Александр Казарновский - Поле боя при лунном свете
Я дурак. Я должен был захватить с собою термос или хотя бы флягу с кофе. А ещё я вот почему дурак – в любой момент может появиться террорист, а мы с Иошуа не почесались подумать, что в этой ситуации делать. Мы продумали, как его выследить. А дальше? Пришить на месте? Орать: «Руки вверх, пушку вниз» и тащить в Ишув в качестве «языка», как я предполагал изначально, почему и не взял Гошку? Трюхать за ним наверх и стрелять в тот момент как он прицелится в Иошуа? С поличным, так сказать. Первый вариант – самый простой. Минусы: во-первых, после побоища на баскетбольной площадке и еще – странное дело – после общения с этим мальчишкой, сыном Шалома, мне почему-то расхотелось кого-то убивать. Во-вторых, для нашей Фемиды араб с автоматом в двух шагах от поселения – ещё не доказательство. А вдруг он, скажем, стихи почитать пришёл? Я не преувеличиваю. Судите сами: житель одного из наших поселений подстрелил араба, который явился туда с финкой. Причём, двумя днями раньше этот араб уже наведывался и ранил пятилетнего мальчика. Газеты представили дело так: голодный араб пришел рыться в помойке, а сытые свирепые поселенцы открыли по нему огонь. Делом занялась полиция и «кровавого убийцу» стали таскать по допросам. Спасло его в конечном итоге то, что армия дезавуировала предыдущую информацию и торжественно объявила: террорист убит солдатом. Все успокоились. Не факт, что и «моего» араба они возьмут на себя, а за изгородь с железными репьями я не рвусь.
Теперь что касается варианта «по ногам». Я не снайпер.
Вариант «брось оружие». Всем хорош. А если не бросит? Тогда дай Б-г мне не промахнуться. Или – ему промахнуться.
Подытоживаю – в первом варианте помимо новой крови на руках имеется риск сесть, во всех последующих – лечь.
За этими приятными размышлениями прошло часа полтора. Наконец появился Иошуа. Тёмные лучи вынесли его из-за поворота. Я весь напрягся и привёл автомат в боевое положение. Если все-таки они устроили засаду где-то здесь, то сейчас…
Но вокруг было тихо. Худой остроносый Иошуа был похож на Буратино. Сходство усиливала его белая кипа, выглядевшая как остроконечный колпак, разумеется, намного более короткий, чем у Буратино, зато тоже увенчанный кисточкой.
И походка у него, длинноногого, тоже была буратинообразная. По крайней мере, угловатость движений, равно как и острота высоко поднимаемых и выбрасываемых вперёд колен и резко отбрасываемых назад левого локтя (правый болтался на перевязи) бросалась в глаза. Возможно, это хулиганство учиняли фонари вместе с тенью. В любом случае, всякий раз, как он входил в сферу влияния очередного фонаря, тень выползала из его пяток и волоклась за ним пока уже – под самым фонарём – не укладывалась обратно в эти же пятки подобно самособираюшемуся рулеточному метру или собачьему поводку. Затем она выскакивала перед ним и, вырастая из мысков ботинок, распластывалась на дороге и ползла вперёд.
Шаги его, поставленные на полный volume горным эхом, гулко шлёпали по асфальту. Моё ухо впитывало все звуки, все шорохи. Главное – не дать им убить моего Иошуа.
Но всё было тихо. Иошуа прошествовал по дороге и свернул на тропинку. Дальше тропинка спешила мимо пригорка, на котором я вжался в темноту, а затем по лесистому склону выбегала на широченную поляну, о которой, конечно же, арабы знали и должны были непременно вспомнить, услышав, что Иошуа собирается молиться в этом лесу.
Вот сейчас – последние опасные метры. Я себя успокаивал тем, что стрелять уже практически неоткуда – к тропинке слева и справа подступают скалы, поэтому попасть на неё иначе, как с дороги, даже днём можно лишь ценой переломанных ног. А ночью, да ещё и бесшумно – для этого вообще надо быть привидением.
Иошуа прокарабкался в двух метрах от меня и не заметил. Пока он не исчез в зарослях, я провожал его взглядом, а затем некоторое время смотрел на чёрное пятно, в котором он растворился. Затем стихли и его хрустящие хвоей и колючками шаги.
В небе – не прямо надо мной, а скорее над арабской деревней, как две гигантских жёлтых звезды, расцвели две ракеты, выпущенные нашими. Опять какой-то инцидент, за кем-то охотятся. Появилась третья ракета. В небе образовался светящийся треугольник: две верхних – глаза, нижняя – рот. Точнее – уста. Лик, глядящий на меня с чёрных небес.
Я перевёл взгляд на восток. Там небо просветлело, но светилось оно каким-то лунным свечением. Сосны начали играть с небом в театр теней – вскоре уже на голубом фоне они зачернели особенно ярко и казались останками не желающей уходить в небытие ночи. Зато звёзды даже на востоке умудрялись ещё мерцать, приветствуя тот самый рассвет, который стирал их с небосклона.
