Ариадна Борисова - Весь апрель никому не верь
Некрасиво булькнув, голос умолк – это Поля, улучив момент, включила и выключила отрывок из записанных на диктофон эпиграмм Матвея на преподавателей. Родина тотчас отпарировала:
– Если нет патриотизма, не поможет даже клизма. – И спокойно продолжила: – Отвечайте же на вопрос, Снегирев…
Потом «клизму» радостно использовали в капустнике, а Матвей вспомнил слова дяди Кости: «Когда-нибудь придет время… и ты поймешь, что нанес рану каждой покинутой тобой женщине». Курс проникся к Поле сочувствием, и лучшие девушки стали держаться на расстоянии от ветреника, так что месть ее удалась.
В тот же день он застал Снегирей за ужином с водкой.
– Помянешь? – спросил папа угрюмо.
Скорбные новости в большой родне не редкость, и Матвей не удивился.
– Кто умер?
– Оксана, – опустив голову, папа прикрыл ладонью сморщенное лицо.
– Тетя Ок-ксана?! – голос Матвея дрогнул. К щекам прилила жгучая кровь, бросилась в виски, загромыхала набатом… Он не предполагал, что смерть неприятной ему женщины способна так сильно его затронуть, да и смерти ее не мог предположить.
– Она была человеком порывов и погибла порывисто, – вздохнул дядя Костя. – Но от нее это не зависело, в самолете отказал двигатель. Есть спасенные пассажиры, из экипажа уцелел всего один человек…
Папа не сумел подавить всхлипа. А может, и не старался. Глаза его были красны и мутны, на лице цвели багровые пятна.
– Она любила меня, что бы вы оба ни думали. Не осуждай Оксану, сынок, в ней не было зла. Просто я… я ее не любил.
И Матвей понял, что он все знает.
17
Профессию Матвей худо-бедно обрел. Его старых педагогов интересовало, какую школу он предпочтет. Он не мог ответить: «Никакую», улыбался, пожимая плечами. Учителя тоже улыбались – понимающе, с тонкой проницательностью, и Матвей порывался спросить: «Что вам такое обо мне известно, что неизвестно мне?»
Дядя Костя снова принялся намекать на возвращение в газету – половина журналистов окончила филологический, но эта вечная опека смертельно надоела Матвею, без того он и не учился, и не жил пять лет учебы. Он их проспал. Впереди, впрочем, было не менее туманно. Вокруг клубилась отталкивающая суета: люди верили в методы Карнеги и Спока, бредили туризмом, астрологией, эзотерикой, очищением чакр и организма, кулинарией и похуданием. Вступали в ипотеку на жилье в экологически чистых районах, покупали в кредит немыслимо дорогие машины… Матвея удивляло, что эти понты, движимые безумной инерционной силой, называются жизнью. Ему не хотелось втягиваться в безостановочную погоню за счастьем, которое только и было погоней, а не самим счастьем. Не покидало ощущение притворства, фальши, игры, прикрытой сложной системой надуманных ориентиров и обязательств. Он не понимал смысла своего поколения, не понимал так же, как себя – человека с дипломом высшего образования в кармане, сноба, стоящего в стороне от всех и видящего всех со стороны, но ни к чему не приспособленного, растерянного пентюха, уразумевшего, что настойчивая попытка познать в себе непознаваемое может привести к постижению собственной несостоятельности.
Матвей думал об этом, словно просыпаясь от затяжной летаргии, и обнаружил, что идет по дороге на зеленый свет к дому с рекламой косметики на фронтоне. Завернув во двор, взошел на крыльцо художественной студии. Дверь была заперта, табличка отсутствовала. По всей видимости, Владимирский закрыл студию. Матвей взял газету, оставленную в почтовом ящике. Она была полугодовой давности.
Немецкий галерист, должно быть, купил мрачную Маринину картину с лучиком света под зеленым капюшоном. Теперь похоронное шествие плетется на русский погост где-нибудь в Нюрнберге или Берлине.
Кладбище засеяно людьми. Вся земля ими засеяна. А живые думают: вот мы кинем горсть земли в яму покойника и пойдем обратно. Веди нас обратно, свет, вкладывать свою лепту в жизнь.
Матвей полистал газету. Выборные дела, чьи-то достижения в области археологии, чья-то коррупция, на последней полосе крупно набранное приглашение в технический центр на курсы бульдозеристов, экскаваторщиков и крановщиков. Бросив недокуренную сигарету в урну, он повернул домой. Лучше землю копать, чем воспитывать олухов. Крановщики, в конце концов, зарабатывают больше, чем педагоги. Ну и пусть знакомые посчитают выпендрежником и белой вороной. Главное, чтоб не быть черным в себе.
