Павел Бессонов - Провинция (сборник)
– Вот, гады, как пристрелялись! – басил Степан. – Ну, подождите, доберусь до вас!..
Потом была атака. Пулемёт, не дававший поднять головы, почему-то смолк, и от тишины звенело в ушах, несмотря на глухой топот ног бегущих. Потом неровная линия бугорков на склоне высоты ожила вспышками выстрелов, визжа, налетали и рвались мины.
Григорий видел впереди равномерно раскачивающуюся спину Степана, словно заслонявшую его от несущейся рядом смерти. «Всё будет хорошо… – мелькало в мыслях Григория, – сейчас Степан добежит до немецкой траншеи, прыгнет в неё. А тут и я… «Бесшумно выросший прямо перед ним фонтан из крошева земли и дыма опрокинул навзничь…
– Собирайся, Гоша, и езжай, – сказала жена сразу, как прочитала приглашение. – Может, встретишься с кем из знакомых… Может, и со Степаном…
И Рындин поехал на встречу. Григория Васильевича волновало предстоящее. Вспоминались, как в тумане, картины недолгой армейской жизни, товарищи. Даже себя он вспомнил таким, каким увидел в зеркале парикмахера в запасном полку – остриженного под нулёвку, с торчащими по сторонам пилотки ушами. И, конечно, вспомнил Степана Васильева, крепкого широкоплечего парня-шахтёра, с которым свёл Григория одинаковый рост – в строю плечом к плечу, на нарах рядом, котелок один на двоих. При формировании попали они, Григорий и Степан, в один взвод, и стали друзьями…
На перроне небольшой станции Григория Васильевича встретил молодой парень.
– Вы последний из приглашённых, – сказал он Григорию Васильевичу, крутя баранку «Нивы». – Сегодня у вас встреча в школах райцентра, завтра с утра едете на открытие памятника.
«Нива» быстро катилась по прямой и ровной дороге мимо полей, и ничего знакомого Рындин не встречал. Ему было как-то неудобно расспрашивать серьёзного молодого парня, но тот вдруг показал на группу строений слева от дороги:
– Вон туда завтра поедете…
Дорога шла под уклон, сверкнуло на солнце зеркало пруда и открылась панорама посёлка: зелень садов, десяток пятиэтажек в центре, вышка ретранслятора, водонапорная башня. И только когда машина проскочила по мостку через узкий ручей, вспомнилось Григорию Васильевичу, что где-то здесь, на сбегающем к воде склоне, копал он себе окопчик, а рядом сопел и по-шахтёрски ругался вполголоса, зарываясь, Степан.
Моложавый мужчина с сединой в плотной шапке тёмных волос объявлял порядок проведения встречи, а Григорий Васильевич оглядывал собравшихся в зале. Мужчины, пожилые и вовсе старые в парадных пиджаках, с орденами и медалями. Один – в полковничьих погонах, в завесе наград и памятных знаков. Две женщины. В голубом костюме, крашенная под блондинку, как потом сказали, разведчица. Другая, одетая поскромнее, с тремя медалями на кофте – связистка. Фамилии были Григорию незнакомы.
Настроение у Григория Васильевича упало. Он, конечно, понимал, что среди пяти десятков бывших бойцов дивизии встретить солдата с одной роты почти невозможно. Да и сколько раз пополнялась за войну дивизия, скольких она оставила в земле-матушке на своём пути к Победе! И Григорий Васильевич усталый и почти безразличный ко всему только подчинялся ходу встречи.
Когда Рындин поднялся на второй этаж в свой гостиничный номер, там уже был второй жилец, осанистый мужчина с пористым, налитым краснотой лицом – его Григорий Васильевич видел на приёме. Мужчина достал из портфеля бутылку вина и поставил на стол.
– Чего, парень, загрустил? Давай за мир во всём мире. И наших помянём.
Григорий Васильевич, поблагодарив, отказался, на что сосед не обиделся. Он налил себе полный стакан, выпил и, позвякивая медалями, ушёл. «Пойду, поужинаю» – сказал он, уходя.
Рындин долго не мог уснуть. Пришёл сосед, лёг и вскоре стал похрапывать, а Григорий Васильевич всё смотрел в темноту.
К памятнику ветеранов везли в двух автобусах, по полевой, в рытвинах, дороге. Сосед по номеру сел рядом с Григорием Васильевичем. Познакомились. Оказалось, что после фронта работал тот в шахте проходчиком. Григорий Васильевич вспомнил про Степана, давило сердце, стучало в висках. Он думал, что зря затеял эту поездку, что уж больше сюда его не заманишь.
– Вылезай, орлы! – весело скомандовал бойкий мужчина в форме водника. Никаким орлом Рындин себя не чувствовал, но, подчиняясь команде, стал в группу, которую собирал фотограф. Сфотографировались. Потом пошли к памятнику.
