Сергей Лебедев - Люди августа
Взяв визитку Миссии мира и благоденствия, надев костюм, я отправился к главе местной администрации – бывший второй секретарь составил мне протекцию, и меня записали на прием без очереди.
Консультанта непонятной миссии при ООН могли по старой, не выветрившейся еще привычке задержать, заподозрив в нем иностранного шпиона – все-таки десятки лет жизни рядом со сверхсекретным полигоном даром не проходят. Поэтому мне нужна была легенда, не столько убедительная, сколько уводящая мысли в фантастические дали. И я нашел; в те годы все спасали Аральское море, редкая газета, редкий журнал обходились без фото кораблей, оставшихся на берегу, когда отступила вода. Все знали, что воды Амударьи и Сырдарьи отвели каналами на орошение хлопковых полей, что были разные проекты переделки речных систем… Заглянув накануне в библиотеку, я вычитал, что реки Чу и Сарысу, окаймляющие Бетпак-Далу, когда-то имели сток в акваторию Арала. На этом я и решил сыграть – дескать, будут исследования, нельзя ли этот сток возобновить, я прислан оценить условия размещения будущей международной экспедиции… Ирригационные работы – рай для коррупции, деньги можно «списывать» в фантастических количествах, это я тоже учел.
В результате переговоров я получил машину, водителя и обещание поддержки; правда, про области, близкие к полигону, и окраины самого полигона глава сказал однозначно: ничьей власти там нет и появляться там не стоит – могут убить за одну только машину.
А я, посмотрев на свою визитку с гербом ООН, потом на машину – бежевый «Ниссан-Патрол», послуживший, наверное, в десятке мест на земном шаре, попросил водителя первым делом заехать в покрасочную мастерскую. Через полчаса на передних дверях красовались свежие буквы UN, United Nations, знакомые каждому телезрителю. В те годы бежевые «Ниссаны» и «Тойоты» то и дело появлялись в новостях – в Африке, на Балканах, в Приднестровье, на Ближнем Востоке, это был расцвет ооновской дипломатии, эпохи «голубых касок».
Две недели мы колесили по окрестностям Бетпак-Далы; водителя долго дурачить не получилось бы, и я открыл ему истинную цель поездки, заплатив денег.
Две буквы UN действительно помогли; даже если бы мы передвигались на танке, защитный эффект был бы слабее. Танки тут видели, и разные, а джип ООН – впервые. Мы были словно инопланетянами, на нас не распространялись законы местной жизни; несколько раз мы спокойно уезжали из таких мест, где на любой другой машине остались бы навсегда. Браконьеры, мародеры, военные, бродяги, трассовые бандиты, опустившиеся жители лачуг – все вдруг обнаруживали, что есть целая Организация Объединенных Наций – и этой организации что-то понадобилось здесь; в других краях, поближе к цивилизации, такой фокус бы не прошел, а здесь проходил на ура.
Впрочем, из-за букв UN возникла и небольшая опасность; я расспрашивал о ссыльных, искал свидетелей, и поползли слухи, что ООН прислала комиссию, чтобы вернуть бывших спецпоселенцев на прежнее место жительства. Теперь меня встречали последние выжившие, уже забывшие родной язык, выговаривающие с трудом пару фраз, чтобы доказать, что они финны или корейцы. Об этом мог узнать глава – и моя легенда про Аральское море полетела бы к черту; но главное – невыносимо было лгать, и я трижды пожалел, что не придумал какой-то другой легенды; я мог вывезти прах одного человека, но кто и как мог вывезти их всех? Сила, которая их туда отправила, уже исчезла, а они все еще были там; я пробудил тщетные надежды.
А еще из слухов, из смутных намеков я уловил, что мне есть чего бояться, есть те, от кого не спасет знак UN. Говорили – те немногие, кто рисковал говорить, – что через окраины полигона, через Бетпак-Далу, а потом, огибая Арал, к Каспию, ведет маршрут наркотрафика. Наркотики перевозили даже тогда, когда военные строго охраняли полигон, кто-то там был в доле из армейских чинов. А теперь военные ушли и пустота заполнилась – тем, чем она могла заполниться. Четыре или пять раз мы встречали на дорогах кортеж из двух «Гелендвагенов», выглядевший еще более чужеродным здесь, чем наш фальшивый ооновский джип; эти машины тоже крутились в окрестностях Бетпак-Далы, и с каждой встречей я уговаривал себя сворачивать поиски; а вдруг сидящие в джипах решат, что миссия ООН – на самом деле агенты антинаркотической программы?