Снегири играли в шахматы.
– На сковородке котлеты, иди, поешь, – сказал папа, не отрывая глаз от доски. – Ходил к директору школы?
– Я не хочу быть учителем.
– Не хочешь сеять разумное, доброе, вечное?
– Мне не сеять – мне пахать надо.
Папа согласился:
– Every new day.
– Поэтому я решил поступить на технические курсы. Пусть дети берут с меня пример. Пример – лучшая педагогика.
– Курсы трактористов? – учтиво осведомился дядя Костя.
– Вроде того.
– Слава труженикам села! – воскликнул чем-то довольный папа.
– «Новогодний слет и бал тружеников села», – хохотнул дядя Костя, вспомнив классический газетный ляп. Рассказывали, что из-за этого заголовка в советское время сняли редактора.
– Комбайнером стать хочу, пусть меня научат! – папа потеснил ладьей черного короля к краю доски.
– Не комбайнером, а машинистом башенного крана.
– Совсем башню снесло?..
– Баран и осел! – крикнул дядя Костя. Ему грозил мат. Матвею тоже, и не шахматный. Снегири, кажется, начали врубаться, что все серьезно. Он не стал ждать, когда мат посыплется на него с тумаками.
Во дворе отцветала черемуха. В сугробах снежных лепестков, хрустя чипсами и запивая их газировкой прямо из бутылок, сидела ватага подростков. Удостоенный снисходительным кивком, Матвей невольно содрогнулся, узрев издырявленные металлом пирсинга брови и уши их главаря. Еще вчера эта юная дурь рода человеческого возилась с машинками в песочнице, а теперь ребята считали себя крутыми и мечтали набить кому-нибудь морды. Может, и били.
Кстати, бывший вождь прежней дворовой компании бросил задумку стать крестным отцом бойцовской бригады. Отслужил он в Чечне и, сытый войной по горло, сказал при встрече, что Матвею чертовски повезло попасть в армию между двумя конфликтами. Потрудился черкнуть адрес своей новой квартиры на пачке из-под сигарет и сказал: «Жду в гости», хотя знал, что Матвей не придет.
Люди неправдоподобно меняются, если какое-то время их не видишь. Те почти родные парни, чье плечо ты ощущал рядом несколько лет назад, становятся чужими. Тебе не смешны их шутки, у тебя другой круг приятелей и другие суждения, и нет гарантий, что ты все это снова не сменишь.
Будущего оператора самоходных механизмов приняли дворником в парк. Подметая на восходе дорожки, Матвей взлетал мыслями в кабину башенного крана и видел город с высоты. А мечты бежали на Север, куда Матвей отправится, когда получит несколько рабочих специальностей. Через три-четыре года он вернет Снегирям зря траченные на него деньги, купит им шикарную машину, ну, и себе какой-нибудь внедорожник…
Пустой мост с непотушенными еще фонарями колыхался над речной дымкой как застывший во времени звездолет. На другом берегу мигали неоновые огни бара «Пятый элемент». Парк был так наводнен воспоминаниями, что в пеленах тумана, как за шифоновыми занавесками, Матвею чудились три бегущие к каруселям тени. Он бы не удивился, услышав смех друзей и задорный Викин. Или другой – звонцы ксилофона со скрипкой. Хорошо…
Пятый ученикГде-то высоко-высоко, за пеленой неба, расстилается вечность. У нее нет времени и движения, прошлого и будущего, рождения и смерти. Но она не пуста. Там живет бессмертный Учитель, а когда-то жили и ученики.
Однажды, слепив шарик из песка, дерна и глины, Учитель закрепил его в вечности. Круглая форма шарика понравилась Учителю: не имея ни начала, ни конца, она как бы повторяла вечность. Потом Учитель созвал учеников. Они выстроились перед ним, все пятеро, непохожие друг на друга.
– Я решил подарить вам планету, – сообщил Учитель. – Вы многому научились, и мне нужно знать, кем вы будете на ней для жизни.
– Хочу быть разноцветным, – недолго раздумывал первый ученик, трудолюбивый садовник, порицаемый Учителем за неопрятность. – Хочу расцветать нежными цветами и растить деревья, полные плодов. И пусть бы в моих недрах хранились драгоценные камни и золото, которые делают жизнь красивой.
Учитель сказал:
– Ты станешь землей.
И первый стал ею.
– А я хочу быть прозрачным, совсем невидимым, – мечтательно прошелестел второй, ученик с нравом легким, однако огорчавший Учителя некоторой ветреностью. – Я бы заполнил собой все пространство, чтобы моей чистотой освежались цветы и деревья с плодами, и дышала бы мной сама жизнь.
Учитель сказал:
