Борис Евсеев - Площадь Революции. Книга зимы (сборник)
В каменной, громадной, местами шитой дубом и «птичьим глазом» даче – искали «пропажу». Выла побитая Никта, визжал квелый Антипа Демьяныч, оправдывалась охрана.
К Воле пока не заходили. Однако она сразу догадалась, в чем дело: «Свалил Андрюха, свалил!»
Через час примерно заявился непохожий на себя самого Демыч. Он подозрительно поводил острым носом – Воля только сейчас заметила торчащую из кончика носа черную волосину, – внюхался в воздух, понюхал и саму Волю, помигал внимательными собачьими глазками:
– Так, мигом встала, оделась – и вперед, на выход!
– Куда это? Я ж еще курс молодого бойца не прошла, – с подковыркой, а на самом деле испугавшись (от вчерашней «милой», от вежливого «выканья» не осталось и следа), застонала Воля.
– «Бойца», «прошла». Еще слово скажешь – язык спицей проткну. Ну, живо на улицу!
Видя Волину нерешительность Демыч вынул из-за спины и показал длинную сверкающую спицу.
«Сволочь, и правда проткнет ведь».
Косвенным боковым зрением Воля видела, с какой ненавистью и жадностью глядел Демыч на отразившееся в зеркале, скользнувшее мимо него бело-смуглое женское тело. Кроме ненависти и жадности что-то тупо-таимое читалось в глазах хилого террориста с голым темечком.
Это «что-то» Воле больше всего и не нравилось. «Чего это он? Вчера ручки целовал, глазками всю как есть поедал. А сегодня…»
Вчетвером – Воля, Демыч, двое в очках и шлемах – вышли на крыльцо. Местность была незнакомая. Никаким Пустым Рождеством здесь и не пахло. Одинокая каменная дача в два с половиной этажа (один наполовину под землей), несколько домов у холма, дальнее поле, елово-лиственный лес, сверкнувшая сквозь лес вода. И все. И ни души вокруг.
Прошли к аэросаням. Перед тем как на них усесться, Демыч вынул спицу, глубоко уколол Волю в бедро.
– За что? – охнула Воля.
– Не за что, а вперед, авансом. Теперь слушай. Цель поездки: едем себе тихо по полю, потом по лесу. Едем – останавливаемся, останавливаемся – едем. Во время остановок – и скорей всего в лесу – ты, корова лысая, ласково так поешь: – «Андрей, Андрейка! Где ты?…» Может он, стерво, себя проявит.
«Ну нет. Андрея вам на дурняк не взять!» От радости Воля даже перестала трогать уколотое бедро.
– Ясно я излагаю? Или уколемся еще разок? Ну то-то. Остальное – наше дело. Едем порознь, и не вздумай чего-нибудь лишнего вякнуть. Все приготовили? – спросил Демыч у шлемофонистых.
– А то. – Один из них передернул затвор, подбросил и поймал правой рукой карабин.
«Охотничий, “Сайга”», – вспомнила Воля название карабина. У них на фирме было двое охотников, Воля от нечего делать даже ездила с ними разок в «Торговый зал оружия», куда-то за Мытищи. Там эту самую «Сайгу» и видела.
На карабины были наверчены странные, короткие и толстые глушители. «Самодельные, что ли?»
– Ие-ех! – крикнул вместо команды Демыч.
Охота на голос началась.
Сильного мороза не было, однако ветер рвал щеки, хоть на Волю и напялили оленью шапку с ушами. Демыч, перед тем как сесть в аэросани, туго завязал ей тесемки под горлом, «чтобы лишнего не слушала».
«Дураки… Будет вам Андрей здесь в полях ошиваться… Хотя… Уходя под утро, он сказал: на даче опасно, вернусь ночью. Пока где-то здесь покантуюсь… Про ночь-то и про все остальное они не знают. А догадываться могут. Хитрый Демыч наверняка вычислил: так вот сразу валить отсюда Андрей не станет. Привязочки остались! Вполне возможно – гдето устроился, спит. Спросонья может и не разобрать, кто и зачем зовет его. Так, что ли?… Ведь про симпатию их обоюдную, не слишком скрываемую, Демычу, скорей всего, доложили… Только че ж они, болваны, до ночи не дотерпели? Ночью-то – виден Андрей. Или нельзя им было ждать до ночи? Скорей так…»
Ехали быстро, плавно, и такая езда Воле внезапно понравилась.
«Бережно везут, тихо-ухарски. Как ямщики прежние», – неожиданно подумала она хорошее про людей в шлемах.
По полям ездили недолго. Почти сразу зарулили в лес. Вскоре аэросани с Демычем встали. Волины – тоже. Демыч вынул спицу:
– Вот он, лесок подходящий! – Зашептал. – Здесь и засидки охотничьи, и не дует, и спрятаться есть где… Давай, Коровникова, зови.
– Я – Рокотова.
– Да по мне – хоть Дрёкотова. Зови, зови, – Демыч поиграл стальной спицей.
Воля, ни минуты не веря в то, что Андрей где-то здесь, слабо крикнула:
– Андрюш…
Охота, с плавным перемещением саней, продолжалась наверное с час, как вдруг невдалеке, в подросте разнесся легкий шум, треск.
«Господи… Андрей… не выдержал…»
Тихим дуплетом стукнуло два выстрела, потом еще два: едва слышных, подобных толчкам крови.
Из кустов послышался тяжкий, нечеловечески скорбный выдох.
Воля упала лицом в спину водителю. «Убили… Убили… Я навела!»
Через минуту двое аэросанщиков уже тащили из чащи лося. Это был даже не лось – маленькая безрогая лосиная телочка.
Демыч от злости аж подпрыгнул на месте, потом подошел, от нечего делать воткнул спицу лосиной телочке в бок.
– Ладно, – сказал он, – мы эту пташку невидимую по-другому достанем. Мы голосок твой запишем, манки где надо развесим.
– Во-во, как на зверя, – сказал один из стрелявших, отирая снежным комом кровь с сапога. – Голосок твой сладкий нам и сгодится.
Воля отошла чуть в сторону. Ее не то чтобы рвало. Просто забыли накормить завтраком, и позывы пустого желудка враз вывернули ей нутро. Она наклонилась. Изо рта медленной струйкой вылился густо-щиплющий желудочный сок. Какой-то туман укрыл голову, плечи. Она присела на корточки – и сразу ослепла, оглохла.
Чуть погодя, и опять сквозь дрожащий туман, услышала:
– Тащите ее волоком к саням…
– Ладно, пусть пока там, подальше отлежится. Может, потом опять проблюется… А мы… Забьем косуху, ребя!
Звон и туман внезапно рассеялись, и она поняла: Андрей невидимый, еле слышимый – где-то рядом. Он не говорил, не двигался, но до нее отчетливо долетало его дыхание: чуть мерзлое, слегка подхрипывающее. Тут же, однако, дыхание Андреево и улетучилось, и рассеялось. Зато с саней донеслось:
– … и тогда чего?
– А ничего. Желтые ботинки. Будете ночью его пасти…
– До ночи он далеко уйти может…
Внезапно Воле стало хуже: вся пакостность последних дней кинулась ей в голову, перед глазами поплыло, она легла на снег.
– … вот мы ее завтра с утра на «Площадь Революции» и свозим. И послезавтра. Там как раз и прочухается.
– Давно пора…
Воля привстала.
Чуть вдалеке, метрах в двадцати все курили в аэросанях те трое. Наглядевшись на нее лежащую, натешившись вдоволь ее разбросанными врозь ногами, они болтали теперь о чем-то пустом, постороннем.
Тут Воля еще раз услыхала легкий Андреев – она не могла его забыть с ночи – смешок и удаляющиеся шаги.
Смех обещал новую жизнь, новую ласку! Удаляющиеся шаги, чуть приминающие, но не проваливающие крепенький уже декабрьский наст, – размеренностью своей словно говорили: «Я понял, где тебя искать завтра!»
Что еще помнилось из того дня? Ничего почти. Разве одна дурацкая и малоприятная деталь все время припоминалась.
Она вдруг заметила: в уборных – и в общей, куда ее однажды водили, и в личной, пристроенной к ее комнате, на гвозде вместо привычной туалетной бумаги были наколоты резанные квадратами газетные листки. Листки взволновали ее больше всего. Ушедший по снегу Андрей, замерзший композитор Толя Морлов, коченеющий на морозе Орфей – Евстигней Фомин, взрыв гранаты и развороченный взрывом «граф Хвостов» – отодвинулись в тень. А крупно нарезанные листки газеты – нет.
«Денег им, что ли, жалко? Но ясно же: деньги у Демыча есть. И деньги нехилые. Тогда – что?»
Ближе к вечеру она спросила об этом Никту, – та только фыркнула. Дело происходило в общей столовой. Когда Воля на минуту осталась за столом одна, к ней вплотную подступила рябая, подслеповатая и, как Воле все эти дни казалось, немая баба, Фадеевна.
Немая оказалась разговорчивой, даже языкатой.
– Никта, Никточка! Она! Сама она енти квадратики газетные режет. Со злости! Обидели ее в одной газете, ох обидели! – Рябая баба от радостного волнения даже поднялась на носки. – До панели, говорит, меня ента газетка комсомолистая довела! До ручки. Деньги огроменные за рекламу выманили, рекламу испортили, денег не вернули, короче, по миру пустили, да еще и ославили на весь свет. Пришлось Никточке работу рекламную бросать, на панель соглашаться. А уж ежели Нату Дурдыку какую-то в ентой газетке выловит – тогда просто караул! Просто забегай и пропадай без вести! Все изрежет! Все исчекрыжит! Даже ножницы ей перестали давать. А она все одно енту газету в почте генеральской находит, на гвоздок в клозете накалывает. Только дерьмом человеческим, говорит, енту газетку очистить можно. Режеть, рветь, протыкаеть! А ведь Никточка – она добрая! Не то что энти: Демыч с Аблесимом. Одно слово: киноцехфалы! Так про их один мужик покойный сказал.