Памятник, изготовленный местными силами, был невысоким и сверху заканчивался пирамидкой. На плоской вертикальной стенке были укреплена рамка с портретами.
За оградой теснились немногочисленные зрители – пожилые женщины и дети – время было горячее, весеннее.
Выступил приехавший директор совхоза, потом гости, ветераны дивизии. Григорий Васильевич стоял, безучастно слушая взволнованные и потому бессвязные речи выступающих. Из задумчивости его вывела произнесённая фамилия – Васильев?
Рындин достал и надел очки, стал потихоньку протискиваться к памятнику. На него оглядывались, давали дорогу, и он, даже не читая фамилии на одном из портретов, узнал Степана. Портрет Степана был сделан, наверное, с довоенного фото: лихо вьющийся чуб, улыбающиеся губы, прищуренные, словно подмигивающие глаза.
– Здравствуй, Степан! – вполголоса проговорил Григорий Васильевич, не обращая внимания, слышит или нет кто-либо его слова из окруживших. – Вот и встретились.
Кто-то из выступавших уже рассказал о солдате Васильеве, который своим примером увлёк атакующих и тем обеспечил взятие высотки, но Григорий Васильевич этого не слышал. Он видел только улыбающееся лицо Степана и как бы слышал его голос: «Ну, погодите, доберусь до вас!..» Он подошёл к памятнику вплотную, дотронулся рукой до портрета, тёплого от лучей весеннего солнца, словно живого. Теперь он знал, что приехал сюда не зря, что все эти незнакомые ему старые солдаты – самые близкие ему люди, и что пока будет жив, будет он сюда приезжать.
Год 1941
Второй год на заводе металлоизделий трудится Гавриил, Гавря. В 16 лет взяли учеником слесаря; вдвоём с Колькой, таким же неполнолетним, доводили до рабочего состояния заготовки ключей к врезным замкам. Работа нудная и заработок невелик; как перевели на сварку, стало куда лучше. Роба, правда горела чаще, зато расценки хорошие. Гавре с матерью хватало на прожиток. Мать тоже подрабатывала – молоко продавала, самогон у неё получался классный. Спасал от голода и огород, на зиму запасали картошку, лук, кукурузу. Жить было можно.
Гавря и не помнил толком, как жили своим хозяйством в селе. А как потом раскулачили, выгнали комбедовцы в чистое поле и ютились в землянке зиму, помнит. И как на шахтах в Донбассе жили в бараке у старшего брата. Отец не мог в шахте работать, банщиком работал. С Мишкой, братом, рылся в мусорниках, собирал очистки картошки – мать драники из них лепила. А ещё в вагонах рылись в соломе, собирали кусочки, крошки хлеба, привезённого для шахтёров. А потом, уж без отца – он умер – переехали в город, в Мариуполь. Мать забрал жить к себе другой старший брат, а Гавря и Мишка лето жили на улице, потом мать определила их в детский приют.
Землянку, а потом мазанку. слепили. Мишку в армию забрали. Остался Гавря с матерью, и жизнь вроде наладилась. А тут – война.
Война шла уже второй месяц, но сюда ещё не дошла. Кто-то думал, что и не дойдёт. Красная Армия всё равно победит – так говорило радио; кто сомневался, «сеял панику» отводили под конвоем куда надо.
Однако война подходила, и заводик перевели на производство «военной продукции» – противотанковых «ежей». К сварщикам добавили ещё резчиков, стариков. Гавря и Колька лепили рогатую продукцию. Приходили полуторки с солдатами, «ежи» увозили станцию. Фронт подходил ближе.
В конце сентября всех работоспособных отправили на рытьё окопов, то есть противотанковых рвов. Погода стояла ещё жаркая, но на работе не отлынишь, размечали и контролировали командиры, молодые ребята с треугольничками на красных петлицах гимнастёрок. Часов по десять вкалывали, в обед перекусывали тем, что брали с собой. Ломоть хлеба, кусочек сала, тройка помидорин – и опять за работу.
Вечером седьмого октября – все уже уходили в город – увидели трассы пуль со стороны Мангуша. Стрельбы не было слышно, далеко. Вслух заговорили о том, что вот он, немец, уже рядом. Но тоже кое-кто предупреждал, чтобы без паники.
На другой день утром Гавря получил в конторе завода расчёт. Предупредили: сидеть дома, не высовываться, если войдут в город немцы.
Город зашевелился, как муравейник разрытый. Немец был рядом, но ждали его по-разному. Таким, как Гавря с матерью, терять было нечего. Мазанка, огородик, в погребе картошка – рабочие руки. А начальнички спешили отправить из города семьи, скарб. Моряки уходили в сторону Ейска на всём, что держалось на воде.
Начальство решило раздать жителям все запасы зерна и других продуктов, чтобы не достались врагу; оставленные без присмотра базы и магазины попросту грабили.
