Алексей Смирнов - Обиженный полтергейст (сборник)
– Вам интересно мое мнение? Оно очевидно: апофеоз маразма.
Так высказался прозаик Глебовченко, давно причисленный к сонму литературных зубров. До зубра он не дотягивал сложением – скорее, вычитался из себя самого, взамен же рогов Глебовченко заточил себе отменные зубы. Впрочем, зубры словесности в ином не нуждаются.
– Да кто же спорит, – поморщился прозаик Ильин.
Глебовченко взвился:
– Ну так и что? Оно и будет продолжаться, любая глупость, которую придумает Правление?
– Да вы ее и придумали, – добродушно напомнил Финкельман.
– Ну так это же было в буфете, – прорычал Глебовченко. – Под очищенную! Вы, Финкельман, под нее тоже, небось, сплошные шедевры рожаете?
Грузный Финкельман усмехнулся. Все его шедевры остались в прошлом, и с некоторых пор он пил очищенную просто так.
Собрание накалилось. Новость заключалась в том, что некто – теперь, как неожиданно выяснилось, Михай Милаич Глебовченко – предложил устраивать творческие вечера для читателей, которым прочитанное не нравится.
Литератор Мухарев обрадовался настолько, что взревел:
– Да! И квоты! Квоты на каждого! Иной собирает по десять бенефисов за десять же дней! Дело надо исправить! И каждого, всех обязать единожды в году отчитаться…. Выступить перед теми, кому его писанина не по душе. А то понятное дело! нагонят друзей и попутчиков, жен и детей, декламируют и наслаждаются.
Про Глебовченко тогда забыли, а нынче вспомнили.
– Ваша идея, Михай Милаич?
Прозаик съежился в кресле. Зубы у него уже успели втянуться так высоко, что заломило в глазах.
– Ну, и пойдете у нас, как принято выражаться в судебной среде, паровозом. Одно выступление в год, с вас и начнем. Авторское чтение перед группой недоброжелателей.
– Но зачем?
– Да затем, – вмешалась секретарша, всем ведавшая и правившая, – что это пиар. Наш дом литературного творчества дышит на ладан. Вам показать отчетность?
Дородная поэтесса Ладонникова задышала:
– Я честно не понимаю, зачем приглашать тех, кому не нравится. Не нравится – не читай!
Секретарша погрозила ей пальцем:
– Нет! Вот им-то, может быть, и хочется приехать и выступить, а возможности нет! Они-то и нуждаются в трибуне!
Дело решилось. Литературному дому отчаянно недоставало связей с общественностью. Квоту ужесточили – по одному разгрому в сезон. Разрешили группу поддержки.
Мухарев крикнул:
– Не больше одного рыла на пятьдесят гостей!
– Да так и бывает…
– Это когда наоборот! Когда все рукоплещут, а вдруг приходит урод…
Обсудили рекламу. Финкельман пообещал телевидение.
Запретили помидоры и яйца.
Долго спорили, звать ли критиков. Постановили обтекаемо – уведомлять. Желающие найдутся. От участия домочадцев, естественно, отказались. И от присутствия прочих писателей и поэтов – тоже. Никто не хотел оказаться застигнутым в намечавшемся зале – потом же не подадут руки. Вот соболезновать на фуршет, которого никто не собирался отменять – это сколько угодно. Фуршет обсуждали особенно увлеченно, рассудив, что угощение соблазнит и дополнительно подстегнет недовольных читателей.
…Дальше началась угрюмая пьянка, на случай которой в прихожей специально висела доска объявлений с телефоном такси. Кеглем тот намного превосходил все остальные важные номера.
Ильин кривлялся:
– Ваш билетик первый, Михай Милаич! Книжечка-то уже сколько годиков как вышла?
Глебовченко остервенело затягивался в толстый шарф.
Ильин тасовал колоду карт – случалось баловаться после разборов, и даже, помимо бильярда, стояли столы.
– Выпала тебе, Михай Милаич, дальняя дорога…
– А я и прочту! – запальчиво огрызнулся Глебовченко. – Личные письма поклонников. Вот и выйдет очень славно.
– И поклонниц, – подхватил тот. – Главное – поклонниц. Тогда и жену приводи, черт с тобой…
…Литературное чтение состоялось через полтора месяца.
Время года не то поменялось, не то сохранилось, кто его разберет – на берегах-то Невы. Если что и стало теплее, то вещи. Накрапывал дождь, повсюду воцарилась гадость. По скверной погоде обошлись без афиши. Она и не понадобилась, народ прибывал хорошо. Публика рассаживалась в зале намного гуще, чем на обычных поэтических и прозаических чтениях.
Секретарша, хлопотавшая в банкетном зале, удивлялась:
– Неожиданный наплыв!
– Так это наши пустили слух, не понимаете? – Поэтесса Якина отложила разделочный нож. – Давились от хохота, обзванивали знакомых.
Стол уже ломился от яств, бутыли стояли строем. Посреди изготовилась к бою пятилитровая бутыль шотландского виски, поставленная в лафет. Коронным блюдом были объявлены свиные уши под хреном, доставленные из дорогого ресторана. Это были всем ушам уши. Их готовили четыре часа; приправили медом, хреном, тыквой, сметаной и чесноком. Добавили гвоздику и горошки, а сами уши обваляли в сухарях и потушили.
Банкетный зал был строго засекречен, и зрители сюда не допускались – до поры.
Правда, вошел Мухарев.
– Человек шестьдесят! – объявил он восторженно. – Аншлаг! Когда такое было?
– А вы-то, Андрей Николаевич, решились все-таки? Приехали?
– Так уши под хреном! Да я здесь посижу, я в зал не сяду.
…Тем временем из того самого зала уже донеслись первые одобрительные хлопки. И первые свистки. Там и вправду творилось неописуемое. Помещение, обычно вмещавшее человек пятнадцать немощных душ, любителей лирики отношений, было заполнено под завязку. На столе, возглавляемые микрофоном, сиротливо лежали книги Глебовченко. Тощие, в синих бумажных обложках, все они были озаглавлены лаконично: «Былое».
Из публики воскликнул какой-то дурак:
– А думы? Былое есть, а думы куда подевались?
– Да их не хватило…
– Их не было никогда…
– Плагиат, между прочим, тоже учитывайте…
– Нет! Теперь это называется постмодерном!
В простой читающей публике, явившейся с улицы, обозначалась глубокая и странная осведомленность в первоисточниках и направлениях.
Многие разглядывали задумчивые писательские портреты, украшавшие стены.
– Который тут юбиляр?
– Да кто его знает. Не на виду, знаете ли. И не на слуху.
– Наверное, вон тот, который воздух рубит ладонью…
– Нет, слишком молодой. Лучше этот, в очках, с подбородком в горсти…
– Грустный какой…
– Так о былом вспоминает…
Тут за стол взошел высоченный дебелый тип, выдернул микрофон и объявил вечер открытым. Каланча объяснил, что лично писатель Глебовченко прибудет с минуты на минуту, а покамест он примет удар на себя. Великан широко улыбнулся и пригласил задавать вопросы.
С последнего ряда крикнули:
– А почитайте нам что-нибудь!
– С удовольствием.
Великан подцепил «Былое», надел очки:
– «Наташа, обогащенная семимесячным животом, сидела на лестничном подоконнике. Глаза ее сузились в блаженные щелочки. Жених стоял на коленях, упершись лбом в лоно, так как подозревал, что ему туда тоже нужно, на переделку, но лоно уже было занято постояльцем – столь же несовершенным, как выяснилось потом. Все надо переделывать вовремя. По лестнице плыл предсвадебный сиреневый туман, в котором угадывалась летучая версия Агдама…»
Чтение прервалось, к сцене прорвался какой-то потрепанный мужичок с авоськой.
– Погодите, – язык у него слегка заплетался. – Вот вы – писатели. Вот вы о чем, собственно, пишете? Такой у меня вопрос.
Декламатор растерялся.
– Выведите его! – крикнул кто-то. – Он же пьяный.
Но в эту секунду распахнулась дверь, и вошли литературные критики – все на подбор, как один, отмеченные бородами и животами; похожие друг на друга; их было семь богатырей, и самый лютый вышагивал первым: в засаленной гриве седых волос.
– Вот и мы! Вот и мы! Приносим извинения…
Страшный предводитель отпихнул мужичка, сдернул со стола синее «Былое».
– Читаем наугад, – объявил он. – «Он так завыл, что я даже вытянулся в струну. Поднялся я на седьмой этаж.. А он все воет внизу. Я уж обед умял, а он так и воет. Я выгрузился на балкон с книжкой, сел на скамеечку, поглядываю вниз. И там этот юноша катается на ступенях лестницы, что супротив моего дома. Была там такая лестница, сбоку, с видом на набережную Невы. Орет и обеими руками зажимает яйца.»
Лютый критик отложил книжку, выдержал паузу.
– Кто орет и зажимает яйца, позвольте спросить? А? – Критик обвел притихший зал маленькими глазками. – Вид на набережную Невы? Это он орет?
Он отшвырнул «Былое».
– Я вам так скажу, господа, – заговорил предводитель. – Это никакая не литература. Четыре «я» в одном абзаце. Это записи на заборе, в лифте – не знаю. В женской версии это обычно бывает банно-прачечная проза. Она же – любовная. Я думаю, что мы сейчас проведем здесь короткую разъяснительную работу…