А меж тем никто ничего не мог сказать о событиях 1948 года; никто не подсказал, где найти проводников, что могли бы отвести в пустыню. Голодная степь снова стала тем, чем была в первые десятилетия советской власти, – белым пятном на карте, ничейной землей. Тогда за проводника, выданного чекистам, басмачи рубили головы – и сейчас люди снова опасались, что некто накажет их, если они назовут мне имя знающего тропы Бетпак-Далы.
Не помогали и деньги; я обещал много, но страх – неизвестно, выдуманный или реальный – был сильнее; и деньги, похоже, только увеличивали его: если незнакомец из ооновской машины предлагает такую сумму, не раздумывая и не торгуясь, – то лучше держаться подальше от этого незнакомца.
Но наконец меня осенило, я даже рассмеялся впервые за несколько дней, испугав этим водителя, решившего, что я сошел с ума от безрезультатных расспросов, жары и опасности. СССР уже три года как не существовало, и все местные жители быстро забыли о прежней жизни; они жили среди мародеров, бандитов так, словно это длилось уже вечность, словно не было никакого Советского Союза. Но, – от этой мысли я и смеялся, – еще пять или шесть лет назад сегодняшние мародеры могли быть ударниками производства, чьи имена и лица красовались на Доске почета; сегодняшние бандиты – спортсменами-энтузиастами; а проводники, естественно, были проводниками…
Круговой заговор молчания – глаза вниз, отойти от машины, сказать равнодушно «не знаем», «у нас таких нет» – всеобщий, непробиваемый, построенный на страхе неизвестно чьей кары, – его можно было разрушить одним движением: зайти в районную библиотеку, уже не раз выручавшую меня.
Я так и сделал: попросил библиотекаря поработать сверхурочно, составить выборку публикаций о научных экспедициях в Бетпак-Далу в восьмидесятые годы.
Спасибо журналистам районных и республиканских газет, спасибо традиции советского очерка – обязательно с подробным описанием пути до места действия: экспедиция выгружается из поезда, едет на грузовике, встречается с проводником, отправляется в глубь пустыни…
Три имени я выписал, три места – по газетной выборке удалось понять, где жил каждый из проводников, они уводили группы в пустыню прямо от своего дома.
Я снова приезжал в поселки, где накануне мне говорили, что никаких проводников тут отродясь не бывало.
Один дом стоял заколоченным – уже несколько лет. Дом не пытались разграбить, растащить, наверное, проводник пользовался мрачным уважением у соседей; но самого его не было – погиб в пустыне, уехал в другие края, арестован?
Второй дом был сожжен дотла, пламя полыхало такое, что глиняные самодельные кирпичи с примесью соломы выгорели до пепла – наверное, облили бензином; пожар мог быть и случайностью, но больше он походил на месть, на расправу.
Третий проводник жил не в поселке, а в маленьком оазисе на краю Голодной степи. Этого проводника больше всего и описывали в газетах, даже, кажется, один раз приезжал корреспондент из союзной «Комсомольской правды». Благодаря статьям я хорошо представлял себе дорогу – куда рулить, на каком повороте свернуть, как будет выглядеть дом. Правда, мне думалось, что если исчезли два проводника, жившие в поселках, среди людей, то одиночка вряд ли уцелеет.
Но нет – и дом был цел, и рощица чахлых тополей при нем, питающихся подземными водами, описанная во всех репортажах как великое чудо. Появилась только – или журналисты не обращали на нее внимания – антенна дальнобойной рации, а собак вместо одной стало шесть: шесть алабаев, каждый из которых способен завалить волка. «Уазик» – герой публикаций – по-прежнему стоял под тентом, но к нему прибавился «Паджеро»: по стихийно сложившимся дорожным рангам машин нечто среднее между черными «Гелендвагенами» и нашим «Ниссаном», серьезный автомобиль серьезного человека.
Нас вышел встречать мужчина лет сорока; я не мог понять, сам ли это проводник или кто-то из его родственников, помощников; возраст в газетах не сообщали, фотографии были расплывчаты. Я назвал свое имя, он – свое: Даукен. Да, это был он, тот, кто мне нужен, в газетах писали именно про Даукена.
Конечно, я ожидал угадать в нем проводника, человека Бетпак-Далы, различить печать Голодной степи. Но Даукен казался простодушным хранителем оазиса, добрым духом в обличье человека, приставленным следить за источником. Мне казалось, что проводник должен быть худым, сухощавым, а Даукен был полноватым, кожа его была покрыта испариной. Он двигался как вода, перетекал, вливался в дверь, всплескивал руками – словно брызги разлетелись от упавшего камня. «Может быть, только человек-вода и способен уцелеть в пустыне, – подумал я, – он, наверное, чувствует колодцы, как лозоходец».
