Михаил Веллер - Конь на один перегон (сборник)
– Ну, как живешь? – спросил он.
– Да неважно, – сказал сфинкс. – Простудился что-то.
– Ничего, – утешил Георгий Михайлович. – Пройдет.
– Холодно тут, – пожаловался сфинкс. – Мерзну, знаешь. А ты как?
– Нормально, – отвечал Георгий Михайлович. – Не тужи, потеплеет. Ну, всего хорошего.
– Счастливо, – пожелал сфинкс. – Ты заходи.
Дома Георгий Михайлович отдохнул, прочистил забившуюся раковину на кухне, пожарил себе картошки, пообщался с соседкой – как все дорого, да-да, эта ужасная молодежь, – посмотрел третий период хоккея по телевизору. Поковырялся над пожелтевшей диссертацией – об использовании и развитии стиля Толстого Платоновым.
В одиннадцать послушал последние известия.
Подумал, вздохнул, пожал плечами, развел руками – принял две таблетки димедрола.
Заснул он быстро, как засыпают солдаты и дети. Как засыпали бы солдаты и дети, будь все устроено так, как должно бы, наверно, быть устроено.
…Затвор лязгнул. Последний снаряд. Танк в ста метрах. Жара. Мокрый наглазник панорамы. Перекрестие – в нижний срез башни. Рев шестисотсильного мотора. Пыль дрожью по броне. Пятьдесят тонн. Пересверк траков. Бензин, порох, масло, кровь, пот, пыль, степная трава. Пора. Удар рукой по спуску.
Вспышка. Удар. Танк встал. Жирный дым. Пламя.
Георгий сел на станину. Трясущимися руками, просыпая махру, свернул самокрутку. Не было слюны, чтобы заклеить. С наслаждением закурил.
Чужие беды
Близился полдень, и редкие прохожие спасались в тени. Море блестело за крышами дальних домов, а здесь, в городе, набирали жар белые камни улиц.
Базарное утро кончалось. Оглушенные курортницы слонялись в чаду шашлыков среди яблок и рыбы.
Резал баян.
Безногий баянист в тельнике набирал неловкую дань у ворот.
Один оглядел калеку, пожал плечами. Выходя с горстью тыквенных семечек, сплевывая в пыль их бледные облатки, опустил в черную кепку червонец.
– Вот… – растрогался баянист. – Спасибо, браток!..
Человек стоял, чуждый жаре, сухощавый, в светлом с иголочки костюме и ярком галстуке.
– Из моряков сам?
– Нет. Сделай «Ванинский порт».
…Он вернулся с коньяком. Подстелив газетку, сел рядом. Инвалид достал из кошелки стакан и четыре абрикоса.
– Прими-ка.
Выпил с чувством, глаза прикрыв: «Эх, дороги!..» – рванул.
Человек слушал: «Амурские волны», «В лесу прифронтовом».
– Сделай еще что-нибудь. «Таганку» можешь?
Отмерили еще.
Рукопожатие заклещили:
– Виктор.
– Гена. «Виктор»… победитель, значит… – пояснил. – Топчи землю крепче, победитель! – принял.
– В точку, – налил себе ровно:
– Чтоб руки не подвели, верно?
– Руки-то служат покуда, – баянист сплюнул, закурил. – Ты сам-то командировочный, или отдыхаешь здесь?
– Командировочный.
– А специальность какая?
– Специальность? Научный сотрудник. Биолог.
– Из Москвы?
– Из Харькова, – улыбнулся легко.
Звякнул в кепку гривенник.
– А вот скажи мне, Виктор, такую вещь: ты с большим образованием человек, ученый, а вот пьешь со мной, сел рядом?
– Да захотелось.
Гена пересыпал мелочь в мешочек, оставив в кепке несколько монет.
– И много выходит?
– До червонца и больше.
– Куда тебе – пьешь?
– Мне для дела… – наставительно.
– Какого дела?.. – плеснул остаток.
Коньяк был крепок, да крепко жгло солнце, человек молчалив без жалости, и Гена скоро поведал свою историю, где была деревня на севере, красавица жена, новороссийский десант и много тяжких раздумий.
Человек посоображал.
– Бабе, значит, отсылаешь?
– Жене, Витек, жене.
Витек посвистал.
– Хочешь слово? – дуй к ней.
– Неправильно. Обрубок… Я ж, Витек, первый парень был: работник, гармонист, чуб в золоте… Анька из всех самая. Поначалу-то… Позору – девки завидовали…
– Ну так!..
– Со стороны… а в доме калека – обуза скорая. Ждать-то – иначе в представлении. Да более двадцати прошло – что ждать…
Он установил баян: «Эх, дороги…»
– А может, думает, сошелся я с кем. Так тогда не посылал бы… Хоть и из разных городов с людьми – чует поди… А что я могу…
Человек следил движение чаек над бухтой.
– Покой души за деньги имеешь?.. – спросил он.
– Не имею, – сказал безногий. – И обиды моей тебе не достичь, хоть поил ты меня. – И вынув из кошелки заткнутую бутылку, налил молодого вина.
– Обида… – Человек пожал плечами, выпив. – Не люблю просто, когда бздят.
– Бздят, – прошептал безногий…
В молчании и зное, в охмелении, глаза его навелись в свою даль.
– Вот ты скажи, Витек, ты ж образованный, – заговорил себе тихо и быстро, – отчего ж запутанно все так… Ах, браток, как запутанно-то оно все! Получается вот: верность там, любовь, навязываться не желает – благородно выходит… по совести же вроде… И так оно! – да только это разве… Если б я, конечно, к ней сразу поехал. Так ведь думал же все, как тут не думать… дни и ночи все думал. Извелся; решусь, думаю, успокоюсь, – напишу тогда все, да и двину. А пока-то ничего не писал. Играть вот как-то пока сам стал. Деньги стали, значит – я ей-то деньги и послал пока; себя ни фамилии, ничего не указал. Молчал столько – так теперь подкоплю, сообщу все сразу, и поеду. Сам колеблюсь, конечно, иногда сомневаюсь… но все же думаю: поеду; успокаиваюсь в решении этом, привычная мысль становится, что все же поеду. Деньги пока еще послал. И вместе с мыслью этой привычной – время-то идет! – и жизнь моя мне привычная становится! Время-то идет! а я все откладываю – и привыкаю! Привыкаю!.. Да ехать же надо, подумаю! уж какой есть, нешто не примет? еще слезами умоется в счастье, что живой, да вернулся. Руки у меня хваткие, соображение тоже имеется, – прокормимся. А то – как представлю жизнь эту жалостливую, – да хрен ли мне в этом, думаю… А сам это время все больше привыкаю!.. Деньги есть легкие, в обед выпил, утром похмелился, – душа наша матросская, когда мы сдавались! Так что я?.. работать уж и забыл, выпить есть с кем… подумаешь когда: а нравится ведь жизнь-то такая… вот страшно что – нравится! Щемит только: она-то ждет там, мучится… а самому-то и приятно в то же время, что вот ждет она и мучится… и жутко даже от того, что приятно это… Хоть бы, думаю когда, разыскала как-то сама, увезла бы! – а ведь упирался бы еще, и благодарен был бы до гроба – а и куражился… И что за черт такой сидит – представишь, что делает она тебе как сам же хочешь – и что-то в душе сопротивляется! И себя жалко – и ненавидишь порой, и ее жалко – и тоже ненавидишь, что есть она на свете, любит еще поди, и опутана, связана душа любовью ее этой. Хоть бы, мечтаешь, был ты один-одинешенек на свете, и всем-то наплевать, и ни перед кем ответа держать не надо; вот душа-то свободна как птица была бы, вот было бы счастье-то! Да хоть бы, думаю когда, померла она, мне все легче стало бы; грустил бы в думах, и покой был бы душе, и облегчение. Хоть бы забыла меня совсем, совсем! А представишь так – и тоска-злоба наваливается: хочешь ведь, чтоб мучилась она по тебе – а сам же жизнь отдать готов, только б мучений ее этих не было! Как же это так человек-то устроен?.. Иногда кажется – все же я правильно, хорошо решил. Может, вышла она давно за хорошего человека, дети уж большие; на ней глаз многие держали. Счастья иногда просишь ей и плачешь… А зачем тогда я посылаю-то ей? Я здесь, как собака, а она поплакала да забыла? – ну нет… злоба берет!.. А и обратно – ведь прожила б уж она как-то без денег моих, – зачем же я душу-то ей рву, о себе напоминаю?.. Да что ж теперь… свыкся со всем, свыкся. Это все поначалу больше… а дальше все по привычке становится. У меня ведь и кореша есть, и бабы тоже бывают; жизнь – она ведь у всякого жизнь. И только хочется все же, наверное, чтоб уверилась она, что нет уж меня давно на белом свете… чтоб успокоилась бы душа ее, – и моей бы тогда спокойней было.
Он высморкался, вина выглотал, закурил…
– Такую услугу я тебе могу оказать, – помолчав, сказал человек.
– Ты чё?
– Буду скоро в тех краях.
Гена поморгал:
– Да тебе что ж за охота?..
На пустеющих прилавках собирали непроданное и пересчитывали выручку. Движение почти прекратилось с сетками и пляжными сумками.
– Говори – хочешь?
– Ты всерьез что ли?..
– Сделаю я тебе. Точку поставлю – и определенность. Будет покой тебе, и ей будет.
– Покой… Одна в жизни точка, – поделился Гена из своих истин, – остальное запятые все.
Тот угол рта скривил.
Из мягкого вагона он сошел на перрон северного городка в последних числах августа – в белом югославском плаще, со вкусно поскрипывающим польским чемоданом.
Позавтракал в кафе на пустыре центральной площади.
– Не поеду, – отрезал таксист.
– Пять.
– На перевал не вытяну.
– Семь.
– И обратно пустым.
– Червонец.
Разъезженная «Волга», верно, еле тянула подъем. Сосны на сопках уходили теряющими цвет волнами – от табачно-зеленого к сизому вдали. Сойки кричали. Желтая морошка крапила мхи.