Хребты понемногу стряхивали тьму в долину, и там она казалась ещё глуше и мрачнее. Постепенно этот мрак преобразился в сумрак. Тьма превращалась в мглу.
Вскоре всё уже было освещено голубовато-серебрянным предутренним светом. Высохшая белая трава с наслаждением впитывала его, трепеща под ветром. Белые глыбы валунов и скал купались в нём. А вот птиц почти не было слышно. Прошло ещё какое-то время – я не смотрел на часы – и сосны стали приобретать зеленоватый оттенок. Между тем в микстуру, которую взбалтывал восток, стало вливаться всё больше и больше розовой краски.
Где-то раздалось: “бу-бу-гу!” “бу-бу-гу!” По моим академическим понятиям именно так должна голосить сова. Но зачем эта аборигенка ночи приберегла свою арию для рассвета – непонятно.
Какая-то птица забила крыльями прямо у меня над головой и улетела. Теперь уже последнее, что осталось от ночи были свисающие опустошённые шишки, упорные хранители тьмы. Ветви меж тем окончательно зазеленели. Птицы, наконец, проснулись и заверещали, заскрипели, затарахтели, делали всё, что угодно, но пением меня порадовать не желали. Бурая хвоя под ногами постепенно приобретала рыжий оттенок.
Я взглянул на долину и на горы. Горящие фонари в уже озаренном Ишуве и в деревнях выглядели вереницей пятых колёс в телегах.
На западе над горами выросли серые облака. Они, как губка, впитывали остатки мглы. А на востоке уже был день.
Тропинка захрустела. Это Иошуа начал спуск.
Восемнадцатое таммуза 16.15
Шалом спускает предохранитель. Что он хочет сделать? Ведь через ветровое стекло невозможно стрелять, не поднимая головы. А в данных условиях поднять голову значит потерять ее. Да и не развернуться ему с «галилем» в кабине «Субару».
– Возьми тряпку, – шепчет он, локтем указывая мне на какие-то драные брюки, которые в течение всей поездки валялись у меня под ногами, – выскакивай и прячься за камень! Махнешь брюками, я засеку его, а дальше – перебежками. Я стреляю, ты бежишь к нему. Потом – наоборот.
Еще одна очередь, и нас осыпает осколками ветрового стекла. Хорошо, что мы вовремя пригнулись, иначе бы уже распивали чаи с Авраамом, праотцем нашим.
– Прыгаем! – кричит Шалом.
Левой рукой я хватаю свой «эм-шестнадцать», правой, сгребя в охапку брюки, нажимаю на ручку двери. Вываливаюсь на траву… ах, если бы на траву! Тут и камушки, острые, как гвозди у Рахметова, и колючки – ощущение, что в тело тебе впивается стая сбрендивших ос. А над головой снова, словно мотор заводят – очередь. О, ужас! Я начинаю испытывать сомнение в сухости своих джинсов. Впрочем, может, это пот. По крайней мере, рубашку на мне тоже можно выжимать. Погибать не в кайф, и я откатываюсь назад. Теперь «Субару» меня не то, что бы защищает, но, по крайней мере, скрывает. А этот гад бьет уже наугад. Последнюю фразу я произношу вслух, прижимаясь щекой к невесть откуда здесь взявшемуся куску грязного пенопласта. Фраза чарует меня своей рифмой. В ответ шквалом оваций доносится очередь уже с другой стороны машины. Это Шалом.
Приподнимаю голову и осматриваюсь. Первое, что, вернее, кто бросается в глаза – облезлая лисица, забившаяся в расселину между камнями и оттуда глядящая на нас. Здесь, в Израиле, лисы не рыжие, как в России, а вот такого, серовато-коричневатого цвета. Лисица в ужасе говорит глазами?
– Дожили, люди? Теперь уже друг на друга на охоту вышли?
Я вглядываюсь в склоны гор. Они усеяны оливами и поросли травою цвета шкуры этой лисицы. Одну из них увенчивает гребень, из-за которого торчит лысый пуп. Странно. Вообще-то таких лысин в наших краях не бывает – как-никак, Самария, а не Иудейская пустыня. Нет, проплешин сколько угодно, но такое вот, нежно телесного цвета… Наверно какие-то разработки. Гранит добывают или еще что-нибудь. Где-то, когда-то я эту лысину уже видел, но где и когда?
Я поворачиваюсь направо. В трех метрах от меня белый камень, похожий на гигантский полиэтиленовый пакет, раздуваемый крутым шомронским ветром. Туда я и ползу, мысленно молясь за Шалома. Колючек на пути, к счастью, мало. Земля – растрескавшаяся, ярко-коричневая. Она и сухие стебли придают моей экс-белой рубашке сходство с куском мешковины, которым вымыли очень грязный пол, а простирнуть, потом забыли.
