не вырвалось у них, все сотворялось в молчании. Лишь их отец хрипел, и пена выступала на его губах. Уже повис он над ямой, уже оставалось чуть-чуть.
Первым очнулся Книжник.
И закричал, осознав, что свершается отцеубийство. Настолько был пронзительным, настолько диким был его крик, что все очнулись! И разжали пальцы и отпустили жертву. И впервые взглянули друг на друга и ужаснулись своей звериности. Сгрудились они над могилой, над хрипящим отцом. В глазах каждого еще горела ненависть.
– Что мы делаем! – кричал Книжник, хватаясь за голову.
– Прокляты мы, прокляты! – вот что кричал в отчаянии.
И только тогда поняли братья, что чуть было не сотворили. Дьявол, только что торжествовавший, в ту минуту отступил от них – и они затряслись в испуге от чуть было не содеянного!
Их истерзанный отец поднялся, поводя налитыми кровью глазами: гимнастерка его треснула по всем швам, его ветхие солдатские галифе были измазаны травой и глиной, босые руки и ноги кровоточили.
И перепугались они, вмиг обессилев, того, что сейчас он передушит, переломает их, точно щенят, ибо они теперь не смели и пошевелиться. Но ни слова не сказав, шатаясь, направился он к избе и вошел в избу.
Братья стояли, не смея взглянуть друг на друга.
А Пьяница спал и спал, сморенный непонятным сном, и ничто не смогло его разбудить: он улыбался во сне.
Только когда Безумец вновь показался на крыльце, очнулись его несчастные сыновья. Был он уже в невесть как сохранившихся тяжелых сапогах, была на нем та самая фуражка со сломанным козырьком, а за спиною сидор. Ветхим, белым от времени стал его вещевой мешок! А сапоги, разбуженные от многолетнего сна, жаловались скрипучими голосами. Увидели братья в его руках гармонику, всю уже стертую и тусклую на вид. Фляга по-походному была приторочена к ремню. Тяжело прошагал отец мимо сыновей и спустился с холма к дороге, и белел за спиной сидор.
Как завороженные смотрели они ему вслед, не в силах и шага сделать, слова застряли у них в горле.
А собаки поползли за хозяином, волоча животы по траве. Слепые, древние, не в силах последовать за ним, не в силах даже выть, они жалобно скулили. Не имея сил подняться, сползли собаки с холма – кожа на их животах сделалась от старости настолько тонкой, что порвалась, и следы крови потянулись за ними. У самой дорожной обочины издохли последние Безумцевы псы.
А батьки уже не было – дорога оказалась пустой. Быстро же он убрался!
Взвыл проснувшийся Пьяница, в ужасе заметался и побежал было к дороге, и вернулся. Что могли сказать ему братья, чем утешить?
Дом опустел. Потухли все костры, трещавшие раньше ярко и заманчиво. Между яблонями осталась зола пепелищ. Братья, отвернувшись друг от друга, долго еще сидели: кто на крыльце, кто в саду, кто на краю холма – и не вымолвили ни слова. Метался между ними и скулил, словно собака, осиротевший слуга, и хватался за голову, и, обессилев метаться, опускался на ступени, раскачиваясь из стороны в сторону и подвывая: все валилось у него из рук, его трясло. Так, до конца не мог поверить Пьяница, что все кончено.
